Одолел пять этажей с двумя тяжеленными сумками, ввалился домой, уронил на пол чертовы овощи, выплюнул сигарету, глотнул холодной воды и поплыл. В груди возник горький комок, стало тянуть в пампасы, тошнило, хотелось красиво выругаться. Терпел час, потом вызвал "скорую". Тетка в халате вкатила укол, решила измерить давление, но вспомнила, что нет нужного аппарата, и позвонила более навороченным коллегам. Те приехали быстро, притащили электрический чемодан с проводами и прищепками для пыток, после чего c плохо скрытым самодовольством констатировали инфаркт. Дальнейшее обращение со мной обеих бригад было безукоризненным: собирайся, хороняка, отвезем срочно, лежи, не вставай, кого ждешь? После чего разгорелся оживленный профессиональный спор, чья машина больше напоминает катафалк. Сильнейшее впечатление этого концерта произвел длинный пластмассовый мешок на молнии, который небрежно кинули на пол у моего дивана. Я слегка занервничал. Оказалось, носилки. Ага, лицемеры. В таком мешке у меня зимнее пальто хранится на вешалке. Самочувствие временно повысилось, я бодро приподнялся и сообщил, что дойду своим ходом, можно даже и без их транспорта. Они хором завопили стоять, лечь, сдохнуть хочешь, и стали совещаться, как тащить с пятого этажа этого кабана? Шофер сказал, что не нанимался надрываться, хотя, как человек, понимает, сочувствует и даже будет идти рядом. Харон в отпуске.

 

Глубоко внутри таял теплый сладкий лед, расслаиваясь и осторожно оседая, как в тазу. Мне все больше хотелось спать. Залез в мешок, пытался застегнуться, но меня одернули, мол, не торопи события. Мелкий обнял меня и сказал, всхлипывая, что ему страшно и больно, и он будет скучать, просил не умирать и разрешить сразу же сесть играть в компьютер, как только меня унесут. Докторша пошла стучаться к соседям, не поленилась выскочить во двор и привела-таки трех парнишек, которые выволокли мешок вниз, беспощадно колотя моей задницей по ступеням. Внутри "скорой" было скучно, чисто и жестковато, пахло мятой и озоном. Машина прыгала, звенела, я чувствовал себя хорошо, наверное, наркотик вкололи. Доча сидела рядом, серая, как таракан, то ли молилась, то ли материлась, не разобрал. Но если так люди умирают, то в этом есть резон, без боли и слез, с мягкостью летящего над лесом дирижабля. Приехали.

 

Сосны и облака. Мне пришлось по душе, как меня выкатывают на серый пандус, правда, отняли мешок, с которым уже немного сроднился, повезли в приемный покой, расталкивая болельщиков и любопытных. Я пытался кого-нибудь лягнуть походу, но сил было маловато и тревожило посверкивающее над головой лезвие. А, вот мы и в лифте, светятся лампочки и очки. Или щеки.

– Куда едем, мужики? – осведомился я фальцетом у лифтерши.

– В реанимацию, куда же еще? …надо же, живучий попался…

 

Крякнув, они перевалили меня на другую каталку, справа в окне горели сосны, облитые слезами, слева колыхались прозрачные шторы, штук семь, перемежаемые эротичными кроватями с оттопыренными одеялами. Заставка к фильму ужасов, только вампиров не хватало. Уютно и спокойно. Это реанимация, сынок, здесь сражаются насмерть. Лови боекомплект. Ко мне прицепили пузырь на вешалке, лишенной шляп и пальто, проткнули вену иглой, запустив мутный раствор. Подкатили патриархальный кардиограф, он солидно мигал зелеными, улыбался, нас двое, выстоим, брателло! Тень с прищепками. Тень с одеялом. Тень с пластиковой вазой на шнурке. Не сцы, брателло… Отключаюсь.

 

Подошла в халате. Как дела? Фигуристая, накрашенная. Жаль, не дотянуться.

– Мне на работу надо, дайте, пожалуйста, штаны.

– Вау, псих, какая прелесть! Лежите, псих, отдыхайте.

Почему мне так хочется совершить нечто нерациональное? Борюсь с желанием ущипнуть ее.

