Когда же, наконец, восставши 

От сна, я буду снова я, – 

Простой индиец, задремавший 

В священный вечер у ручья? 

 

Н. Гумилев "Прапамять" 

 

 

На Физический факультет Московского университета меня не приняли.

 

Экзамен по физике принимал один старичок-профессор.

 

– Вот ведь какое дело, – смущаясь, как это свойственно очень интеллигентным людям, склонным обвинять себя в чужих неудачах, сказал он мне, – очень уж вы, девушка, фантазируете, совсем не по теме. Вот у вас была задачка на расчет математического маятника. Вы потратили два часа на определение длительности суток на вращающейся картошке с помощью маятника Фуко, а саму задачку-то не решили... От вас же, девушка, требуется задачки решать, а не всякое там, понимаете... Правила есть правила. Эх, ну расскажите мне хотя бы про фазовые переходы.

 

Я принялась рассказывать историю неудачных поисков космических струн – они ведь тоже могли образоваться из-за фазовых переходов вакуума, а вакуум – это... Профессор прервал меня и, пряча взгляд за толстыми линзами очков, попросил прийти на следующий год.

 

На ватных ногах я поплелась к выходу, не видя, как профессор с интересом склонился над моими листочками.

 

– Шла бы ты в художественное, – недовольно сказала дома мать. – Ну что тебе эта мужицкая физика с математикой, все равно они там ничего не знают, гомеопатию не признают! Ты вон каких рыцарей рисовать умеешь... правда, мрачноватые они у тебя выходят, да... Все-таки есть в тебе что-то мужское, недаром мы с отцом мальчика хотели.

 

Я краснела и не слушала. "Ну не виновата я, что у меня пока нет парня! Я нормальная, мама! – не раз хотелось мне обиженно крикнуть матери. – Просто вокруг одни задроты-программисты, которые в носу без гаджета поковырять не могут!" Вслух, понятно, я такого никогда бы не сказала. И уж тем более не сказала бы матерного.

 

Отец о моем провале на экзамене ничего не сказал, снова уехал в командировку. У него, скорее, дом был "командировкой", а постоянно он жил там, где-то еще. Как же он мне был нужен! Помочь, подсказать, обсудить задачку, в конце концов... Ну да ладно.

 

Осень для меня всегда начиналась с праздника, с маленького сакрального тортика, который я сама себе покупала на первое сентября. Я его жевала и прислушивалась, готова ли учиться, собралась ли с силами. Эта осень стала унылой. Я настраивалась ждать целый год, до следующих экзаменов в университет.

 

От унылого безделья опять стали мучить кошмары про насекомых и пауков. Подумать только, сколько лет прошло, а до сих пор перед глазами, как мне, первокласснице, какой-то мальчишка сует в лицо тараканов и пауков, и шмотья паутины с коконами паучьих яиц... Пауки касаются лица, залезают в рот мохнатыми лапками, я снова ощущаю их вкус...

 

Каждое утро, взяв учебник и бутерброд, я долго ехала на метро до университета. Город с недавнего времени переплетали трубы муравьиных тоннелей, а еще больше таких труб располагалось под землей – я слышала, муравьи сами выучились их строить. Город заполонили машины на водородном топливе, таскающие баки с муравьиной кислотой, – экологично и безопасно.

 

В университетском парке я садилась на скамеечке читать. Особенно мне нравилось одно место, у старого недостроенного корпуса. В конце концов, школу я закончила на три года раньше, экстерном, могу теперь на лавочке посидеть, подумать... "Гении, – недовольно ворчал отец, – они все типа Хокинга: странная мыслящая протоплазма, каждый с собственным вывертом и дурной фантазией". Мама отзывалась о гениях еще хуже, намекала на всяческие извращения, которые обязательно приключаются с гениями, например, с Чайковским или Софьей Ковалевской. Я краснела и не слушала, я вообще старалась разговаривать с родителями как можно реже... Как будто у меня в руках был вкуснейший торт, а мне без конца зудели, что он сделан из... ну, из продуктов жизнедеятельности и все такое. Не люблю грубые слова, хотя часто думаю их про себя. За это вечное "про себя" в классе меня величали ханжой и ботанкой. Папины рассуждения о Хокинге привели к тому, что физические или психические увечья мне стали казаться особым шиком.

