Ранним февральским утром все воспитанники приюта Святого Николая в возрасте от десяти до двенадцати лет проходили обязательный осмотр. Доктор приехал из самого Петропавловского Порта и сразу заперся у себя в комнате. Кухарка сказала, что он страшно угрюм после двадцати с лишним суток в пути, и детям строжайше запретили с ним разговаривать.

Сразу после скудного завтрака их согнали в обычно пустующий зал на первом этаже, велели ждать, пока за ними придут, еще раз напомнили про тишину, показательно оттаскали за уши Алекса и Мишку и заперли дверь. В приюте всегда запирали двери при первой возможности. Поговаривали, что мадам боялась, как бы воспитанники не сбежали. Либо мадам была глупа, либо молва, потому как если бы даже какой-то лихач сбежал, то в черте города тут же попался бы вездесущим ищейкам, а за городом был бы сожран снежными волками, особенно голодными долгими зимами.

Гулкие шаги смотрительниц поднялись на второй этаж и стихли, и оробевшие сперва дети начали оживляться и осматриваться. В этом зале они все были ровно один раз - три года назад, когда их привезли из почти уже заброшенного Вифлеема. Десятки голодных, замерзших детей, испуганных первой поездкой на паровозе, точно так же затолкали внутрь и заперли двери на два замка. Большинство из них тогда только-только осиротели, отдав родителей черной, пахучей жиже, вырвавшейся из-под земли и, столкнувшись с шальной искрой, поджарившей две шахты. Одуревшие от перемен, еще не до конца осознающие свое горе, дети жались друг к другу и представить себе не могли, что это хмурое, холодное здание с коваными решетками на окнах станет их новым домом, а детские шалости и игры сменятся каждодневным трудом – шитьем, штопаньем и полированием столового серебра хозяйки и ее друзей. Для Таты Сироты это был всего лишь еще один чужой поселок, еще одна постылая работа и еще одна дама в черном бархатном платье с таким тугим воротником, что выпиравшие брыли делали ее похожей на бульдога. В общем, ничего из того, что Тата не видала в своей жизни.

Однако эта комната даже для нее была в новинку. Странная, чудная комната. Вдоль одной стены стояли высокие штуки, похожие на гигантские кассовые аппараты с кучей ящиков, и сколько Алекс с Мишкой ни старались, они не смогли открыть ни один из них. Оставалось рассматривать, обнюхивать, поглаживать и даже облизывать все эти диковинные деревянные завитушки, круглые ручки, металлические рычажки и бронзовые кнопки. У другой стены стояли книжные стеллажи, но они тоже были заперты. На окнах висели коричневого цвета гардины, помутневшие от пыли, на потолке позвякивала от сквозняка хрустальными бирюльками большая люстра, больше, чем Тата когда-либо видела. Детям, выросшим в скромных домах шахтеров, эта комната казалась дворцом. Они разглядывали каждую пылинку, болтали и даже смеялись. Доктор запаздывал, а значит, работа отодвигалась все дальше.

Тата стояла у окна. Ей было не с кем поговорить и поиграть – единственной подружке Лизаньке исполнилось уже целых тринадцать лет, и она проходила медосмотр только завтра. Скучая, Тата рассматривала просыпающуюся улицу. Уличный торговец тащил за ухо мальчишку в рваном пальто; устрашающего вида паромобиль загораживал дорогу конке, и привставший извозчик пытался договориться с шофером и разъехаться с миром, но тот разводил руками, мол, обожди еще десять минут, не заводится адская машина. Извозчик, может, и рад был бы хлестануть кнутом незадачливого шофера с его металлическим чудищем, но все знали, что владельцами паромобилей были только очень богатые люди, а за подобное оскорбление богачей на Аляске не жалели виселиц.

Вызывающе одетая женщина шла по левой стороне улицы, косясь на паромобиль. Тата знала, что это падшая женщина, но не знала, что такое – падшая женщина. Куда она пала, зачем? Никто не объяснял, но предыдущая хозяйка, погибшая в огне в Вифлееме, высекла ее розгами за одно только то, что Тата подала подобной даме упавший зонтик.

Женщина свернула в переулок, открыла деревянную калитку и начала спускаться по лестнице, ведущей в Нижний город. Тата вытянула шею и оттянула пальцами уголки глаз, чтобы лучше видеть, но яркая шляпка быстро растворилась в тенях, и улица снова поскучнела. Извозчик потерял всякую надежду сдвинуться с места и пытался теперь утихомирить двух встревоженных задержкой пассажиров конки, старика со старухой. Напротив приюта под высоким дубом стояла пустая бочка, рядом с ней копошилась огромная черная собака, лохматая и грязная до безобразия. Собака скребла передними лапами мостовую, как будто чуя крыс или пытаясь выкопать яму… Тата вздрогнула от охватившего ее беспокойства, тут же переросшего в панику. Ее затрясло, словно там, рядом с бочкой, она когда-то закопала что-то очень важное, что никому никогда нельзя показывать, и собака, выскребая булыжник изо всех сил, могла с минуты на минуту открыть ее тайну. Тата подавила порыв открыть окно и запустить чем-нибудь в псину и окликнула стоящую неподалеку Джемму Американку:

- Джемма, как думаешь, что может эта собака там копать?

Джемма, беспрестанно двигая челюстями и обрабатывая смолку, уставилась в окно своими прозрачными глазами и сказала:

- Сирота, какая собака?

Тата повернулась к окну с неприятным ощущением, что собаки там и правда нет, что ей показалось, что ее сейчас засмеют и назовут сумасшедшей, как это уже бывало раньше.

