Вынырнув из бурого пушистого тумана, я устало вошел в родной подъезд.

Сзади клыками щелк, опоздало, взвыло, смолкло.

Странный бестолковый мир остался за спиной, я улыбнулся и кивнул: здравствуйте, дети мои, добро мне снова пожаловать!

С мокрой одежды капало, эти осторожные звуки наполняли смыслом окружающую тишину.

 

На площадке первого этажа стоял легкий раздвижной столик с аккуратно сложенным полотенцем, большой щеткой для волос и феном.

Не снимая мокрой куртки, я раскрыл душистое полотенце, вытер лицо, шею, затылок, потом включил фен и обдал голову горячим воздухом. Шнур удлинителя исчезал в щели под чуть приоткрытой дверью. "Спасибо, Зубастик!" – мысленно поблагодарил я и стал подниматься на второй этаж. Вслед донеслось одобрительное сопение и тонкий скрежет острых когтей по металлической притолоке.

 

В сталинских домах лестничные пролеты солидные, крутые, словно в гору ползешь. Второй этаж явно слышал жужжание фена, поэтому приготовился встречать во всеоружии. Красивый круглый столик перед дверью Ужастика был уставлен вазочками с печеньем, конфетами "Трюфель" и вишневым вареньем. Свежезаваренный чай дымился в большой фарфоровой кружке, – не иначе пару секунд назад успели выставить. Чтобы не обижать хозяев, присел на белый кухонный табурет, громко отхлебнул, жмурясь, чаёк, звякнул, прошуршал и чмокнул. За дверью кто-то шумно выдохнул, а я медленно поплелся на третий этаж.

 

Там царило цветение. По стенам ползли олеандры, жасмин, вдоль перил бесстыдно громоздились орхидеи. Взламывая метлах, пробивались белые и голубые мхи. Здесь стояло большое мягкое кресло, в него я всегда с удовольствием присаживался на несколько минут. Приятно посидеть под виноградной лозой с журнальчиком для мужчин…

 

Четвертый этаж знаменит хлебосольством и бражничеством. Здесь мне полагалось опрокинуть стопочку ледяной водки, закусив огненно-перченым помидором. На площадку выходили две двери, столик с неизменными закусками стоял посередине. Хозяева – маленький коренастый бородач и бесформенное страшилище – только и ждут сигнала, чтобы включиться в тотальную пьянку. Сигналом служит мое чавканье и удаляющиеся шаги.

 

На пятом мне навстречу выскользнула крохотная пушистая фигурка. Благослови Я же всех детенышей этого мира! Орчата до пяти-шести лет невероятно похожи на детей.

Она мне протянула кривую куколку, скрученную из шерсти, веток, алюминиевых ложек, наверное, всю ночь наколдовывала в нее заклятие.

– Дядя Человекъ, а ты вылечишь деду?

Ну, что ей ответить? Мол, не имею права вмешиваться в предначертания судьбы? Чушь, даже ребенок не поверит. Никакое иносказание не поможет.

 

Поднимаюсь.

Чердак мой – штаб мой, среда обитания.

В физическом плане много не надо. Гамак, кресло, дежурный бассейн. Лабораторный стол. Оружейный стенд.

И гвардия. Верные чердачники-единомышленники.

Лучшие человекъи на свете.

Роман Константинович.

Абдуррахман-бек.

Строчь-Байский.

Машенька.

Конфета и Додо.

Сумасшедшие, не предавшие, наивные.

Рассвет. Ночь поникла над эстрадой. Под черной радугой – огонь.

Знаем: очередная битва грядет.

 

К дому скользко плывет разбойничье облако.

Оно спрессовано множеством жестоких птичек.

Это проклятия. Уколы ревности и зависти. Оскорбления, плевки, пожелания болезней, краха, смерти, сумасшествия. Пусть даже они родились в минувшие столетья – нехорошие слова, злые пожелания и мстительные взгляды. Эта дрянь обрела бессмертие, атакует адекват, словно саранча веселое майское разнотравье.

Безнаказанность сетевых ресурсов, что давно сдохли в корчах, неизжитое наследие наших либеральных предков.

Через несколько минут зловещая стая атакует мой дом, Мой Дом!

Обрушится на все живое, разумное, чистое.

Этим бестиям дом сожрать – на полчаса.

Только мы не позволим.

На крыше в ритуальном стратегическом знаке "венсеремос" выстроились бойцы.

 

Я же мой! Массы гадости, волны мерзости. Черные, бурые, грязно-серые прочерки покрыли небо. На меня летели торпеды безумия и ненависти, как живые и мертвые лица кричащих трупов.

Несусветное. Коррида оттуда.

Над нами метались витафаги – сотни разъяренных птичек, норовящих тебя рогами и клювами. Полосовали лучами, как бритвами, даже своих уродовали в сутолоке.

