План Б.

M.I.A.*

 

Банка голландского морковного джема разлетелась вдребезги. Лавр опустил голову и не без сожаления посмотрел на брюки, туфли и дачный порог, забрызганные дефицитным привозным угощением.

Две породистые овчарки, Ромул и Рем, когда-то подаренные Светику, с первобытным остервенением рвали на куски человека. Серый костюм несчастного местами потемнел от влаги и свежей грязи липовых настилов. На выдранных местах меняла цвет на вишнёвый некогда белая рубашка. Мгновение спустя, но по ощущению, куда как более долгую паузу, барабанные перепонки Лавра прорезал девичий визг: "Ромул!!! Рэм!!! Фу!!! Брысь!!! Нельзя!!! Не надо!!!"

Лавр не слышал членораздельных криков, мозг обособился от внешних раздражителей, но несколько позже в сознание всё же вонзился первобытно дикий женский визг. "Как резаная свинья",— раздражённо мелькнула ассоциация. Он сложил зонт, прислонил к стене с театральной манерностью и педантичностью, словно за ним и каждым его движением наблюдают тысячи зрителей, отвел подол плаща и, вынув из кобуры револьвер, дважды выстрелил. В Ромула и в Рема. Собаки не заметили ран, совершенно не отреагировали на грохот выстрелов и продолжили остервенелое волчье пиршество. Светик зажала руками уши, присела на корточки и, зажмурившись, плакала. Лавр выстрелил ещё дважды. Никакого эффекта. Он подошел ближе, оттащил Ромула за холку и прижал башкой к бедру истерзанной жертвы. Вставил ствол в ухо собаки и нажал на спусковой крючок. Содержимое головы расплескалось по порогу, прошедшая насквозь пуля выбила яркую желтую щепу из грязно-серого, но блестящего от влаги деревянного настила. Лавр перешагнул через тело, чтобы встать позади Рема. Волчьего собрата настигла та же участь, но содержимое его черепной коробки разметалось по двору, забрызгав девичьи колени и босоножки. Светик резко вскочила, ощутив кожей тёплое, почти горячее на фоне прохлады утра, содержимое собачьей головы и тут же потеряла сознание.

Картина в дачном дворике шокировала своей дикостью и непредсказуемостью. От пристреленных собак исходил пар, а в нос бил резкий запах разгорячённой псины. Лавр осмотрел ободранное, едва ли не обглоданное тело. Мужчина средней комплекции, из опознавательных примет осталась только плешь на макушке – псы разошлись не на шутку. Когда-то добротный серый костюм, поодаль валялась слетевшая с ноги туфля и коричневый с серым отливом кожаный саквояж. Последний особенно выделялся насыщенными красками на тусклой палитре зелени. "Недешёвый", — отметил про себя Лавр, задержав на нём взгляд. Саквояж был раскрыт, и большая часть содержимого ворохом разлетелась по мокрой траве и поломанным стеблям цветов на клумбе. Местами по зелени отметились белесые колючки инея: "Ночью были заморозки?" Лавр перевёл взгляд на Светика. Подол её платья задрался и впитывал влагу травы. Розовые капли брызг на голенях, запачканные босоножки. Чуть отойдя в сторону, он сменил точку обзора и теперь видел голые колени, край ягодицы, белоснежно-прозрачную тонкую ткань белья, сквозь которую проступала темнота коричневых, с оттенками рыжего, кудряшек. Он прикусил губу и сглотнул. Перевел взгляд обратно — на то, что было под ногами, пытаясь отвлечь своё внимание, но эрекцию это не ослабило. Лицо жертвы, гениталии, руки были покусаны и объедены. Как за считанные секунды псы могли настолько изодрать человека? Действительно ли речь шла о секундах, Лавр не знал. Сколько времени он стоял и смотрел на пёсье безумие? Сознание с трудом собирало недавнюю картину, но новоявленный пейзаж вытеснял собою всё. Только что желанное девичье тело, обглоданный труп и пара мёртвых собак. Вонь от последних была просто невыносимой. С трудом в памяти всплывали обрывки фраз и крика. Светик визжала долго, но тогда Лавр её не слышал, он смотрел и видел то, во что не хотел верить. Не мог верить. "Всё это слишком неправдоподобно". А может, настолько реально, что не укладывалось в голове?