– Меня сегодня выпишут?

– Как вас зовут?

Я задумался. Нет, что за приколы?

– Где мой телефон?

– Вы приехали сюда с большой зеленой подушкой. Телефона не было.

Скашиваю глаза: зеленое украшение дивана под головой, попирает дохлую больничную подушку. Надо же, умирая, прихватил на тот свет любимую подушку, оплот и символ локальной независимости. Воспринимаю эту информацию с энтузиазмом, даже отсутствие телефона не омрачает упоение борьбы.

Почему мне здесь комфортно, не страшно, не грустно? Я обнаружил в себе колоссальную адаптацию к больнице, ее запахам, возгласам и слезам, иглам, уткам, белым халатам и добродушному свисту лезвия над головой. Более тридцати лет назад в Морозовской детской городской больнице уже прошел через все эти фокусы, за два месяца уколов и слез заработал дубовый иммунитет, теперь хоть в морг везите – и там проживу как-нибудь.

 

Попросил телефон, позвонил домой, оказалось тут под окном целая куча родственников топчется, сто лет не виделись, но вот набежали! Воспользовался уткой, вспомнив, как туда просовывать хозяйство, чтобы не разлить на простыню. Смотрел в опрокинутую лиловую даль за окном, выставив на заклание левую руку, колите, палачи. Думал о приятном, о женской нежности, о смерти, о работе, все это текло лениво, как сгущенка по блинам. Проснулся от прикосновения прохладных лапочек, две медсестры приволокли телевизор на полозьях, называется "эхо", для важной процедуры. Стянули с меня майку и носки, я на секунду расслабился, вспомнив времена славных шалостей, но тут они стали тыкать мне в живот смазанный жирным кремом цилиндрик наподобие шарикового дезодоранта. Странное подобие тантрического петтинга. Было щекотно и несерьезно. В телевизоре прыгали зеленые и желтые человечки, такой мультик для сердечников. Я пытался втягивать живот и играть мускулами.

 

Трое суток я раскачивался в облачном гамаке, проникался приграничным менталитетом. Рядом трепетал чужой мир, обещавший благополучие и покой. Мне нравились странные голоса, неожиданные прикосновения, ноты, как бусы, и капли, как слезы. При общей сонливости обострились все чувства, я видел огненную нить в ночнике, слышал хруст ампулы и плеск воды в радиаторе. Манили окружающие запахи, пусть пикантные и противоречивые, они смешили, успокаивали ненавязчивостью. Главное, в их числе отсутствовали ароматы старых носков, попкорна и тухлятины.

 

Во вторую ночь узрел страшную гротескную крысу.

Реанимация спит. Блеклый храп, сизые кляксы на стеклах, добротные запахи. Под кроватью шевелилось, сопело, чесалось. Ага, собака, здесь у нее гнездо, вспомнил анекдот – или секретарша. Опустил руку, ее немедленно лизнул большой теплый язык. Сон ли: ладонь мокрая. Почти уверен, что не сошел с ума. Откуда здесь собака?

– Эй! – позвал мысленно, развлекаясь.

– Я здесь! – радостно отозвался приятный пьяный голос. Тоже беззвучно.

– Вылезай! – все же сон. Привычное разочарование.

Из-под кровати выкатилось нечто кошмарное, навскидку – горбатая мохнатая крыса с бульдожьим оскалом. Шикарная жертва воображения.

Молча разглядываю игрушку для монстра.

– Я Мак! - представилось страшилище.

– Ирландец, нет?

– Мак, значит, Малый Квартирант.

– Ну, разумеется. Как я не догадался. А где квартируешь?

– Я это… у тебя же. Внутри. Как бы в душе.

Я невольно сглотнул, нахмурился. Теплый язык. Мокрая рука. Чересчур реалистично. Ущипнул себя. Щелкнул по трусам, ойкнул.

– Когда ты поплыл, врач подумал, что каюк, не довезем, я тоже слетел с якоря, меня ведь трупак не держит. А ты выплыл. А я не могу тебя бросить. И обратно уже путь закрыт.

Чудище заскулило и сокрушенно потупилось.

Я задумался. Мак. Что он здесь наболтал?

