- Ну, ехай, ехай, - поторопил англичанина Никитич. - А то, неровен час, Страшной залезет. Он теплушки любит.

Инженер Том Диксон склонил голову набок и немного подумал. Никитич так понял - в уме Диксон переводит его слова на аглицкий, соображает, придумывает ответ и опять же переводит на русский.

- Страшный? - уточнил, наконец, англичанин. - Льюбит теплые места, да?

- Не места, механизмы, особенно если на пару. Энтот твой самовар - он теплый, теплушка, стал-быть. И не страшный - Страшной. Жуткая животная. А может, и не животная совсем. Привидения.

Индейцы хранили равнодушное молчание, стоя возле парового грузовоза Диксона - здоровенной, пышущей жаром махины. Ее пригнали сюда за сотни миль с большим грузом, забрали с прииска образцы пород, чтобы завезти в офис геологической станции Ивановича, а заодно уж прихватили пушнину, не сданную охотниками в заготконтору из-за безбожно низких цен.

Диксон с любопытством огляделся по сторонам. Весна рассыпала там и тут мелкие желтые цветочки, щедро раззеленила тундру, полила солнечными лучами. Ни в какую "привидению" не верилось. Сморгнув светло-рыжими ресницами, инженер поинтересовался:

- А как оно... она выглядит?

- А четырехлапое такое, - сообщил Никитич, закидывая в кузов последний тючок с мехами и два дробовика.

Диксон улыбнулся. Щербатый, рябой и неказистый начальник прииска под названием Кирды походил на лепрекона.

- Четыре лапы у всех животных, - поведал Том Диксон мужичку. - Вы охотник, должны иметь представление.

- Имею, имею. Четыре лапы, ни одной головы, на брюхе рот. С двух сторон глаза - так что бегает и взад, и вперед. Мерзкая тварь.

- А как он... оно испражняется? - загорелся Диксон. - А спаривается?

Индейцы переглянулись и позволили себе изобразить на смуглых лицах тень улыбки.

- Врать не буду - не видел, - ответил Никитич. - А только ездить на таких, как у тебя, теплушках, оно любит. И самовары любит - оставишь без присмотра, придет греться.

- А злое оно? - не отставал Диксон.

Инуиты закивали, заухали, а Никитич ничего. Скрутил самокрутку, не торопясь закурил. И сплюнул. И сказал:

- Да не. Ежели креститься вздумаешь - напужается и убежит. Только тут не больно крест жалуют. Народ шальной. Больше в пулю-дуру верит. А ежели стрелить - злится.

- Если в меня стрелять, то я тоже злится, - поведал Том. - Что же. Спасибо за слова. За мех спасибо. Если встречу этого ваш четверолапый - буду знать. Эверсон, трогай!

Грузовоз всхрапнул, издал пронзительный свист и поехал, оставляя на едва отмерзшей земле тундры блестящие следы: под тонким дерном стояла вода.

Начальник прииска Кирды помахал инуитам меховой рукавицей, а когда они покивали в ответ и подняли борт кузова, украдкой перекрестил уходящую паровую махину.

- Эх, механика, - сказал он и поворошил пораненную землю ногой, обутой в валенок с высокой калошей. - Ну да, на собаках уж не поехаешь!

 

Индейцы, сидящие на тюках пушнины, давно перестали улыбаться. Машинист Эверсон закурил – от кабины тянуло табачным дымком, Тому отчаянно захотелось веселья, гула голосов в людном пабе или салуне, дыма пеленой и музыки барного пианино - но, кроме пыхтения машины и чириканья мелких птах, никаких звуков в тундре не было. В озерках и лужах нестерпимо блестело солнце.

- Далеко ли еще до форта Ново-Аргаяш? - на английском спросил Диксон у ближайшего инуита. В Ново-Аргаяш надо было индейцам, и только потом, после ночевки, грузовоз отправится назад, к Тали-Илишевску.

Индеец пожал плечами. Инженер спохватился и повторил вопрос по-русски. Здесь все привыкли объясняться на русском языке.

- Далеко, далеко, к ночи будем, - тут же ответил эскимос. - Темно будет, когда приедем. Мою палатку инженер пойдет? Или большой изба ночевать будет?

- А где лучше? - спросил Диксон.

- Один большой изба скучно и холодно, там батюшка живет, зато чисто и спать хорош. А другой большой изба тепло и весело, только спать шумно. Народ шибко веселый!

- Салун? - обрадовался Диксон. Индеец то ли не понял, то ли понял: махнул рукой, не ответил. Ответил другой инуит:

- Таверна. Девка там одна поет. Сесилия. Шумно там.