Лавр выпрямился, ещё раз взглянул на останки того, что было человеком. Труп? Он был уверен, что лежащее тело уже мёртво. Наклонившись и схватив за ноги, оттянул тело в сторону. Отпихнул ногой дохлого Рема, загородившего проход. Подошёл к Светику, взял на руки и занёс в дом. Внутри было достаточно тепло, хоть и смурнее, чем во дворе, но куда привычнее и обыденнее — стол, плетёные кресла, буфет, белоснежная русская печь и перегородка с картинами, за ней – уголок с кроватью.

Лавр донёс девушку до постели, снял с неё платье и уложил под одеялом, предварительно обтерев ноги полотенцем. Стер с побледневших щёк и подбородка остатки Рема, чего Лавр раньше не заметил. Сердце заколотилось, как бешеное, он понимал, что только по случайности не произошло куда большей трагедии. Надо было взять себя в руки.

Буфет покинул застоявшийся с прошлого года графин "дерезы" - наливки из ежевики и черноплодной рябины по особому домашнему рецепту. Уместнее была бы "купеческая", но человеку его породы крепкие русские напитки не совсем по нутру. Нашлась плетёнка и куль с сухарями, следом и гранёный стакан. Выставив добычу на стол, налил и залпом выпил. Закусывать не стал, наливка была терпкой, но не сивушной и загрызать сухарём было излишне. Лавр откинулся на плетёном кресле-качалке, снял и положил на стол пенсне, прижал ладони к лицу и попытался сосредоточиться.

Зашуршала постель. Светик пришла в себя, запаниковала, на сей раз, словно в бреду. Лавр поднялся, вынул из буфета аптечку. Извлек и отложил в сторону шприц, недолго перебирал различные ампулы, щурясь и пытаясь прочитать названия препаратов. Наконец, нашел нужное, вскрыл ампулу и наполнил шприц.

Светик брыкалась, пиналась ногами и визжала. Получила хлёсткую пощёчину, затем вторую. После чего полунагая девица замерла. Укол морфия приняла с согласием, почти с благодарностью. Через несколько секунд её глаза закатились, а рот остался приоткрытым. Лавр держал её за локоть, и большим пальцем сперва только успокаивающе поглаживал, но чуть позже нащупал неестественные уплотнения. Надев пенсне, осмотрел её руку и отпихнул с отвращением. Белёсые точки на загорелой коже и кое-где покраснения — застарелые следы инъекций с парочкой свежих. Он уже догадывался, чья это была работа. Ужасное чувство, сродни Цезарю, смотрящему в глаза Брута. Всё внутреннее царство Лавра вмиг обрушилось. Его тщательно скрываемое романтическое чувство. Он почти боготворил эту девицу, столько лет взращивая и оберегая. Оберегал от её собственного отца, этих моржовых Усов. И от проклятого влияния кубла, в котором ей действительно не место. Хоть и знал, что она уже давно не была невинной, напротив, вволю познала искушение, и лишь это толкнуло его на столь безумный и рискованный шаг. Но теперь Лавр видел не жемчужину, ради которой можно пожертвовать головой, нырнув на самое дно, а омерзительный слизень, в который он так противно вляпался. Контраст нарушился. Больше не было "Красавицы и Чудовища", и вышла не "Эсмеральда и Фролло", а нечто, гораздо хуже и куда отвратительнее. Теперь она ничем не отличалась от его окружения. "Ради чего?" — звенел вопрос в его голове.

Падали ампулы морфия, авиабомбами разрушая возводимые половину жизни храмы. Храм Веры, храм Любви, и, наконец, храм Надежды. "Старый дурак, чего ты ждал? Что она, как её мать, влюбится в того, кто ей в отцы годится? Ведь и Надежда тебя ненавидела. За то, что встретила так поздно, что благодаря тебе поняла, каков на самом деле её муж. На тебе сфокусировалось всё зло, ты виновен во всех грехах". И сейчас история повторялась. Опять влюблен, и вновь раскрыл себя, и снова предан. Лавр спрашивал себя: "Что было в этих цыганских глазах? Что в них?" И сам же отвечал: "Порок и страсть. Воля и жажда. Дерзость и вызов". Он презирал эти качества в мужчине, и терял самообладание, встречая в женщине. "В мужчине важен разум". Страсть, воля, дерзость — каждый, кто перед Лавром выдал себя взглядом, после уже имел возможность демонстрировать надменность дулам винтовок. Но женщине он прощал всё. Женщине можно быть глупой и порочной, смотреть вызывающе и жаждать внимания. "Она тогда мстила мужу, а ты был счастлив несколько минут, просто её обнимая. Горячая плоть, холодная сталь вальтера и глухой выстрел из-под шинели. Опаленные волосы на груди и долгое мгновение ты думал, что мертв. Но она мстила куда страшнее. Она убила твою любовь, предала и нарекла Каином. Только чудом ты не был пойман. И, как по циклу, ты совершаешь те же ошибки. Записка о свидании предназначалась не тебе. И ждала она не тебя. И дефицитный импортный джем вовсе не был её любимым угощением. Морковный. Как тебе это вообще могло в голову прийти? Когда бы она его ела, чтобы мечтать о нём? Морфий. Тебя предал собственный сын. Вот и всплыл пропавший запас, который нужен был, чтобы держать её свихнувшегося отца на поводке. Вот он, результат твоей перестраховки. Ведь хватало же барбитуратов: в грузинское вино, которое он вечно лакал, в табачную трубку, которую сосал как соску. Полюбуйся — собрана головоломка. Эх, Сержик, Сержик, неужели нельзя было иначе?"