 

Однажды старый недостроенный корпус оживился. Появилась чудесная табличка: "Институт теоретической физики". И сидеть рядышком мне стало вдвойне приятнее. Изредка читала, думала о разном, о старичке-профессоре – наверное, у него кабинет с зеленой лампой.

 

Я старалась выезжать из дома пораньше – дорога стала занимать очень много времени: поезда пускали в объезд, постоянно достраивали муравьиные тоннели, расширяли их под землей, наводили мосты для машин и пешеходов – особенно после того, как из-за подземной стройки провалилось несколько улиц в центре. Родители твердо решили перебираться в пригород Москвы, за район Костромы. Заправочные станции для водородных машин пахнут теперь не бензином, от них разит муравьиной кислотой, вот и вся разница. Количество машин только растет, так что перемен никаких. Хорошо, на территорию университета въезд по пропускам.

 

Одним дождливым осенним днем сквозь прозрачные шторы на окнах "Института теоретической физики" я увидела, как на первом этаже кто-то ходит. Я стала задерживаться допоздна, чтобы увидеть, как в окошках зажигается мягкий зеленый свет. Правда, приходилось стоять часами, на лавочке стало совсем сыро и холодно... В институте кто-то работал, размышлял о тайнах Вселенной. Тайны Вселенной – это же самое классное на свете!

 

Трудно сказать, как я представляла себе настоящего ученого. Я ужасно, ужасно обижалась, когда родители передразнивали замечательную женщину из кинофильма "Весна": "масса Солнца равна...". Ученый мыслился мне сложно: иногда тихим кабинетным профессором, с пиджаком под цвет своих книг, а иногда, наоборот, этакой яркой эпатажной звездой, как шпагой пронзающей оппонентов точнейшими беспощадными аргументами и искрометными доказательствами сложнейших теорем! И чтоб одет был тоже как-то этак, не просто в пиджак с галстуком... Думалось и что-то еще, смутное, образное... Да что говорить!Ученые – самые замечательные люди на свете!

 

Однажды я не стала садиться на лавочку, а взбежала по ступенькам и нажала кнопку звонка, прямо под чудесной табличкой. Дверь распахнулась. На пороге стоял конечно же профессор, ну в точности такой, как я себе представляла: в очках с толстой темной оправой и большими линзами, в костюме, со свитером вместо рубашки, и блестящими на локтях рукавами от долго сидения за рабочим столом. И стол у него, наверное, такой, как я представляла – деревянный, широкий, покрытый лаком по бокам и замшей посередине, и зеленая лампа, и темный экран монитора рядышком с потрепанным ковриком мыши, и том Ландафшица, и ручки, листы бумаги...

 

Профессор улыбнулся.

 

– А я давно ждал, когда же ты, наконец, войдешь, Оля.

 

Профессор усадил меня за широкий деревянный лаковый стол, около настольной лампы с зеленым абажуром.

 

– Меня зовут Александр Николаевич, я профессор "Института теоретической физики". Я о тебе слышал, от коллег, – скучно начал и неопределенно закончил он, – нам очень нужна лаборантка. Проводить расчеты. Хочешь? Сидеть будешь за этим столом, за этим компьютером.

 

– Конечно, спасибо! – это было все, о чем я могла мечтать – по крайней мере, так мне тогда казалось. Совершенно естественное приглашение, да... хотя как-то... странно по-детски сформулировано... Впрочем последняя мысль была неприятна и быстро скользнула прочь.

 

– Вот и прекрасно, – снова тихо улыбнулся Александр Николаевич. – Можешь приступать прямо сейчас. Вот тебе статья, читай, разбирайся, справочники на полках. Задавай вопросы. Скоро примчится с совещания Гарольд и будем пить чай с шоколадом.