Диксон решил пока удовлетвориться таким ответом, откинулся на тюки, подложил под голову связку песцовых шкурок и задремал.

И тогда ему приснился Страшной, похожий на щербатого Никитича. Только рябая физиономия с маленькими синими глазками находилась не на голове, а прямо между передних лап. "Демон" - вот что подумал про него инженер, глядя, как страшилище размером с крупную лайку поворачивается к нему местом, где у собак хвост. А там еще одна физиономия Никитича, с цигаркой в зубах.

- Подсадишь? - спросила эта физиономия, держа при этом самокрутку углом обветренного рта. - До форта довезешь?

- А что сам - не добежишь? - неуверенно спросил Диксон, глядя на толстые когтистые лапы и стараясь не задерживать взгляда на дубленом лице.

- Теплушки страсть как люблю, - признался демон. - Да не боись. Я хоть и Страшной, а ничего плохого никому отродясь не делаю. Так, напужаю да отпущу. Если, конечно, по ночам не охотишься. Ночь мое времечко, уж не обессудь!

Диксон подумал, про себя переводя чужую речь на родной английский, и робко ответил:

- Сгинь, сатана, - при этом перекрестил чудище дрогнувшей рукой.

- Э нееет, не так ты, дядя Том, крест кладешь, не по-православному!

И погрозил пальцем - корявым и вполне человеческим.

Диксон вздрогнул и проснулся.

 

 

Том Диксон постоял на улице, глядя на дома, палатки и строящиеся здания. Изба священника в свете звезд показалась ему куда строже и скучнее таверны. Как значилось на вывеске, таверна называлась "Пьяная рыба". Жутковатый сон давно выветрился из головы, хотелось есть, хотелось видеть лица других людей - желательно не индейцев, которые уже начали основательно раздражать своей невозмутимой молчаливостью. Диксон проверил махину грузовоза - хотя после Эверсона агрегат всегда бывал в полном порядке - и, не найдя ничего подозрительного, похлопал по остывающему, но еще теплому пустому котлу. Груз эскимосы забрали в одну из палаток для сохранности, деревянный кузов грузовоза был пуст. Машинист уже ушел с индейцами - наверняка они расположатся в чьем-то доме и будут пить дешевый виски... Самое время и Диксону пристроиться на ночлег.

Том почесал голову под фетровым котелком, надетым для тепла - вечер выдался прохладным. Почесал и направился к сверкающей веселыми огнями избе "Пьяной рыбы".

В густых чернильных сумерках из темного угла кузова выскочило существо размером с собаку, и рысцой побежало по улице, сторонясь редких фонарей и пятен света, падающего из окон. Бежало оно недолго - углядело приоткрытую дверку в котельную и нырнуло туда, в душное тепло, где пахло прелью и землей.

 

Дверь скрипнула и приоткрылась, но ничего, кроме сквозняка, не впустила. Сесилия – барышня чувствительная и зябкая – прикрикнула на полового, чтоб закрыл поплотнее, прогарцевала на тонких длинных каблуках к небольшому возвышению, именуемому гордо сценой, и запела.

Плакали, плакали по белокурой мадемуазель Сесиль сцены больших и малых театров разных стран, плакали навзрыд и вполголоса, однако ни с одним из антрепренеров она ужиться так и не смогла. Пела даже в ла Скала – ровно одно выступление, а потом, не в силах усидеть на одном месте, отдала руку и сердце богатому промышленнику. И, укутанная в меха, отягощенная мешочками с золотом, отправилась за ним сначала в Канаду, а потом на Аляску. Туда, в прозрачную искристую студь, где главным делом было беречь белую кожу от мороза и нежное горлышко от простуды… Однако от слушателей, от поклонников тут отбоя не было, а капризы барышни терпелись и даже воспринимались с восторгом. Женщин тут было мало, а таких и вовсе не одной…

…Почти тут же дверь скрипнула вновь, отворяясь и пропуская в ресторацию светло-рыжего джентльмена в элегантном костюме из шотландки, сером котелке и расстегнутой куртке из твида. Обутые в высокие ботинки длинные ноги неуклюже переминались как будто сами по себе. Длинный шарф обматывал шею джентльмена раза три по меньшей мере. На плече рыжего внушительно красовалась армейская винтовка.

Он вошел и близоруко прищурился. На лице нового гостя царило такое сомнение, будто он ошибся адресом и, желая посетить мессу, вдруг попал на шабаш.

Это сомнение поспешил развеять официант, тут же появившийся рядом.

- Откушать что изволите? Расстегайчики свежие, жаркое, рыбка солененькая...