Оберегая от всего, не уберег от себя же. Ампулы морфия падали на деревянный пол и разлетались мерцающими осколками. И вновь история повторилась, и Лавр слишком поздно понял, что случилось.

Померкли светлые чувства, погасло и без того тлеющее пламя искренности, и в сознании Лавра стало сумрачно и туманно. Он вынул из кобуры револьвер, приставил к подбородку и нажал на спусковой крючок. Револьвер фальшиво щёлкнул курком и ничего не произошло. Все шесть патронов были истрачены на собак.

"Не в этот раз",— подумал он и ощутил, что разум стремительно трезвеет. Но трезветь совершенно не хотелось. А крепости одной "дерезы" было недостаточно. Он смотрел на пол, на осколки ампул и лужицы раствора морфина. Решение пришло быстро. Во дворе всё ещё валялись какие-то бумаги. Он вышел за порог, едва не споткнувшись об уже позабытый труп Рема. Собрал с клумбы растрепанные страницы и прихватил кейс.

Скрутив один лист в кулёк, второй в импровизированный совок, он с тщательностью сгрёб битые стекляшки и остатки морфия, затем положил кулёк на стол.

Посмотрел на постель, на прекрасное тело Светика, аккуратно и с нежностью снял с нее белье. Заливая остатки настойки, он процедил через ткань трусиков осколки с морфием. Полученный коктейль горчил, но имел едва уловимую терпкость и аромат женского мускуса. Вскоре пришло чувство лёгкости и понимания мира. Всё было просто и понятно. Медленным и тяжёлым тесаком кромсал сложившуюся ситуацию на составляющие. Что случилось — то случилось, настало время разгребать. Теперь он был зрителем, а не участником, и смотреть со стороны на эту Канатчикову дачу стало намного проще. Обратил внимание на бумаги. Какие-то рисунки вроде набросков чертежей, много мелкого текста. Лавр надел пенсне и попытался прочитать. Тексты имели техническое происхождение и явно не соответствовали его кругозору, судя по всему: копии, снятые с различных документов. Формулы, латинские буквы заглавным шрифтом, схемы и чертежи. Текста на русском оказалось немного, только кое-какие заметки карандашом, часть текста исполнена торопливым почерком спешащего человека, часть напечатана. Основное содержание на английском, часть на немецком, французском и, вероятно, польском. Лавр перебирал бумаги, пока не наткнулся на конверт, крупный шрифт которого красноречиво взывал: "Тебе".

"Здравствуй, Лавр. Ты читаешь это письмо, находясь в крайне щекотливой ситуации. Меня зовут Вольф, и задача, которую я для себя избрал — это договориться с тобой. Мне прекрасно известно твоё положение: бывшее, будущее и нынешнее. Если ты будешь действовать по указанным рекомендациям, то все сложится максимально благоприятным образом..." 

Лавр расхохотался до слез, таких учтивых, наивных угроз с предупреждениями в свой адрес получать не приходилось. Он пробежался по тексту глазами.

"...Проблема в том, что я не могу быть одновременно во всех местах, где нужно действовать. А таких мест очень много. И одно из них твоё. Я вполне мог бы заменить тебя, но не стану, по той же самой причине. Поэтому я просто заставлю тебя двигаться так, как нужно. Нам будет намного проще, если это будет по доброй воле. На политической доске ты – одна из самых ценных фигур нашего времени. Ценность в том, что миру нужно твоё участие. Война окончена, но до начала следующей мы должны успеть приготовить решение, которое её предотвратит..." 