 

Ух ты! Гарольд. Красивое имя, яркое.

 

Родители уехали на несколько дней, присматривать новый дом, и я могла задерживаться на своей новой чудесной работе допоздна. Первый день мы только разговаривали. Александру Николаевичу было за пятьдесят. Всю жизнь он преподавал студентам в университете, так заслужив звание профессора.

 

А к обеду пришел Гарольд. Точнее, именно примчался! Отложной широкий воротник, расстегнутый на две пуговицы, рубашка апельсинного цвета, взъерошенные темно-русые волосы и вечно сияюще-озабоченный полный энтузиазма взгляд... От волнения я потеряла дар речи. Гарольд поразил меня совершенно!

 

– … они мне говорят, надо уточнить теорию вращения Луны. А я им – она же все равно всегда одной стороной к Земле повернута, так что надо уточнять параметры вращения Земли.А это, Сашка, я сделал еще на прошлой неделе!

 

Александр Николаевич тихо слушал, улыбался, сидя напротив меня, перекладывал какие-то бумажки. Я тоже восхищалась молча. Боже, как же он должен рвать оппонентов на семинарах и заседаниях, боже, боже, как я хочу на это посмотреть!

 

Меня представили. Гарольд, конечно, был космологом мировой величины, равный Хокингу и Пенроузу. Он одарил меня ослепительной улыбкой, от которой мне захотелось выучить наизусть все сочинения Ландафшица и впридачу последнее двухтомное издание Вайнберга в переводе того же Гарольда (Гарольд знал не только английский, но еще испанский, китайский и итальянский, кроме того, умел отлично рисовать и писал фантастические рассказы – об этом я узнала несколько минут спустя от самого Гарольда).

 

Наговорившись, Гарольд потащил нас обоих на какую-то защиту, кажется, докторской, этажом выше, которая начиналась почему-то в шесть вечера. На презентации Гарольд мигом нашел ошибку в формуле докладчика, тут же привел контрпример, доказал какую-то теорему (я, правда, поти ничего не поняла). Гарольду аплодировали, опозоренного диссертанта прогнали взашей... Банкета, по понятным причинам, не было. Гарольд укатил куда-то с иностранными корреспондентами, а я, уставшая и страшно счастливая, спустилась в кабинет Александра Николаевича допивать остывший чай. Уходя, нечаянно скользнула взглядом по его бумагам. Большей частью это были белые листы, кое-где я разглядела рисунки рыцарей в шлемах и несколько строк простых алгебраических формул. Школьных формул. "Ну и студенты у него!" – удивленно подумала я и тут же забыла об этом. Осталось только казавшееся мне правильным ощущение, что бедненькому серенькому Александру Николаевичу очень далеко до великолепного Гарольда. И абсолютно счастливая, побежала домой. Было за полночь.

 

Звонили родители. Сказали, задержатся на неделю – что-то там, похоже, случилось с железнодорожными путями, поезда не ходили из-за обвалов. С одной стороны, хорошо, но с другой стороны я привыкла к полному холодильнику и готовому ужину, и каждый день вечером в пустой квартире чувствовала себя не так уж уютно.

 

Шли дни. Я возилась с астрометрическими таблицами. Александр Николаевич ходил почему-то мрачный, мало со мной разговаривал. Гарольд появлялся время от времени, носился по кабинету, сверкая белозубой улыбкой и не обращая внимания на печального Александра Николаевича, увлеченно рассказывал каждый раз про какие-то новые задачи. "Разве можно каждый день брать новую задачу?" – наростало во мне удивление от такой сияющей и порхающей гениальности. Все это выглядело как-то очень уж неправдоподобно, хотя лоск и блеск рассказов самого Гарольда об очередных диспутах и победах каждый раз убеждал меня, что у него все чудесно – чудесно, как блестящая вывеска. Потом Гарольд снова куда-то убегал, а у меня в глубине оседал нехороший осадок фальши, огорчающий меня все больше...