Я в роли матадора размахивал плащом, отупевший от боли, разбитый в пух и прах, но не сдающийся, с трудом отражал удары, проклиная иссякшие запасы энергетики, ухитрялся вылавливать из этой карусели чьё-нибудь неосторожное щупальце и швырять его обладателя в противоположный угол. Там на груде поверженных врагов восседала саблезубая тигрожаба: пророк Конфета исполнял роль карающей эспады. С ловкостью потомственного тореадора он принимал на клыки летящего оборотня и выплевывал разорванную тушу. Бедняга, он, как и я, полностью истощил энергоресурсы; вражеские молнии попадали в него то и дело, но он даже не уворачивался. Один из витафагов ударил его излучением в упор, но сам же и свалился бездыханным. Фантастичны приемы боя последних человекъов тонкого мира! Невероятна их выносливость!

Но птички, скорее всего, добили бы нас, если б не… пикадор. Это всадник корриды, который колет быка, чтобы разозлить его до предела.

Его принципы: Йа креведко! Йа мандиблы!

Четыре бутылки пива в неделю. Чтобы мучиться и считать часы.

Самая дешевая жесткая туалетная бумага. Чтобы заднице жизнь медом не казалась.

Отсутствие секса десятилетиями. Чтоб звенело и взрывалось.

 

Вы когда-нибудь видели сумасшедшее привидение в состоянии невменяемости? Наш бравый Константиныч был похож на пропеллер моторки. Он вращался юлой, носился, как стрекоза, прилипал к небу и падал на крышу бледной кляксой. Он вопил и кукарекал, свистел чище футбольных фанатов и ругался виртуознее трезвого прапора. Это был десятиэтажный мат, и приватная "мать" возносилась до самых звезд, чтобы оттуда, замерев на мгновение среди хвостатых комет, ухнуть вместе с ними в земную атмосферу, распоров ее до прокладки.

Атакующих не смущали соленые словечки, но раздражало беспрерывное мелькание. Они реагировали на динамичную мишень, как охотники на проносящихся бекасов. Лучи хлестали по старику, а ему хоть бы хны, знай себе, чертит зигзаги, понося последними словами фаговую мамашу. Главное, что он отвлекал.

Оп-ля! Я забросил в пасть жабы очередного урода, и он оказался проглочен. Конфета копил силы. Решил всасывать черную энергию, видимо, презрев главный принцип тонкого мира: "Черное и белое не смешиваются!".

 

Когда-то нашу планету населяло множество богов, и в каждом жил человекЪ. Эта версия духовного эгоцентризма была удобна местным жрецам. Они призывали богов спуститься с высот самолюбования к изначальным ценностям, отказаться от бессмертия и проникнуться благородством строительства, садоводства и демографии.

Тантрический гедонизм и мнимое милосердие уступили талантливому трудолюбию и надежде, на смену которым пришли разочарование и зависть.

Ваш новый бог по кличке Я же

лишен могущества, и даже…

не в состоянии молитву

суметь использовать, как бритву,

как артефакт больной судьбы,

мы не цари, мы не рабы…

 

Они прорвались. Смели нас всех. Изувечили. Меня убил инфаркт. Кажется, сто двадцатый в этом сезоне. Конфету и Абдуррахмана растворили до гвоздей. Машенька превратилась в кристалл. И так далее.

С победными криками остатки стаи ринулись к чердачной двери.

Сейчас они затопят все этажи.

Погибнут гномы, тролли, эльфы, оборотни.

Бывшие боги, дети мои.

Дверь распахнулась и навстречу стае выскользнула крохотная пушистая фигурка. Благослови Я же всех детенышей этого мира! Орчата до пяти-шести лет невероятно похожи на детей.

Лимонно-Бархатная Аюшка воздела ручонки и строго воскликнула:

– Мир моему дому!

А потом выругалась, как ее дедушка, когда он сослепу вываливается с балкона.

Рать полегла.

 

Мертвому нелегко жить. Я с трудом дополз до конька, перевалился.

Летел и видел далекие огни.

Плюх!

Молочный океан поглотил, как секретную формулу.

Я тонул в белых одеждах, наполняясь чистотой.

Кефир, катык, дахи, тарак, сузьма, курт, айран, каймак, чургот, ряженка, мацун, чекизе, егурт, гамык, мурчали, мацони, вилли, ацидофилин, шубат, простокваша, чивот, пишлок, чегень, хойтпак, ти-рык, тарг, сметана обыкновенная, чакка, курут, корт, ак гурт, шалап, сливки, варенец, тан, кумыс, скир, крем-фреш, пызыг-бреме, амаси, блаанд… все испытал, все поглотил.

 

А потом тихо погреб к плывущему высоко над головой дому.

Вынырнув из бурого пушистого тумана, я устало вошел в родной подъезд.

Сзади клыками щелк, опоздало, взвыло, смолкло.

Странный жестокий мир остался за спиной, я улыбнулся и кивнул: здравствуйте, дети мои, добро мне снова пожаловать!

С мокрой одежды капало, эти осторожные звуки наполняли смыслом окружающую тишину.