- Это я куда надо попал? Салун? - с надеждой спросил джентльмен с сильным английским акцентом.

- Ресторация-с, - кивнул официант. - Прошу садиться.

И картинно согнувшись, он пододвинул посетителю стул, приглашая присаживаться к свободному столику. Нежная барышня Сесилия с обольстительной хрипотцой в голосе запела ариетку из "Дирижабля-призрака", и рыжий, освободившись от винтовки и шарфа, сел, подпер руками лицо и обратился в слух. Официант подносил водочку, расстегайчики, семужку и огурчики, англичанин ел и не сводил с несравненной Сесилии глаз. Пышное бирюзовое платье с блестками, голые плечи, светлые волосы делали певицу похожей на волшебницу…

А с пришедшего не сводили глаз многочисленные почитатели талантов местной знаменитости. Когда ариетка закончилась, рыжий поднялся и кинул к ногам девушки кожаный мешочек, тяжело и тихо стукнувший о сцену.

Поклонники классической музыки вздохнули, засучили рукава и вышвырнули англичанина вон.

 

Англичанин вывалился в прозрачную весеннюю ночь, на подмерзающую землю у дороги. Следом полетела винтовка, замотанная полосатым шарфом. Лежа на спине, Диксон некоторое время созерцал небо.

- Какая девушка! – мечтательно сказал Том и разразился стихами, однако уже через две строчки немилосердно заклинила ушибленная челюсть.

Махровые звезды казались огромными - куда там южным! - и пушистыми, и полная луна выложила яркую дорожку по маленьким зеркальцам луж - через улицу к избе священника. За избой темнел силуэт церквушки - блестела только луковка купола и на ней православный крест. Прослезившись от этакой красоты, Том Диксон встал направился к вожделенному приюту для странников. Ноги его утонули в не засохшей дорожной грязи, но инженер не обратил на этот досадный факт никакого внимания.

- Прими меня, Господи, в дом свой, - торжественно провозгласил Диксон, держась за зубы.

Из-под крыльца таверны на него глянули два блестящих глаза. Глянули и исчезли. Не успел инженер ступить и двух шагов, как у ног его завертелась, закрутилась черная тварь без голов и с двумя лицами. В свете луны Диксон с ужасом увидел честную круглоглазую физиономию машиниста Эверсона и вскрикнул, закрываясь руками.

- Сгинь, сгинь!

- Ну сгину я, тебе легче будет? - чудище покрутилось на месте и село на одно из лиц. Диксон с нездоровым любопытством уставился на брюхо демона, чтобы разглядеть - есть ли там рот. Рот и правда был, но говорил Страшной вроде бы не им. По крайней мере, пухлые губы Джека Эверсона шевелились так, как надо. – Я же по-хорошему поговорить пришел. Потерпи, дядя Том, поговорим – и уйду!

- А-а-а-а... - Том всхлипнул и пошатнулся.

- Да не падай ты. Нервные какие все стали! Стой спокойно, а то укушу!

И чудище обнажило два ряда заостренных зубов. Диксон старательно вытянулся во фрунт и затаил дыхание.

- Ты меня подвез - я тебе услугу оказываю, ибо, как говорит Никитич – долг платежом красен, - сообщил Страшной сквозь жуткую улыбку. – Так вот: без меня из форта ни ногой. Уедешь без меня – хуже будет. И… что-то я тебе еще сказать хотел. Да запамятовал… Ну что встал-то? Перекрестись уже!

Диксон не отрываясь смотрел на румяное круглое лицо, в ужасе покрываясь ледяным потом. Волосы на затылке встали дыбом так, что, казалось, котелок вот-вот свалится с головы в лужу.

- Ладно, иди уж, - демон внезапно завыл на луну, и Том попятился, наконец-то сообразив поднять руку для крестного знамения.

Страшной с любопытством посмотрел на него, почесал черной лапой возле уха и потрусил куда-то по залитой луной улице, плюхая по грязи и изредка по-кошачьи отряхивая лапы.

Диксон упал на колени, пачкая шелковистую шотландскую шерсть клетчатых брюк. Упал и сам завыл по-собачьи. В таком вот плачевном состоянии и подобрал его отец Иннокентий, вышедший на странные звуки из дома в черном пальто, накинутом прямо на исподнее.

- Ну, ну, - батюшка поднял впечатлительного иностранца под локоть и повел болезного в избу. - Пойдем, мил-человек, расскажешь, что за беда с тобой приключилась... охти, батюшки-светы, и днем, и ночью покоя нам нет...

