В то лето крылатые быки спускались на дачный посёлок чаще обычного. Взмахивая огромными, белыми как гипс, крыльями, поджав ноги с массивными раздвоенными копытами цвета слоновой кости, поднимая тучи мелкой, как мука, пыли, они снижались над узкими, обсаженными акациями и высоким розовым шиповником, дачными улицами. Когда до земли оставалось совсем немного, ноги выпрямлялись, как шасси самолёта, бык уверенно ударял всеми четырьмя копытами об утопанный песок и складывал крылья. Проехать по улице теперь было нельзя: огромный зверь перегораживал её всю. Бык пощипывал травку по обочинам, белая шкура его блестела на солнце, только на загривке шерсть курчавилась лазоревым, а изогнутые золотые рога, метра по полтора каждый, смотрели в небеса. Глаза у быка были тёмные, умные, а размерами он мог бы потягаться с автомобилем "газель".

Машины останавливались и ждали, пока бык попасётся, нагуляется и соизволит взлететь обратно в небо. Впрочем, некоторые дачники не только наблюдали за быками из-за заборов, но и выносили им попить в ведрах, кое-кто даже различал быков, в основном по оттенкам синевы у них на загривках.

На нашем участке, там, где перед одичавшей и разросшейся до темного и перепутанного состояния ползучей вишней с мелкими, но невыносимо терпкими и от того вкусными ягодами была свалена глина из колодца, обитали львы. Они лежали на глине, приминая желтую сурепку и малиновую дикую герань, и щурились на солнце, но в тень никогда не уходили. Обычно это были один лев и две львицы, шкуры у них были белые, как мел, прислушиваясь к проезжающим по дороге машинам и крикам играющих детей, они подёргивали мягкими округлыми ушами. Редко-редко их можно было увидеть бродящими по огороду. Львы сторожили вход.

Таких входов по всему посёлку было много, они выглядели как лазы в зарослях и туда никто не совался. Никто, кроме меня.

Оглушительно стрекотали кузнечики, казалось, что звук этот можно пощупать, протянув руку, пахло подсыхающим сеном и немного — переспелой земляникой, наверное, забыли пару ягод на грядке. Этот земляничный запах всегда слаще, чем сама ягода. Глина, хоть и подсохла за лето и покрылась и покрылась травой, но всё же слегка скользила под ногами, а грохнуться перед тремя крупными хищниками мне совсем не хотелось. Я обошла льва-самца со стороны хвоста, который ударил меня по ногам, а львица понюхала мои лодыжки, дыхание у неё было тёплым. Она посмотрела на меня жёлтыми глаза, точно спрашивая, знаю ли я, куда иду. Разумеется, я знала.

Проход только вначале был узким, уже через пару метров он раздавался вширь и ввысь и можно было идти, не сгибаясь. Ползучая вишня здесь тесно переплелась с черноплодкой и шиповником, клевер-кашка сменился хвощом и сине-жёлтой иван-да-марьей, а солнечный свет проникал в это сумрачное царство только в виде редких золотистых пятен, там, куда он падал, хвощ горел изумрудом. Под мхом чувствовались камни забытой дороги, было свежо и немного сыро, листья черноплодки касались голых рук и плеч как холодные ладони.

Стало светлее, но и сыростью стало пахнуть больше: тропа вывела меня к пруду. В прозрачно-янтарной воде колыхались похожие на еловые ветки водоросли, два боковых берега заросли ивняком, а прямо от меня и на противоположный берег тянулось нечто вроде мостка или мостков, состоящих из полузатонувших почерневших досок. На той стороне пруда, на песке, под нависающими ветками толстых дубов, стоял трон из серого камня. Подлокотники его были украшены шарами, а на спинке, прямо над головой того, кто мог бы там сидеть, были вырезаны письмена, похожие на латынь, но ею не бывшие. Трон густо заплёл мышиный горошек, сиденье поросло мхом, а по обе стороны трона поднимались лиловые колокольчики наперстянки.

Под мостом что-то мелькнуло, длинное и темное, оно проплыло под досками, вода тихо плеснула на берег и доски закачались. Но выбора у меня не было, я сняла вьетнамки и вступила на первую доску, которая сразу же просела и я оказалась по щиколотку в воде. Когда я дошла до середины, тварь снова сделала круг и доски опять заколыхались, на этот раз вместе со мной. Каменный трон казался бесконечно далёким и я старалась не думать о том, что будет, если я упаду в пруд.

Примерно на десятой от конца доске у трона началось оживление: из чащи вышли два белых льва и легли рядом с ним. Тварь в пруду гулко ударила хвостом.

— Ты пришла, — услышала я.

Я бросила на землю вьетнамки, но не стала их надевать на мокрые ноги.

— Зачем ты это устраиваешь? — спросила я и только после этого подняла глаза.

Он уже сидел на троне, а я не заметила, как он там оказался. Рослый, даже сидящий, поджарый, как леопард, он был одет на старинный манер — то ли в кафтан, то ли в сюртук, то ли в гибрид и того и другого. Рукава блузы были перехвачены в запястьях и вся одежда была тёмной, но не чёрной, а цвета мокрого асфальта с прозеленью и сшита не из шёлка и бархата, как можно было ожидать, а из чего-то вроде льна и от того выглядела не старинной, а как бы вне времени, и, в этом причудливом наряде, здесь, на каменном троне, он выглядел куда уместнее, чем я в своих шортах и майке.