– Ты часть моей души, что ли?

– Ага! Так тоже можно.

Надо неожиданно попасть в старую основательную больницу с советскими приметами и относительно современным оборудованием, на стык добродетели и равнодушного профессионализма, чтобы понять две простые истины: ничего не бойся и ничему не удивляйся.

 

...и меня перевели во вторую палату. Лучшее место после реанимации. Шансы помереть здесь уже не так высоки. Лежу возле окна, вновь повезло! Моя зеленая подушка со мной. Мак копошится под кроватью. Рядом на тумбочке литр пластиковой воды, стакан, детектив, банка варенья и пачка печенья, ощущаю себя Плохишом. Слева тумбочка соседа, к ней примыкает кровать Хоттабыча, он по умолчанию владелец второй половины окна, за которым поет и плачет рассвет. В помещении еще две кровати, их занимают такие же дохлые граждане, как и мы с Хоттабычем. Наша палата по совместительству музей полуживых мужиков, которым решительно помешали окочуриться. Это маленький мир, окантованный оливковыми стенами и радостью расставания с реанимацией. Мы все время лежим, лишь, крадучись, посещаем туалет, благо, он напротив палаты. Санитарка возмущенно призывает пользоваться судном, но мы упорно разрушаем перспективы ее обогащения.

На потолке звезды. Красные и синие искорки, заключенные в черные кружки. Не уверен, что это узоры лепки или произвольные пятна сырости. Кажется, что кроме меня их никто не замечает. От скуки пересчитываю траурные звезды. Сорок три. Вечерами они скользко мерцают, осторожно передвигаясь против часовой, плывут мимо старой одноглазой люстры в Бразилию.

 

– Ты никогда не задумывался о своей роли в этой жизни? Предназначении…

Мне только что сделали укол, на бедре сладко таяли прикосновения медсестры, ух, как приятно, а тут этот страшила с идиотскими вопросами.

– Черт, Мак, что за пошлость, тошнит с тебя…

– Дурачок.

– Да, да, я придурок, а ты избавь меня от байды

– Но ведь ты хочешь знать истину? Запретное. Тайное.

– Когда я сдохну?

– Не вопрос. Через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате. Доволен?

– Блин… сука… а почему в Москве?

– Мне продолжать?

– Спасибо, чего теперь… А-а, вспомнил, это Булгаков.

Мак сопит, чухается, щелкает зубищами, у призраков тоже блохи или это фантомные позывы?

– Хочешь знать, кто тебя любит, а кто ненавидит?

– Ну.

– Жди гостей. Среди них ищи.

Викторина. Сфинкс чертов. Каких гостей, и как я пойму, что они меня любят или убить готовы? Поерзал, лег на бок. Вошла габаритная санитарка, покровительственно кивнула, унесла утку. Принесла мокрую утку, получила денежку, кивнула, улыбнулась. Она?

– Что "она"?

– Любит?

Мак вздохнул, брезгливо сдвинул утку, заполз под кровать. Почему его никто не видит? Меня вдруг осенило.

– Мак, а здесь другие эти… квартиранты есть?

– В нашей палате нет. В соседней двое. В женских тоже пара-тройка наберется.

 

Съел на завтрак овсяную кашу, кусочек брынзы, вареное яйцо, ржаной ломтик, выпил сладкий чай, походу я был единственным, погонщица тележки с едой посмотрела с осуждающим одобрением: этот выживет! Проглотил вазогрел, кардиомагнил, эгилок, принял укольчик, стал ждать гостей.

 

Пришел сослуживец, почти друг. Принес деньги, газету и воду. Сидел напротив, подтянутый, в синей тенниске с мятыми погонами, не опуская глаз, балагурил, воодушевлял и обещал приехать в день выписки. Ровное, товарищеское участие.

 

Пришел бывший двоюродный свояк. Полный лысый психиатр с чаплинскими усиками, который со мной всегда разговаривал трагически-возмущенным голосом, я стыдился незнамо чего и робко ему поддакивал. Любопытный и любознательный человек, весьма охоч до пересудов на любую тему.

– Так. Болеем. Что с тобой? – возмущенно спросил он и профессионально схватил меня за руку, считая пульс. – Данные сфигмографии есть?