 

 

Несмотря на приказ Страшного оставаться в форте Ново-Аргаяш, Диксон с самого утра развил бурную деятельность. Уже к восьми часам, когда солнце зарозовело на горизонте и защебетали птицы, кузов грузовоза был заполнен пушниной и прихваченными в форте посылками - почтовые сани тут уже не ездили, курьерский дилижанс до Ново-Аргаяша не доходил аж десяток верст, останавливаясь только значительно южнее, возле Софьинского прииска. Индейцы, как всегда, невозмутимые, курили трубки возле грузовоза, вполголоса обсуждая – доедет ли махина на таких гусеницах до Новоархангельска, или дотянет только до стоянки Шемяк. Махины на гусеничном ходу тут проезжали редко: зимой больше в ходу были сани или же пароходы на полозьях, а летом все чаще колесный транспорт. Ждали только Эверсона, но тот все не появлялся. Диксон, краснея и бледнея, яростно расхаживал вдоль борта, постукивая ладонью по крепким доскам кузова, поправлял ремень ружья на плече, ругался, сплевывал на землю – в общем, вел себя нервно. Инуиты постояли, пообсуждали гусеницы, и ушли.

- Джек, верно, вчера перебрал, - сообщил последний из них Диксону. – Он у Чарли в палатке был. Иди, ищи его там.

Том застонал от нетерпения и побежал искать палатку некоего Чарли, поминутно спрашивая о местонахождении оной у прохожих. В городке уже стало довольно людно: старатели, охотники, рабочие – все куда-то торопились и не отвечали Тому. Диксон метался по форту около получаса. За это время он все-таки выяснил, что Чарли – шлюха, что она святая женщина, что весу в ней не менее двухсот пятидесяти фунтов и что сердце у нее золотое. А палатку свою она почему-то все время переставляет. Обладая такими богатыми сведениями, инженер сбился с ног, пока отыскал белый полотняный шатер с погасшим фонарем на шесте. Рванул полог – в палатке оказалось пусто. Изнутри там словно резали кур – всюду мелкие брызги крови. Задрожав, Диксон кинулся наружу, путаясь в полотнищах поехавшей набок палатки, и обежал шатер кругом.

Позади, впритык к фургону без колес, сидела толстая женщина, одетая, несмотря на холодный день, в нижнюю юбку и корсет, из которого вываливались груди цвета сырого теста. На коленях шлюхи лежала кудлатая голова Эверсона: голубые глаза удивленно выпучены, а ниже шеи – пустота. Чарли качалась из стороны в сторону и вздыхала.

- Кто… что… где? – дрожащим голосом высказался Диксон.

- Ой, матушки-батюшки! – по-русски запричитала Чарли, словно только и ждала благодарного зрителя. – Уби-и-и-или Джека, убили-и-и! Прихожу счас – тулово на топчане, голова вон куда укатилася! А этот из палатки-то шмыг! И наутек!

- Кто наутек? – инженер ощутил подлую слабость в коленях и сел рядом с шлюхой, пачкая едва отчищенные попадьей штаны.

- Упырь, кровосос! Ух, морда нерусская, страшная! – шлюха погрозила кому-то кулаком.

Диксон с трудом встал, преодолевая предательскую дрожь, и на всякий случай снова заглянул в палатку. Там никого, конечно, не было, а на топчане под толстым одеялом обнаружились только пятна и сгустки крови.

Только тут Тома замутило, затошнило, повело – и он упал на холодный земляной пол, покрытый старым одеялом.

 

Едва Том Диксон пришел в себя, как тут же, даже не отряхнувшись и никому не говоря ни слова, побежал к махине и взобрался в кабину машиниста. Разумеется, все зря: котел не разогрет, огня в топке ни искорки. Вздрагивая и даже немного повизгивая, инженер раскочегарил топку и стал ждать, пока вода не согреется, и лишь после этого ему стало немного теплее и легче. Про Страшного он если и помнил, то лишь поверхностно: что два лица у него, и четыре лапы, и посередине рот, а о словах демона и не вспоминалось. Убраться бы отсюда поскорее, вот и все дела.

Однако "теплушка" попыхала паром, посвистела, да и никуда не поехала.

 

Девица Шарлотта Мюллер, обрусевшая немка, более известная как Чарли, сидела в конторе и глотала горячий чай с коньяком как воду. И взахлеб рассказывала небылицы, которым начальник форта поверить ну никак не мог. Из всего потока слов он вычленил наиболее разумные: убийца механика Эверсона ходил на четвереньках, выл, как собака или волк, а напал на несчастного якобы потому, что тот нарядился в костюм инуита и, направляя копье на луну, клялся пронзить "эту белую лань" до самого сердца. Просьба описать лицо нападавшего вызвала у девицы Мюллер форменную истерику, причем сухую – без слез и соплей, которые начальник форта терпеть не мог. Однако сейчас же он признал, что лучше б свидетельница лила слезы рекой, потому что бессвязные выкрики, биение головой об стену и расцарапывание Шарлоттой рук в кровь напугали начальника куда сильнее, чем обыкновенные "бабские" рыдания. Немка потрясала окровавленными полными руками, скидывала с себя одеяло (так как в участок ее привели полураздетую) и выдавала отрывистые фразы: "Два лица, два. Одно на заду!"