А вот волосы его были чёрные. Длинные, вьющиеся на концах, они обрамляли бледное, тонкое и невыразимо прекрасное лицо. В высоких, резко очерченных скулах, впалых щеках, носе с едва заметной, идеально расположенной горбинкой и властно-капризных губах было нечто нечеловеческое и от того янтарные, как вода в пруду, глаза с узким звериным зрачком уже не удивляли. Тот, кто сидел на троне, был настолько красив, что, предложи он мне сейчас отравленное яблоко, взяла бы не задумываясь.

— Из колодцев вылезают рогатые жабы, а в канавах змеи посвистывают как соловьи, — сказала я. — Твои быки перекрывают дороги, даже днём в огороде можно встретить оленя с серебряными рогами, который объедает малину.

Он по-волчьи усмехнулся.

— Я тоже её иногда объедаю.

— Ты — ещё ладно, — кивнула я. — Для Короля не жалко.

Король. Так его обычно называют у нас и еще, иногда, очень немногие и, как правило, когда отъедут от посёлка подальше — Павший.

— Ты пришла, — повторил он, откидываясь на спинку трона и положив руки на каменные шары.

— Ты сам мог прийти, — возразила я.

Короля обычно видят ночью или в сумерках и каждый второй дачник божится, что именно на его скамье или в его пластиковом кресле Король дышит свежим ночным воздухом. Впрочем, про долгие задушевные разговоры с Королём не врут — боятся.

— Это сделает всю игру бессмысленной, — ответил он. Лицо его в тени и глаза таинственно мерцали.

Тварь из пруда наполовину выбралась на берег. Это рептилия, её шипастая голова размером с подушку. Она точно прислушивалась к разговору.

— Я надеюсь, что это, — я показала на тварь. — Не окажется на чьём-нибудь участке.

Он внезапно подобрался, подался вперёд и мне показалось, что на меня в самом деле прыгает чёрный леопард.

— А что мне ещё остаётся? — прошипел он, вцепляясь мне в плечи.

Он был очень сильный, но я не показала ему, что мне больно. Вместо этого я попыталась представить его с крыльями, с огромными белыми крыльями, раскрывающимися за спиной и поднимающими в небеса, в голубизну. У меня не получилось. Павший для меня всегда был только Павшим, он был таким давно, еще до того, как мои предки научились обращаться с огнём, он был здесь и белых крыльев у него не было, их отняли у него, иначе бы он смог взлететь и вернуться.

Львы тихо зарычали.

— Думаешь о крыльях? — проговорил он. — Я тоже думаю о них каждый день. С тех самых пор, как... крылья... ты хочешь крылья?

Он развернул меня так, что я почти упала на каменный трон, что-то хлопнуло.

Глаза его вспыхнули драгоценными камнями, а за спиной подрагивали распахнутые крылья. Он раскрыл их пошире, чтобы я оценила. Крылья были кожистые и абсолютно чёрные, на сгибах — когти.

— Это я заслужил? Заслужил?

Он навис надо мной, упираясь ладонями у подлокотники, когти на крыльях царапали каменные шары и спинку трона, срывая мышиный горошек. Затем он выпрямился и отвернулся от меня. Великолепный профиль.

— Не жалей меня, — сказал он.

— И не думала, — соврала я.

Крылья взметнулись, опали, снова взметнулись, обдав меня порывом сильного и тугого ветра, и вот он уже в вышине, в небе, что светлеет к западу и темнеет к востоку. Я не заметила, как наступили сумерки. Дракон ушёл обратно в пруд и вода была черна и неподвижна.

— Вот и поговорили, — сказала я неизвестно кому.

Львы не шевелились и я коснулась морды одного из них. Мрамор.

Я подобрала вьетнамки, пересекла по проседающим в холодную воду доскам пруд, на берегу обтёрла ноги о траву и обулась.

У нас хоть и большой дом, но нас тоже много, а уединения хочется, вот я и приспособила для жилья старый, выкрашенный в зелёный, вагончик. Он стоит недалеко от львиного лежбища и его почти не видно из-за разросшихся кустов сирени, от дневного солнца его закрывают яблони и в августе яблоки стучат, скатываясь, по крыше, к нему ведёт узкая тропка, поросшая рыжеватым мхом и обрамлённая похожей на крапиву ясноткой с белыми бархатными цветочками. К двери вагончика пристроено крыльцо из трёх бетонных ступенек, перила его сварены из ребристых металлических прутьев. Маленькое окошко завешано клетчатой занавеской, вагончик утеплён, внутри у меня кровать с грудой подушек, полки с книгами, печка-буржуйка, а чтобы не бегать в дом каждый раз, я купила чайник и плитку для кофе, а за перегородкой есть умывальник.

Никто из моих не любит туда ходить, а если родственники приезжают с детьми, то детей в эту часть сада не пускают. Бред, конечно, Падший не тронет ребёнка. Я прошла в вагончик, умылась и налила из канистры чайник, чтобы, когда будет нужно, сразу его включить. Заранее кинула в заварочный чайник заварку и убрала со стола ноутбук.

В приоткрытую дверь тянуло свежестью. Я поставила на стол две кружки и выглянула наружу. Прозрачное ночное небо было чистым, но я знала, что, когда ему надоест летать на этих, других крыльях, на крыльях, что прекрасно держат в воздухе, но всё же не способны донести до сияющего царства, откуда его сбросили, он спустится. Тогда-то я включу чайник и достану из маленького холодильника стыренные с обеда пирожки. А он расскажет мне про Еву и яблоко, про то, как было на самом деле. Он будет говорить и ему будет не хватать слов, чтобы описать потерянное, но ему нужен кто-то, кто будет слушать.