 

Возникла еще проблема, небольшая, но досадная. Мне негде стало обедать. Дело в том, что с недавнего времени университет, как и все в городе, перешел на продукты из насекомых. Окрестные магазины тоже торговали только ими – хлеб из муки, сделанной из специальных червей, сыры, молочные продукты, мясо... И Александр Николаевич, и Гарольд воспринимали это как само собой разумеющееся, говоря мне, что вкус совершенно не изменился... Но меня стало часто тошнить, и вовсе не по той причине, которую тут же заподозрила бы моя мама.

 

Шли и шли дни, похожие один на другой. Выходя в коридор – там стоял маленький телевизор, тихонько работавший для сонной консьержки – я слышала обрывки бесконечных обсуждений мер, указов и даже демонстраций против подземных работ. Гарольд куда-то надолго пропал, наверное, в командировку. Александр Николаевич молчаливо что-то писал на своей половине стола, я вяло учила Ландафшица и сверяла данные длинных таблиц. За окнами кабинета шуршал дождь, но сидение за казавшейся мне такой уютной зеленой лампой наводило теперь только тоску. Нет, проводить так всю жизнь, как я когда-то мечтала, я больше не хотела. Но еще ужаснее было то, что и Гарольд мне больше не представлялся этаким романтическим идеалом ученого... Да, он бесспорно сиял, холодно и прекрасно. Но не грел... гм, в смысле, ничему не учил меня. Более того, перед его отъездом я стала замечать странные вещи – получалось, что он блистал победами только там, где я не могла его видеть, а мне часто не мог ответить на простые вопросы, путался, лез в справочники. Неужели он так мной пренебрегал, что даже не мог ответить?

 

Здание института – видимо, от постоянных дождей – резко стало ветшать. Стены пошли трещинами, в кабинете угнездилась сырость, противно скрипели стулья и набухшие влагой дверцы шкафов, корешки книг покрывались плесенью, а Александр Николаевич был полностью погружен в непонятную мне хандру, в которою меня, естественно не посвящал. Но, правда, о моих делах расспрашивал; он вообще меня часто и заботливо расспрашивал, о родителях, о жизни вообще, делая все это удивительно деликатно, так что ни разу не смутил, не заставил покраснеть. Давал иногда советы. Никогда не сердился, если я плохо понимала задачу, терпеливо и неторопливо объяснял, пока я не переставала пугаться и суетиться и не начинала спокойно рассуждать сама.

 

В тот день, когда я решила уйти с работы пораньше, потому что должны были, наконец, вернуться родители, Алексндр Николаевич вышел из задумчивости. Качнуло над головой тяжеленную бронзовую люстру, и глубоко под землей что-то низко загудело, едва слышно, а потом все громче и громче.

 

– Что это? – он удивленно снял очки с толстыми линзами и прислушался.

 

Тяжкий грохот обрушился на нас. Комната накренилась и ухнула вниз со скоростью нырнувшего в гигантской воздушной турбулентности самолета.

 

Мне придавило ногу тяжелым стулом, сидя на полу, я только пискнула сдавленным горлом, ладони стали мокрыми от пота. Люстра рухнула на пол, проломив паркет. В воздухе клубилась пыль, подсвечиваемая уцелевшей зеленой лампой, лежащей на боку.

 

Пыль постепенно оседала, гул прекратился. Пол был наклонен, в углу завозился Александр Николаевич, по обыкновению молча – в наступившей тишине я слышала только его тяжелое дыхание.

 

– Привет, Олечка, – послышался чужой незнакомый голос.

 

Надо мной склонилась темная узкая фигура. Близко, прямо к лицу, придвинулись два огромных бледно-зеленых в свете лампы поблескивающих глаза. От неожиданности я дернулась назад, ойкнула от боли в ноге, и смущенно пробормотала, только чтобы сказать что-нибудь:

 

– Как так, все меня тут знают по имени...

 

– Ну, Олечка, нет, далеко не все, – неприятно растягивая слова, заметил обладатель глаз-блюдец. – Я вот знаю, да. Хотя, признаться, расчитывал на что-то более интересное, чем маленькая соплячка.