Больше от нее ничего не добились, пришлось позвать врача и отправить девицу Мюллер в госпиталь.

 

Несравненная Сесилия покрутилась еще немножко перед зеркалом, поправляя бархатную шляпку-пирожок, задорно сидевшую на взбитых в пену кудряшках. Скажи ей кто (ну, хотя бы тот недавно приехавший в поселок аглицкий денди), что нынче такие прически и шляпки немодны – Сесилия бы не поверила. Как это немодно, когда так красиво?

Девушка состроила глазки своему в высшей степени обаятельному и привлекательному отражению и выбежала из нумера, стуча каблучками новеньких сапожек. Нынче должен был прилететь паролёт из Оттавы, с упоительными обновками по случаю весны, с ворохом белья, кружев, платьев, накидок. И конечно – прибудет промышленник Жарков, обязательно предложение делать будет, и тогда настанет для Сесилии сказочная жизнь. А что настанет она здесь, на Аляске, так оно ничего. В Аляске тоже люди живут, вон, в Сибири, говорят, тоже морозы трескучие. Да и на родине Сесилии, в Тверской губернии, не хуже иной раз трещит.

Пробежав через ресторанную залу к выходу, девушка нарочно приподняла подол платья так, чтоб видны стали нижние юбки и высокие голенища сапожек, качнула бедрами так, чтобы посетители непременно ахнули, и выскочила за дверь – только ее и видели. Солнце еще не закатилось, светило, играло в лужицах. Через дорогу девушка перебралась с трудом – не хотелось пачкаться, а поблизости – ни одного джентльмена, чтоб плащ перед нею бросил или на руках через грязь перенес. Ну и не надо, спасибочки. Сесилия обтерла сапожки один об другой и постучалась в избу батюшки Николая.

 

- Привет, - по-свойски, можно даже сказать, панибратски осклабился Страшной, появляясь перед Диксоном, едва не упавшим с махины в лужу. – Всё чинишь свою теплушку? Я же сказал – не езди никуда. А ты что же?

Диксон попытался сделать вид, что страшилище не заметил. А лицо у Страшного было нынче добродушное, круглое, бабье. Где-то Томас его видел, это лицо.

Демон повернулся к англичанину боком и почесал лапой то место, где у собак обычно бывают уши. При этом бабья физиономия сладко зажмурилась.

- Ну ладно, я пока добрый, - сказал Страшной. – Слушай, дядя Том, скажи мне прямо: ты паролётом управлять умеешь?

- What? – не понял Диксон.

- Вот-вот, - согласился демон, - паролётом, или как это будет по-вашему? Дирижабля? Короче, дядя Том. Если ты мне эту дирижаблю предоставишь покататься – будешь жив-здоров. Ну, бывай пока, мне еще надо в одно место заскочить.

 

 

Утреннее известие о том, что попадья нашла батюшку мертвым в постели, взбудоражило поселок куда как хлеще, чем вчерашнее, о смерти приезжего англичанина. А когда дознались, что в постели, кроме него, была еще и молодая певица Сесилия, которая то ли от ужаса, то ли для собственного спасения притворилась потерявшей память – ситуация весьма обострилась.

Это же надо! Батюшка-то, оказывается – шалун!

Матушка рыдала в фартук, на дрожащую, полураздетую девицу пыталась побить сначала скалкой, а затем ухватом, и ей пришлось сделать укол морфия. После этого попадья прилегла на скамью и уснула, вздрагивая во сне сытым телом.

Сесилия тоже вздрагивала и всхлипывала, но ей морфия не дали. Вызванные к месту происшествия урядник, начальник прииска и врач пытались добиться от девушки внятных ответов на следующие вопросы:

- когда и как она оказалась в постели священника?

- где в это время была попадья?

- что именно произошло?

- кто и как убил отца Николая?

На все вопросы Сесилия отвечала гнусавым от плача голоском:

- Я не помню.

Когда было спрошено, как ее зовут и какое нынче число, она ответила то же самое.

В конце концов, девицу Сесилию Кокорину заключили под стражу, из жалости разрешив зайти в номер и взять там теплые вещи и одеяло.