Мне сразу стало стыдно. Я традиционно потупился. Бывший свояк снисходительно кивнул, отвернулся и немедленно вступил в оживленную беседу с Хоттабычем, который стал хлебосольно перечислять свои болячки.

 

Пришла бывшая. Ой, фу-ты ну-ты, вся из себя такая гладкая, аж рука потянулась к ее заднице, но не хватило пары сантиметров. И почему женщины так математически грамотно рассчитывают расстояние между собой и возможным кавалером? Зато она мне пообещала нажарить отбивные с помидорами и луком. Что ж, на безрыбье… она когда-то возвела гармонию в ранг абсолюта, и начала с чистоты и порядка. Нет, я одобряю, но когда несильно горел дом, и полуголые соседи сломя голову бежали по задымленной лестнице, она, покидая в легкой панике нашу квартиру, успела аккуратно поставить тапочки на полку для обуви. Тогда я задумался.

 

Пришла тетушка, сестра отца, маленькая, седая, хозяйственная, смешливая. Она мне напоминает добродушную куклу-грелку на самоваре. Обнимала, тревожно смеялась, совала пакетики с конфетами, выпечкой, сухофруктами. Порадовала и умилила всю палату патриархальными ухватками, драгоценным простодушием, искренними пожеланиями здоровья.

 

Пришел троюродный брат. Мрачный пузатый крепыш с веселой, невзрачной моложавой женой, у которой трижды в год обнаруживаются невероятно красивые плечи, подчеркнутые открытым платьем. Поцеловала меня и сразу начала тараторить:

– Ты что, с ума сошел? Как это тебя? Тебе делать нечего, мы напугались, знаешь, как?

 

Пришла доча с мелким. Он осторожно подвинулся ко мне, прижался и застыл, раздавив в ладошке шоколадку, которую принес в подарок. Я обнял его огромными ладонями, хотел подбросить и спрятать под свою зеленую подушку. Худенький. Щуплый. Океан жалости, страха и надежды, – наш, на двоих. Дочу тоже люблю. Провел опрос в палате: "Почему отцы любят дочерей?" Не менее идиотские ответы. Они долг женам отдают, за недовнимание. Сострадание к девочкам из-за понимания того, с чем ей предстоит столкнуться. Копия жены, ещё без амбиций, дуры они, но все же родная кровь. Это жалость?

Мы умеем жалеть только себя. Обнаружил четыре сожаления перед смертью. Жаль, что у меня не хватило мужества оставаться верным себе. Я не решался откровенно выражать свои чувства, мало общался с друзьями и не позволял себе быть счастливым. В целом, получается, что я жил не своей жизнью.

 

Ночью задрожал стакан на тумбочке, с кошмарным грохотом рухнула дверь, и потолок растаял в малиновом звоне цветущих черных звезд. Палату заполнил Тот, Кто Может, а как мне еще назвать монстра-невидимку? "Это Бок", – сообщил Мак и забился мне под локоть. Я покосился на мирно похрапывающего соседа.

– Бог?

– Нет же. Бок! Большой Квартирант.

Разумеется, давно мечтал познакомиться со столь выдающимся субъектом. Наверное, я все же умер, и теперь завис между адом и раем. Пивка бы холодного. Мы не рождаемся с любопытством, его прививают взрослые, а плодоносит оно в процессе наблюдения себе подобных, когда невольно сравниваешь и глотаешь. Я мысленно погладил саван, вышил на нем монограмму.

– Ты знаешь теорию шести рукопожатий? – спросил меня кошмарный невидимый Бок. – Каждый человек знаком с любым другим жителем планеты через цепочку общих знакомых. Получается, что юный камчадал косвенно пожимал руку мэру Боготы, а слепая жена нигерийского фермера здоровалась с одноногим флорентийским гомосексуалистом. По такому же принципу сформировано Правило пятой улыбки: "Твое существование в этом мире, пусть даже пассивное и аморфное, играет роль уникального стабилизатора позитивных отношений самых разных людей, влияет на опосредованный добрый поступок или важное социальное явление".

– И к чему эта лекция?