Лавра вновь охватил приступ смеха. Он потёр ладонью лоб, провёл по облысевшей макушке и размял напряжённые мышцы шеи.

"...В саквояже двойное дно, ослабь нижние крепления, и ты увидишь..." 

Лавр повёл бровью в немом вопросе: "Когда ещё почитаешь настолько пафосные послания?" Он перевернул саквояж вверх ногами и ногтём выкрутил винты.

Содержимое вряд ли представляло опасность. Пару железяк в промасленной пергаментной бумаге. Механизм для бомбы в таком не спрятать. Оно нарочито выглядело вполне безобидно, но весьма затейливо. Он взял в руки одну из вещиц, в голове мелькнула мысль — отравлено! Но тут же себя успокоил: отравленные вещи не будут безалаберно держать в саквояже, хоть и в потайном дне. То ли инструмент, то ли игрушка-головоломка. Присмотревшись, в предмете он узнал обычный хирургический зажим: типичная конструкция ножниц с кольцами для пальцев. Лавру не в диковинку были подобные инструменты, в прошлом дела имелись. Но зажим оказался непростым. Тщательно обточен по всей поверхности, почти до потери прочности и упругости, надави чуть сильнее — согнется или сломается, и по прямому назначению точно не мог использоваться. Кроме того, зубцы зажима аналогичным образом были обточены и загнуты в сложные петли. Второй вещью, привлекшей внимание, оказался спаренный алюминиевый обруч размером с блюдце, со спиральной пружиной из латуни или меди, закрепленной внутри меньшего по размеру обруча. Замысловатость пружины удивляла: на первый взгляд, спираль как спираль, закрученная к центру, но по ленте металла проходили зубцы, волны и сложные загибы, чёрточки, галочки, точки и заусенцы — как морзянка с клинописью, нотной грамотой и узловым письмом. Второй обруч состоял из двух половинок, скреплёнными петельками, и свободно двигался внутри конструкции.

Из соединённых между собой деталей получился своеобразный скелет метронома. Лавр поставил его на стол, качнул и метроном затикал.

Тьк-тък.

Тьк-тък.

Маятник метронома двигался странно, подставка-обруч едва удерживала качание и чуть приподымалась в крайних положениях, словно переступая с ноги на ногу. В одной плоскости качели были типичными, разве что с двойным поклоном, с вертикали выписывали спаренные, симметрично вытянутые петли-восьмерки.

Лавр вернулся к недочитанному письму, на обратной стороне была схема сборки. Простая и очевидная. Он усмехнулся и отложил лист. Затем вынул из пенсне линзы и установил в пальцевые кольца бывшего зажима. Согнул, теперь потерявшую свою функцию, оправу пенсне и новообразованным ключом завел центральную пружину на обруче.

Вопреки ожиданиям, метроном не опрокинулся, поскольку центр тяжести сместился к верху за счет линз. Наоборот, он словно приплавился к поверхности стола и оставался на удивление устойчивым. Лавр даже пошатал стол — метроном не сдвинулся ни на сантиметр. Лавр прищурился внимательнее, в конструкции где-то должен быть магнит, но магнита не было видно. Да и стол дубовый, с типичной фактурой, без намека на металл. Теперь изменился и звук. Размеренный тик перестал быть механическим, исчез металлический отголосок. Звук стал значительно громче, но глуше. Такой ритм отбивает миокард, предвидя роковые последствия. Но только отчетливее и ровнее.

Мгновение назад Лавр видел мир мутным и расплывчатым — давала о себе знать близорукость, но теперь всё окружающее выглядело иначе: комната, дача, собаки, труп, Светик — словно театральные декорации отошли на второй план. Возникло новое ощущение, новое восприятие. Словно он теперь сидел за рулем автомобиля в проливной дождь, и метроном, подобно дворникам, смывал воду с лобового стекла. Лавр отчетливо видел свое будущее — широкий угол вариаций, причин и следствий, безостановочным движением. Время представало абстрактной дорогой, и вероятности грядущего снова становились расплывчатыми, и вновь дворник-маятник метронома широким размахом делал картину яснее. Он видел свои провалы и достижения, свои действия и их результаты. Не заострял внимания на фатальных поворотах, но отчетливо понимал их летальность. Он мог ускорить, но не мог затормозить или обратить вспять. Привыкая к темпу — ускорял движение вновь. Всё в понимании было простым и ясным — не нужно сворачивать в кювет или слетать с моста, чтобы понять, какие последствия за ними последуют. Постепенно качание затихало, угол вариативности событий сужался, и временной поток становился неуправляемо стремительным, пока в итоге маятник не останавливался на последнем — и этот вариант был не из приятных. "Однако, какая игра?!" Лавр вновь завел метроном — и снова раскачался широкий спектр вариантов, решений и последствий. Решения были пересмотрены наперёд. Но финал отличался лишь в нюансах.