 

– Что? – испуганно прошептала я. – Кто вы вообще тут?.. Это вы все устроили, да? Ну, этот взрыв, да?

 

Незнакомец расхохотался, вытер уголок влажного глаза невообразимо длинным узким пальцем.

 

– Нет, это не я, не я, Олечка. Это обвалились подземные туннели под университетом и мы вместе с ними – рано или поздно это должно было случиться. Я кто? Ну, можешь звать меня Гафтом.

 

Я только и смогла, что ошарашенно всхлипнуть.

 

– А что такое, он же тебе нравится? И глаза у нас с ним немножко похожие. Ну хорошо, хорошо, извини, плохая шутка. Тогда зови меня Фрин. Тем более, что там есть буква "эр", которая так тебе нравится.

 

Я кое-как поднялась на ноги:

 

– Что это вы так заботитесь о том, что мне нравится?

 

Александр Николаевич выбрался из-под обломков мебели, прихрамывая, подошел к нам. Там, где была дверь, обвалилась часть стены, и в кабинет влез Гарольд, отряхивая запорошенные пылью волосы. Фрин внимательно и с большим интересом оглядел их обоих.

 

– Я с конференции, – коротко обозначил он себя для всех сразу. – Я математик.

 

"Самый простой способ, чтобы тут же стать "своим" среди ученых и больше не получать неудобных вопросов, – подумала я машинально, – на его месте я бы тоже так сделала".

 

И поймала насмешливый взгляд Фрина.

 

– Коридор засыпало и нигде не видно света, – мрачно буркнул Гарольд. – Похоже, мы под землей. Все эти чертовы муравьи! Я в них не специалист, – последней фразой он словно подчеркнул, что с дальнейшими вопросами к нему обращаться не стоит.

 

Я сразу ощутила давящую духоту, ладони снова стали как мыльные от противного пота. Больше всего на свете – после пауков, конечно, – я боюсь самолетов и замкнутых пространств, где рано или поздно становится мало воздуха, и тогда пересыхает рот, становясь как забитым пауками... Александр Николаевич молча пошевелил пальцами, перебирая несуществующие бумаги. Странный Фрин изящно поддернул стрелки узких брюк и вопросительно глянул на меня. Он был очень высок и худ, иссиня черные волосы гладко зачесаны назад, на лице выделялись горбоносый нос и жадно-пытливые глаза, улыбчивые, но в глубине грустные, про такие хочется сказать, "таки когда мне весело, я перестаю плакать."

 

"Ну что ж, ну надо же искать выход!" – храбро хотела сказать я, но выглядеть героическим предводителем троих замявшихся взрослых мужчин мне было мучительно неловко, ну не мужик же я, в самом деле... Вообще мне было грустно, страшно, больно и тошно, хотелось забиться под стол и крепко-крепко зажмурить глаза.

 

Снова раздался грохот, я испуганно присела, закрыв голову руками.

 

Рухнула стена, где когда-то было окно, открыв неровный темный провал и человека огромного роста, широкоплечего, с разорванным рукавом и перебинтованным окровавленной тряпкой предплечьем. Длинные волосы (цвета соли с перцем – услужливо возник в голове хорошенький штамп) разметались по плечам. Лицо его с квадратным подбородком, сломанным носом и горящими глазами излучало решимость. "Почему лицо не может быть просто лицом, а должно обязательно что-то излучать, как рентгеновский аппарат"...

 

– Есть здесь кто? – не дав мне додумать мысль, рявкнул он низким голосом, от которого у меня тут же сладко свело низ живота. – Идите за мной, я покажу выход! Скоро здесь все рухнет!

 

И он (и-и-и!) сочно выматерился.

 

– Оу, вот это мужик, а? – негромко, чтобы слышала только я, нарочито жеманно протянул Фрин, закатив глаза. Меня замутило, страшно заломило затылок. Мигнула и погасла зеленая лампа. Стало совсем темно. Все притихли и на несколько секунд мне до ужаса отчетливо показалось, что кроме меня здесь больше никого нет – это было самое реальное и болезненное ощущение за последний месяц.