– Ты переживал, что не принес в мир громких поступков. А теперь смотри, – опрокинутое небо расчертили параллели и меридианы, звездная карта покрылась хаотичной точечной росписью и яркими пунктирами импульсов. Исполинские эквалайзеры проносились над этой красочной вакханалией, как стаи морских птиц. Несколько сверкающих крупинок в разных концах карты набухли весенними почками, увеличились, превратились в мониторы. Я присмотрелся. Он-лайн история планеты, прямая трансляция жизни человечества. Чересчур подробная и объемлющая, не требующая пояснений и перевода.

Зальцбург. В семь часов вечера пятидесятичетырехлетний рантье Альберт Ганхольцер вошел в любимую пивную Waldbier на Нидерглобниц у ручья Ротбах и заказал нетрадиционное Лесное Пиво с экстрактом пихтовой хвои. Удовлетворенно вздохнув, он оперся на дубовый стол, поднес к губам винтажную матовую кружку… и поперхнулся горьковатой пеной.

Дакка. За час до полуночи на втором этаже дома номер 19 по семьдесят седьмой улице Тонгибари В-1 двадцативосьмилетняя Гюльшэн Шринагар Харирампур заканчивала вышивать розовым жемчугом приталенный жакет в стиле stritstayl, обозрев который, любимый муж Амаар Нахеш почти наверняка разорвал бы ее в клочья вместе с жакетом. И уколола пальчик.

Сибирь. Леня Физик, разведенный кандидат наук, владелец половины особняка на Золотонивской улице поселка городского типа Оконешниково Омской области, коллекционер биографических данных бывшего министра обороны СССР местного уроженца Дмитрия Язова, по уши увязнув в спин-офф Heroes of Might and Magi, при попытке выбить дверь в номер Падшего Ликантропа получил заряд красного бластера в спину и успел крикнуть: "Курва!", прежде чем уронил на пол стакан, тарелку, вилку и солонку.

Закавказье. В это же время помощник садовника курорта Ахтала девятнадцатилетний черноглазый Нато Чанчалашвили из Гурджаани, окапывая куст красных пионов "Бэррингтон Белл", прошелся штыковой лопатой вплотную к корням, за что получил плюху от дедушки Гиви, мирно дегустировавшего двухлетний эдем "Алазанской долины".

Раздраженный кашель Альберта Ганхольцера, жалобное ойканье Гюльшен Харирампур, гневный вопль Лени Физика, недовольное бормотание Нато Чачалашвили прозвучали одновременно. Синхронность нервного всплеска создала в окружающей энергетике "эффект теннисного мячика". Который бесцельно пролетел полмира и попал в Монго Ндеди.

Мерчандайзер компании ТИКС, экспортер камерунского кофе Монго Ндеди за рулем своей белоснежной Toyota Fortuner с отсутствующей навигацией проезжал мимо главной достопримечательности Эболовы – вросшего в скалу гигантского баобаба. Когда он повернул на правительственную трассу в сторону Яунде, его настиг беззвучный и безобидный рикошет когерентного мячика. У Монго на мгновение потемнело в глазах, он зажмурился и невольно нажал тормоз. Тойота дернулась. Сидевшая рядом с отцом шестилетняя Миано Ндеди в чудесной изумрудно-лимонно-пурпурной дашики, замечательная умница, добрая, веселая любимая Миано ударилась головой о ветровое стекло. Трагедия?

– Ну что? – Бок оглушительно зевнул и почесался с устрашающим скрежетом.

Я пожал плечами.

– Зачем весь этот цирк? Мне жаль ребенка, если что. Остальное – не более, чем интерактивная игрушка.

– Хорошо, что жаль, – проворчал Бок. – Теннисисты лупят по мячику с такой силой, что он способен выбить глаз, раскровенить губы или разбить лампочку. Так вот – ты сетка, что гасит силу энергетического импульса. Равнодушная сетка, как символ пацифизма, антагонист смэшей, реверсов, убитых мячей. Благодаря тебе, Миано осталась жива.