"Паршивый фокус! Разнести бы всё это на куски. Да и поделом!" Подобным образом поступил бы кто угодно, но не Лавр: импульсивность была не в его манере. Всё случилось иначе. Лавр ценил артефакты, ценил всё, что было создано руками и разумом. Вывести из себя его могла только женщина. Он завёл пружину в третий раз и ободрал кожу на пальцах. Оледеневший металл метронома раскрыл секрет своей устойчивости, оказавшись примерзшим к столу.

Лавр стал внимательнее, и его собственная судьба в игре с метрономом отошла на второй план. Следовало узнать правила игры, тогда найдется и способ их обойти.

Человек, назвавший себя Вольфом, нашёлся без труда. Ответственный за всё, и куда больше, чем может предположить сознание: и трезвое, и захмелевшее. Фактически, он даже не скрывался. Он ждал.

Будучи ровесником Лавра, Вольф, имел типичную внешность сельского учителя за одним "но": его взгляд вызывал противоречивые чувства. Лукавство и усталость, словно именно с него безумный гений Чонтвари писал "старого рыбака". Лавр рассчитывал на долгий вдумчивый допрос, но последующий диалог больше походил на муштру строгого репетитора перед экзаменами, которые предстоит сдавать... Лавру.

История, естествознание, метафизика, фундаментальные пласты знаний, которые ещё только будут открыты и сформулированы. Человек преследовал цель уложить их все в сознании Лавра.

Вселенная имеет интересную особенность — она замкнута на себе в бесконечность. Важный момент такого свойства — параллельность миров. Кроме нашего мира существует неисчислимое количество абсолютно таких же параллельных вселенных. Как бы того ни хотелось, как бы не буйствовала фантазия, но не существует мира, где у престола всё ещё стоит гемофилик. Нет мира, где блицкриг успешен до самого финала. Любое изменение в ходе истории создаёт параллельное изменение всех миров. Бритва Оккама режет избыточные сущности, начиная с фундаментальных понятий. Пара лишних электронов у атома водорода создаст совершенно иной мир, с иной химией, физикой, мир, в котором не такие звёзды, как в нашем, настолько не такие, что, в принципе, невозможно называть их звёздами. Следовательно, и космос не таков, и планеты не формируются в то, что можно называть планетами, и в том числе — нет и нас ни в одном из понятий. Вселенные бесконечны. Параллельны до одинаковости. Но вот "время" - условное понятие, которое возможно интерпретировать как конечное. Время нелинейно и нециклично, наиболее адекватное восприятие времени — двойственно спиралевидное. Как водоворот — оборотами до самого дна энтропии, и накручивающийся клубок шерстяных ниток. Каждая закрученная ниточка от общей нити которого: те самые параллели. Каким предстанет время — водоворотом или клубком — зависит от воспринимающего и точки отсчета.

Вникать в подобные лекции Лавр не испытывал желания. Важно то, что здесь и сейчас. Тогда, что за варианты он видел и видит? Он зрел будущее, и каждый раз перед ним раскрывался новый мир.

Но в этом и состояла ошибка. Картина не являлась будущим.

Миры не были разными, они оставались всё теми же. Точки восприятия лишали мир параллельности. Каждый из вариантов выступал полноценной вселенной, полноценной историей, вплоть до скончания времён. До самой энтропии, до полного остывания мира, что отражалось на всех оставшихся. Одна из нитей в клубке, которую оттянули и рассмотрели с позиций других нитей. Миров бесконечное множество, но каждая вынутая нить всё больше приближает Вселенную к финалу, оставляя после себя ледяное эхо, крадущее тепло в бесконечной вселенной.