 

– У кого зажигалка? – спросил кто-то из них, и голос как будто прозвучал у меня в голове. "Как у кого? Да у всех, кроме меня, – машинально подумала я в ответ, мысли шли медленно, как ноги по болоту, но казалось, еще немного и мне станет понятно что-то очень важное. – Они же все курят, я знаю". Защелкали огоньки света, осветив четыре мужских лица, такие разные...

 

– Вы спелеолог? Или муравьиный специалист? – с любопытством обратился Фрин к новоприбывшему.

 

– Нет, физик, – с некоторой неприязнью отозвался тот, погасив зажигалку. Наклонился, оторвал ножку стула и, сняв рубашку, быстро соорудил из нее нечто вроде факела. – Акустик я. Была тут у меня одна идейка насчет всех этих туннелей, да не до нее сейчас... Идемте.

 

– Конечно, да, пока еще чего-нибудь не рухнуло, – покладисто согласился Фрин, поспешно вылезая вслед за ним в пролом. Факел ярко освещал тоннель, сворачивающий за угол. – А то стоим здесь как на картине Рембрандта. Вас как зовут?

 

– Родгер. А вас?

 

– Фрин.

 

– Это ядовитый паук такой? – усмехнулся Родгер, шагая вперед. Его тяжелые сапоги поднимали облачка пыли. Александр Николаевич мягко подтолкнул меня вперед, за нами из развалин кабинета вылез и Гарольд, непривычно молчаливый. Впервые ему, кажется, нечего было сказать... Или, быть может, я не знала, что он должен сказать...

 

– Это фрин-то – паук?! – картинно вскинул руки Фрин. – Да господь с вами, он просто похож на гадкого злого паука, а на самом деле это безобиднейшее и добрейшее существо на свете.

 

Коридор плавно поднимался, значит, мы скоро выберемся на поверхность. Родгер все так же шел впереди, и я не могла оторвать взгляда от его обнаженной спины, играющей бугристыми мускулами при свете факела.

 

– Ну, хватит уже пялиться, – голос Фрина возник над самым ухом. Мне даже показалось, что он шел по потолку и неожиданно сполз вниз.

 

Я вздрогнула, отшатнулась. Фрин передвигался как-то удивительно неприятно, по-женски вихляя задом и быстро переставляя невероятно худые и длинные ноги. Он все больше напоминал мне паука.

 

– Лучше скажи мне, Олечка, что ты знаешь о муравьях.

 

– Ничего я о них не знаю! – огрызнулась я, мои щеки пылали, мне было страшно неловко, что он все время за мной подглядывает.

 

– Когда начали появляться первые машины на муравьиной кислоте? – не отставал Фрин.

 

– Да не знаю! – почти плача выкрикнула я. – Я в больнице тогда была, почти целый год! Когда вышла, то, кажется, они уже стали появляться.

 

– А в связи с чем ты была в больнице?

 

– А то вы не знаете! – разозлилась я. – Вы ведь, кажется, удивительно в курсе всех моих дел! Пауков и их детенышей из желудка мне вынимали, ясно вам?! И психологи со мной возились, ясно?!

 

– Ясно, – покладисто согласился Фрин. И вопросительно уставился на меня своими глазами-блюдцами.

 

– Ну что еще?!

 

– Этого я не могу сказать, – грустно ответил Фрин. – Но ты ведь уже понимаешь, что без тебя нам отсюда не выбраться?

 

– Это еще почему?!

 

Снова что-то сложно и переливчато загудело внизу и сбоку, пол зашатался. Идущий впереди Родгер остановился, пытаясь определить направление звука.

 

– Быстрее, вперед!

 

И вся наша команда послушно поспешила за ним.

 

Фрин плавно скользил сбоку, мурлыкая мою любимую песню – про страшную мощь, ракеты и черные дыры, идущие горы и про то, что все надо делать самим...