Оказывается, быть богом очень легко! Надо лишь чаще улыбаться, излучать позитив, вести здоровый образ жизни, желать окружающим мира и здоровья, – здорово, правда? И при этом не завидовать, не осуждать, не возжелать, не богохульствовать, не перегибать палку… короче, быть богом в наше время почти невозможно. Поэтому так много гадостей и бед, слез и крови. Мы утратили самую главную божественную черту – способность сопереживать.

Всемогущий гость удалился, оставив парализованной мою правую руку и мертвого Хоттабыча. Утром я пересчитал звезды на потолке, их стало сорок четыре. Ночью Мак со страху обмочил мне матрас, чему была несказанно рада санитарка.

 

Я прозрел и внял. Мой друг-сослуживец не успел сказать женщине, что она прекрасна, он обнял и поцеловал в шею другую. Или это был я? Некоторые периоды его жизни, как и моей, заполнены пустотой и темнотой, поскольку вместо тяжести на сердце он, как и я, выбирал легкость непричастности, отрицая сезоны сбора камней и грешных поступков.

И еще я проникся великой жалостью свояка, умного и честного человека, который полжизни стремился разрушить хрупкий мирок, сменив мнимую стабильность и определённость на непредсказуемость поступков, понимая, что ему предстоит заново воспитывать в себе личность.

Бывшая. Она долго ждала, надеялась, верила. Не денег, секса или доверия. Только после нашего расставания, сообразила, что может добиться сама, без фальши, истерик и угроз, и что любой человек способен вырасти профессионально – даже через восемнадцать лет после окончания вуза. Мы мешали друг другу стать хорошими специалистами, мы подменили представления человека о самом себе, о правильной модели сосуществования.

Я начинаю крошиться и осыпаться, как пряник, думает мой брат. Я мечтал танцевать, как Бобби Фаррелл, вскрыть девственницу, выучить санскрит, прыгнуть с парашютом и сломать палец. Его беспокойство оживает во мне, и я понимаю, что без санскрита и парашюта мне тяжело смотреть в глаза зеркалу. А еще я не успел позвонить маме и проникнуться чудовищным потенциалом и работоспособностью Булгакова, Мартина Идена и Стивена Кинга.

Разумеется, никто из тех, кто приходил ко мне в палату, не любил меня больше жизни, но никто и не желал горестей и бед. Только маленький худенький мальчик, отстающий в развитии, что мечтает стать волшебником и купить машину бумер, только он любит и ненавидит меня больше жизни. "Зачем ты живешь?" – "…чтобы понять, что был богом. И моя взрослая жизнь — это стремление вернуть утраченные возможности". Согласен. Но мне кажется, что боги мы – еще до рождения. А детство лишь ревнивое воспоминание о той, утерянной, сути. Хотя из этого правила есть исключения.

Здесь перемешаны сутки

Средь истин сурово простых,

Инфаркты и мудрые утки

В палате на четверых.

Здесь перемешаны судьбы

В кардиограммах сухих…

Мы адвокаты и судьи

В палате на четверых.

 

И мы растерялись, не скрою,

Познав откровения взрыв,

Когда нас осталось трое

В палате на четверых.

Исколотый, мятый, распятый,

Мне счастье, как горе – под дых…

И кто-то присутствовал пятый,

Незримо присутствовал пятый

В палате на четверых.

 

***

Двадцать лет спустя…

В детстве мы боги, к старости становимся пророками. Или занудами. В шестьдесят семь я люблю ворчать, упрекать и подчеркивать чьи-то недостатки. Главный объект – Мак. Сидит под столом, облизывается, внимает с подлым видом. Вторая мишень – мелкий, который уже, как шкаф. Топая ножищами, вваливается в мою комнату, ни тебе постучать, ни, понимаешь, извиниться за нарушенный покой. Морда кирпичом, недовольный.

– Дед, старый пень, чего сидишь, почему не в костюме? Где галстук, что я тебе привез из Стамбула?

Одни считают, что он очень уж непочтителен со мной, другие тихо завидуют.

– Не делай вид, будто забыл, что сегодня придут знакомиться родичи Милы.

– Как я буду с ними здороваться? – ворчу по привычке, силясь придумать пакость, чтобы испортить мелкому настроение.

Он смеется и хлопает меня по мертвому плечу огромной ладонью:

– Ничего, пожмешь им руки левой, пусть радуются.