Лавр сменил вектор с репертиторства на сдержанно-дружескую беседу. Узнать бы, как это работает, если это не фикция и шарлатанство? Ответы всплывали сами собой: немногословно, но доходчиво. Метроном был, скорее, символическим, чем каким-то наукоёмким устройством. Но функцию имел: позволял сместить фокус, и тогда увиденное не воспринималось собственной фантазией. А ответ на вопрос: "Кто есть на самом деле Вольф, и зачем ему это нужно?" — был куда сложнее.

"Ох, Лавр, если бы ты знал, сколько раз происходила эта беседа. Ты упрямее, чем вся бесконечность.

Мы не первые, Лавр. Это вопрос выживания. Тысячи лет назад такие же люди, как мы, искали решения, выбирали и уничтожали, прогрессировали и эволюционировали. Как итог, мы — цивилизация, как побочный эффект — ледниковый период. Наш побочный эффект — это пройденная война. И я постарался сделать так, чтобы перемолоть в ней миллионы. Увы, иначе никак не получалось. Необходимо было выжать из человечества все силы воевать. Лавр, Лавр. Я пробовал иначе. Помогал одним — следом война. Помогал другим — еще хлеще. Помог третьим — история каждый раз повторялась. Люди не могут так, чтобы всем хорошо. Поэтому мы с тобой поможем им так, что не рады будут. Все получат эту игрушку — и тогда мы выживем. Это будет худой мир. Мир бесконечного страха и напряжения, но это лучше войны, которую человечество в следующий раз уже не преодолеет. Не в наше время и не нашим разумом понять, как и почему это происходит. Сперва надо выжить..."

Прибой пафоса безуспешно налетал на скалы скепсиса Лавра. Вольф, тем временем, сменил тон беседы:

"Лавр, моя правда в том, что этот мир уже отработанный материал. Мы оба знаем, что передо мной не ты, а Лавр, который сидит на даче. Сколько уже раз? Должен быть третий. Для тебя всего лишь третий. А для меня бесконечность третий раз. Лавр, Лавр, ты должен принять это. Потому что ни я, ни ты — совершенно не окончательные варианты. Лишь промежуточные. Потому что за тобой и за твоей отмороженной задницей наблюдает бесконечность Лавров. Варианты можно перебирать бесконечно. Но время тикает."

В верном, с точки зрения Вольфа, мире — он-Вольф, будет шарлатаном: "Хорошо устроился, мерзавец"; Лавр станет мифическим чудовищем, врагом народа, которого пристрелят как собаку. А человечество будет жить, хоть и под угрозой войны, без победителей. Таков был ультиматум. Или, точнее, руководство и просьба принять предложенный вариант, в котором Лавр, на самом деле, имел колоссальное значение. "Быть Цезарем, наперёд знающем о предательстве, и ничего не предпринять?", — Лавр, в который раз, отказался, но Вольф продолжил, на сей раз уже с иронией:

"Как знаешь, Лавр. Как знаешь. Кто из нас мудр, а кто безумен? Заговорились мы с тобой. Заболтались. Давай выпьем чаю? У меня и варенье есть, хоть согреешься. Фантомно, так сказать. Расскажу тебе вот что. Я видел вариант, где люди научатся менять вкус овощей. Представь, какая забава: картошка со вкусом шоколада, кукуруза со вкусом халвы. Зайдёшь в кондитерскую — а там ежевичный джем, распробуешь — морковка!"

Лавр оборвал диалог. Это был подлый удар от матадора, но бык не сдавался. Имея такой потенциал, нельзя принимать чужие правила и добровольно по ним играть. Лавр не собирался становиться мучеником и беспрекословно покоряться. И совершенно не хотел быть марионеткой, тем более для человечества, которое не в состоянии ни оценить, ни даже заметить подобной жертвы. Он собирался действовать, и нужен был другой план.

В комнате стало заметно холоднее. Настолько, что "дереза" в графине промерзла и отделила спиртовую основу от заледеневшего ягодного сока. Ствол револьвера проломил ледяную корку и покрошил лёд. Алкоголь теплом прошёл по пищеводу, охлаждая организм мороженым ягодным вкусом. Лавр подошёл к постели, снял с тела Светика одеяло, укутался и недолго смотрел на прекрасную наготу девичьего тела, затем вернулся к столу.

Замёрзшими пальцами раз за разом заводил маятник. Перво-наперво он избавился от потенциальных угроз в свою сторону. А далее выбирал настолько радикальные варианты, что они могли показаться безумием. Но прагматизм и финальный итог подобных решений превосходил все ожидания.