 

Тоннель внезапно кончился. Мы оказались на небольшой площадке и внизу, под нами, открывалось переплетение труб-тоннелей. Они были сделаны из чего-то твердого и гибкого и, наверное, поэтому многие из них, покачиваясь, торчали вверх, открывая черные горловины. Это все колыхалось и издавало разнотонные странные звуки, как будто масса муравьев, невидимых нам, но снующих где-то в этих тоннелях-трубах, пыталась наигрывать какую-то мелодию, скрежеща в такт лапками по их внутренней поверхности. Это было похоже, похоже на...

 

– Родгер! – я вдруг сунулась прямо к нему. – Ваша идея, это ведь о том, что обрушение из-за резонанса, ну, музыкальный инструмент такой...

 

– Что? – он чуть повернул ко мне голову.

 

– Резонанс огромного органа, в замкнутом подземном помещении, да? Из-за этого все рухнуло, да?

 

Родгер повернулся ко мне, отбросил со лба волосы.

 

– Гм... Да, именно в этом и дело.

 

– А можете это исправить? – ужом ввернулся Фрин. – Можете обратить вспять во времени этот ваш, как его... резонанс. Эй, Гарольд, подойдите сюда, будьте так любезны!

 

Гарольд уныло подошел, и буркнул, уставясь на свои пыльные ботинки:

 

– Я же сказал, что в муравьях не разбираюсь.

 

– А и не надо, не надо разбираться в муравьях. Хрен с ними, с муравьями, пауками и прочими насекомыми, – заулыбался Фрин, отчего в уголках его грустных глаз пошла сеточка морщин.

 

"Сколько ж ему лет?" – подумала я. "У меня нет возраста, – печально прозвучал мне в ответ голос Фрина, – у страхов и фобий нет возраста, они всегда есть и всегда будут".

 

– Так чего вы от меня хотите-то? – спросил Гарольд.

 

– В сингулярностях вы разбираетесь? В том, как они рождаются и как схлопываются? В том, чем можно спровоцировать образование сингулярности и как в ней можно управлять временем, э?

 

Я не поняла, кто это спросил, я или Фрин.

 

– А то! – вскинулся Гарольд, оживившись.

 

Фрин схватил Гарольда за рукав и пихнул его к Родгеру.

 

– Так вот и обсудите это вдвоем!

 

Я тоже хотела подойти к ним.

 

– Э, нет! – вздернул Фрин свою тощую руку, точно паучью лапку. – При тебе они будут рассуждать школьными алгебраическими уравнениями и рисовать рыцарей, поняла?

 

– Поняла... – прошептала я.

 

– Иди-ка сюда, – Фрин потащил меня обратно в туннель. – Пусть они там пообщаются без нас.

 

– А вдруг у них не получится?

 

– Ну как так не получится! Если твой даже неокрепший, ушибленный стрессом детский мозг сумел соорудить такое мощное окно Овертона в информационном поле, чтобы заставить кучу народа разводить муравьев для водородных двигателей, то идея акустической сингулярности Гарольда-Родгера вообще пройдет без проблем. Ясно?

 

– А где Александр Николаевич? – вдруг спохватилась я, оглядываясь.

 

– Он уже ушел, – спокойно ответил Фрин. – Сейчас он тебе больше не нужен. Надеюсь, скоро мы все станем тебе не нужны, Олечка. И особенно я. Не надо, чтобы переменами не только в твоей, но и в жизни целой планеты рулили всякие паучьи фобии и прочие мужики... Давай-ка ты сама.

 

– Но...

 

Снаружи что-то грохнуло, и я не услышала ответ Фрина. Видимо, Гарольд с Родгером что-то там все-таки схлопнули... И пока я, наконец, не поступлю в университет, мне никогда не понять, какую математическую и экспериментальную красоту они, паршивцы, там навели!

 

… Я пришла в себя на лавочке. У старого недостроенного корпуса. Стояла ранняя осень.

 

Мне было хорошо и спокойно. Просто надо как следует подготовиться к вступительным экзаменам в университет на следующий год – и тогда "дожди и громы поклонятся моему трону, и тогда горы придут ко мне, и я смогу добиться всего сама".