Алым шрифтом первыми полосами "Известий" и "Правды", величественным баритоном Левитана и звонким сопрано Орловой звучали лозунги отфильтрованного светлого будущего. Счастливыми улыбающимися лицами в телепрограммах:

"Интеллектуальная Машина Тьюринга вычислит врага народа!" 

"Спи спокойно, народ. Воксы Термена на страже границы..." 

"Тесла, кресла и чресла: На острове Валаам налажено производство электрокаталок и вибропротезов для ветеранов войны..." 

"Холодный термояд – народу, и горячий привет Пентагону или как обогащенный плутоний зачистил Капитолий..." 

"Правда за Менделем! Долой мичуринство и лысенковщину. Колхицин удваивает набор хромосом у картофеля. Спасибо товарищу Менгеле!". 

"Спайка хромосомы поделена! Новый всесоюзный человек опережает эволюцию на две хромосомы!" 

"Прорыв в энергетике... В результате скрещивания обыкновенной свиньи с капиталистической, получен новый вид топлива. Высокооктановая дизель-ворвань из свиного экстракта: экологически чиста, высококалорийна, питательна и удобна для применения в любой сфере производства, транспорта и пищевой промышленности" 

"Турбовальный Сикорский по цене Запорожца. Из Краснокаменной до Байкала за полдня!" 

"ВВП объединяет народы! ...Девятимесячный результат ВВП втрое опережает рождаемость двух пятилеток. Да здравствует Внеплановый Всесоюзный Промискуитет. Слава социал-фрейдизму!" 

"Долетели за лето! Теперь точно - Красная Планета! "Королев Фон Браун 24" успешно вышел на орбиту Марса!" 

"Шерстистые марсианские яблони дают первые плоды. Залетайте за Циолковкой!" 

"Чикатилка" в деле! ...Серийные автономные плотоядные танки провели первую успешную зачистку пустошей Западного Берлина от мутантов-вырожденцев!" 

"Одна голова хорошо, а две лучше! ...В институте Павлова успешно проведена операция по пересадке головы первого секретаря на генетически совместимый носитель. Пациент чувствует себя хорошо, уже дал первые распоряжения, носитель довольно хрюкает и ест за двоих..." 

Пальцы окоченели настолько, что новая попытка завести маятник не удалась. От неловкого движения линзы вылетели из колец, от сжатого холодом металла, и разбились на осколки. Лавр откинулся на кресле, спрятал в подмышки оледеневшие ладони и выдохнул. На щеках стыли скупые слезы счастья. Данный вариант казался куда интереснее, такой план его устраивал. Он отогрел ладони и встал с кресла. Будущее всё ещё оставалось иллюзией: черновиком, исправленным и доработанным, скормленным бездне энтропии. Начисто творить мир, в котором Лавр будет жить, следовало прямо сейчас.

Дача "Далёкая" не была типичной правительственной дачей. Типичные оставались наследием дворянства, шикарными строениями, перестроенными под нужды новой власти, с электрификацией, радиоточкой и водопроводом. "Далёкая" же выглядела вполне скромным сооружением, на вид не более, чем домик егеря или лесника. Но построена была по спецзаказу семью годами ранее, и по определенным причинам не включена в общий реестр недвижимости, используемой правительством. И одна и её тайн сейчас была приподнята Лавром.

Потайной подвал, за стеллажом погреба с соленьями и садовым инвентарем, представлял собой просторное помещение в несколько метров в длину и ширину, и имел такое же потайное применение. Металлический стол, в углу стальной сейф, рядом сундук, крючья на стенах, выделенная секция под ёмкость с известью, несколько бочек разного объёма, и печь-крематорий, соединённая с печью в самом доме. Лавр вернулся в прошлое.

Он взял лопату, подошёл к могильнику и, держа конец черенка, опустил на всю длину вниз. Лопата легко и беспрепятственно погрузилась в тёмную глубь. Могильник был пуст.

Лавр разогрел печь, прихватил ту же лопату, поднялся наверх и вышел во двор. Предусмотрительность была не лишней. Дворик тоже оказался промороженным насквозь. Если оранжевый этюд кулинарной абстракции поддался с легкостью, то собак пришлось отскребать от половиц. Позже, уже внизу, он сноровисто разделывал Рема, а затем Ромула на куски, сперва содрав с них шкуры. Сказывался опыт в охоте. Лавр не любил охоту, но данное мероприятие являлось важным местом для не менее важных бесед и переговоров, а человек, который умеет разделать добычу, а не только пить и палить, располагает к себе захмелевшую компанию.

Закинув шкуры, а затем разделанных псов в печь, Лавр поднялся наверх с топором. Дальше было сложнее. Отскребать труп во дворе было слишком трудоёмко, поэтому Лавр перерубил трупу руки, затем ноги и вынул из примерзшего к настилу пиджака туловище.

Обратный маршрут был тем же. Туловище глухо ударилось об пол погреба, затем оказалось на разделочном столе. Лавр обмотал голову трупа брезентом и несколько раз ударил обухом топора. Полученная обмотка значительно деформировалась. Нанёс ещё несколько ударов, и затем, высвободив таким образом гнев, бил до тех пор, пока брезент не превратился в мокрую бурую тряпку. С туловищем пришлось повозиться, с подобными задачами сталкиваться не приходилось. Вскоре в одну из бочек с известью оправились внутренние органы, а остальное досталось печи. Следом туда же отправились отодранные конечности и остатки одежды, включая примёрзший пиджак.

Последним испытанием стала Светик. Остывшая и окоченевшая. Бледное, иссиня-серое лицо с каштановыми вьющимися волосами, словно высечено из мрамора. Холодное и, увы, безвозвратно мёртвое. Невозможно было относиться к ней как к куску мяса, подлежащего разделке. Он работал, устремив взгляд сквозь стол, и видел её маленькой девочкой на своих коленях, которой рассказывал о капитолийской волчице, о младенцах, вскормленных её молоком. Рассказывал ей о далёкой древности и первобытных людях, приручавших волков. О том, как праматерь Ева, не библейская, но условная, вскармливала слепых щенят собственной грудью. А как иначе приручить животное? Лавр смотрел на грудь Светика, представил её на своих коленях, и то, как он вновь ей рассказывает о вскормленных женской грудью щенках. Как смотрит ей в глаза и не видит в них смущения, а видит только блеск. Желание Лавра отвердело и уперлось в стол. В этот момент он просто ненавидел себя, потому что не мог расфокусировать взгляд, идеальные полусферы гипнотически удерживали на себе внимание.

Вконец измотанный, он оглядел себя, понял, что порядком вымарался. Разделся догола и сжёг одежду. Обтёрся тряпкой, попеременно смачиваемой в спирте, вынул из сундука поношенный серый костюм, скептически его оценил и с разочарованием надел.

Все улики, все детали, все подозрения были сожжены в печи, размолоты в труху и погребены в могильнике, в котором довершала дело известь. Лавр усмехнулся, вспомнив старый каламбур: «Делай с известью — а не делай “Известий”». Напоследок он разломал и выкинул в могильник револьвер, позже набрал в графин дерезы из бочки в погребе. И хлебнул из горла. Утомительная бессонная ночь обманчиво отрезвила организм, вызвав желание напиться и уснуть. Всё убрав и расставив по прежним местам, Лавр вылез из погреба и закрыл его. В комнате, разогретой крематорием, было тепло. В полчаса он навёл идеальный порядок и здесь.

Оттаявший метроном позволил без опаски разобрать себя на части, затем вернулся в потайную секцию саквояжа. Письмо с инструкциями возвратилось в конверт. Лавр вновь взглянул на бумаги, теперь информация в них стала очевидной. Это порадовало и подняло настроение в уставшем, измотанном организме. Глаза покраснели от перенапряжения, а руки, нос и уши вследствие обморожения. Но до финала ещё предстояло совершить немало дел. Следующим шагом, покинуть «Далёкую» так, чтобы никто и не догадался, что здесь недавно побывали.

Лавр оправил свой костюм, взял саквояж, открыл дверь и глубоко вдохнул свежий утренний воздух. Вышел наружу, и в тот момент, когда он закрывал дверь, за спиной скрипнула калитка.

Это испугало. Он развернулся, слишком резко для нетрезвого организма, неудачно поскользнулся на гладком и всё ещё заледеневшем деревянном настиле, упал навзничь, ударился затылком об половицы. Неплотно запертый саквояж отлетел в сторону, растрепав по клумбе содержимое. Лавр от боли коротко и достаточно громко ругнулся каждому известной просторечной бранью. Собаки же услышали: «ВЗЯТЬ!». Безукоризненно выдрессированные овчарки бросились с поводков, импульс дикого рывка вырвал из рук хозяйки дорогое привозное угощение. Банка голландского морковного джема разлетелась вдребезги.

*Messing In