Собака там была. Она все так же упрямо и озлобленно работала передними лапами, а дуб колыхался над ней темной тенью. От когтей по камню скрежет должен был бы разноситься по всей улице, но Тата ничего не слышала. Она передернула плечами и сказала:

- Ну вон же собака, под дубом.

- Под каким дубом, Сирота? Ты с ума рехнулась? Нет там никакого дуба, и никакой собаки тоже нет, ты рехнулась, Сирота?

Тата испуганно взглянула на Джемму и снова в окно. Собака от напряжения почти легла на землю, передние лапы работали как бешеные. Огромный развесистый дуб нависал над ней и над бочкой темной громадой. И собака, и дуб были совершенно настоящие. Джемма уставилась на Тату прозрачными круглыми глазами и насмешливо улыбнулась жующим ртом. Она повернулась обратно к остальным и открыла рот, чтобы объявить во всеуслышание, что Сирота рехнулась, как вдруг замки на двери щелкнули, и в зал засунулась голова старшей смотрительницы. Дети притихли и застыли там, где стояли. Оглядев зал, голова сказала:

- Катерина, Саша Петрова и Американка, за мной.

Джемма ухмыльнулась, повертела пальцем у виска, выплюнула пожеванную смолку Тате под ноги и пошла на выход.

Тата резко повернулась к окну. Собака скребла мостовую, дуб стал еще темнее под бледным зимним солнцем. И собака, и дерево были до одури настоящими, но будто выбивались из общей картины улицы. На секунду Тате показалось, что дуб стал каким-то прозрачным, и она увидела сквозь него серый камень дома, водосточный желоб и табличку с надписью "Цирюльных дел мастер м-р Томпсон". Она тряхнула головой, и дуб снова был там, но теперь она точно помнила, что месяц назад никаких деревьев напротив приюта не росло, да и не могло быть дерево зеленым в середине зимы. К горлу подкатил тошнотворный страх, но не успела Тата толком ничего осознать, как рядом с собакой появились люди.

Они вышли откуда-то из-за дуба - две женщины с распущенными светлыми волосами, похожие, как близняшки, в странных платьях-халатах. Отогнав собаку в сторону, они стали рассматривать то место, где она копала. Вместо булыжной мостовой Тата отчетливо видела бурый квадрат и пробивающуюся молодую траву. В промерзшей земле была вырыта приличная яма, и в ней что-то виднелось, что-то едва заметно белело и алело. Хотя у Таты кишки сводило от тревоги, она приникла лбом к стеклу, пытаясь увидеть, что же нарыла собака. Ей не пришлось напрягать глаза. Одна из женщин наклонилась, а когда выпрямилась, вторая прижала ко рту руку, словно удерживая крик. Первая держала в руках человеческую кость - руку по локоть в красном рукаве. Ткань трепыхалась на ветру, отполированная кость блестела первобытной белизной.

Тата отшатнулась от окна, рука в невольной копии жеста взметнулась ко рту, удерживая вопль животного ужаса. Не удержала, рука безвольно упала, Тата сделала пару неуверенных шагов, согнулась пополам, и ее вытошнило на деревянный пол.

Зал наполнился криками, кто-то неестественно громко заржал. Тата, задыхаясь, отерла рот и снова бросилась к окну. Не было ни дуба, ни собаки, ни женщин, ни жутко белеющей кости. На нее глядела из окна, как из зеркала, девочка ее возраста, но не рыжая, как Тата, а белокурая и большеглазая. Она глядела сияющими глазами, синими, как море, глядела так, будто именно Тату хотела сейчас видеть в этом окне, будто только ее ждала, будто, кроме Таты и нее, никого в этом мире не существовало. Девочка сказала что-то одними губами, ни звука не слетело с них, но Тата поняла. "Я нашла тебя", сказал светловолосый ангел, протянул руку и пропал. По пустой улице медленно ехал паромобиль.

Сзади кричали дети, Тата слышала, как распахнулась дверь зала, как взвилась, зашумела хозяйка, требуя объяснить, что происходит. Больше она ничего не слышала. Липкая теплая темнота подступала со всех сторон, и не было ни сил, ни желания ей сопротивляться.

Она очнулась в комнате кухарки на жесткой лавке. Над ней никто не склонялся, не трогали встревоженно лоб, не повторяли: "Тата, Таточка, очнись!"… Она приподнялась на локтях и поморщилась - в висках ломило. Хозяйка сидела на стуле у окна и просматривала какие-то бумаги, сдвинув очки на самый кончик носа. Заметив, что Тата очнулась, она поправила очки и спросила ворчливо:

- Что там у тебя, Сирота?

Тата заморгала. Она была в комнате кухарки, значит, ее сюда принесли, значит, они видели, как ее вырвало, как она потеряла сознание, зачем же тогда спрашивать, что у нее там? Она открыла рот, чтобы рассказать про видения, но хозяйка сказала первая:

- Вспоминай, что ела.

- Ела, мадам? – Тата сморщила лоб, не понимая.

- Почему тебя вывернуло? Отравилась? Меньше дряни есть будешь. Наверняка подобрала что-то вчера на прогулке. Вспоминай.

Тата поспешно спустила ноги с лавки и сжала кулачки так, что ногти впились в ладони. Ей нужно было объяснить, что она видела странные и страшные вещи, но она медлила, слова не находились, язык просто не поворачивался сказать: "Знаете, у меня тут были видения …".

- Я видела что-то очень жуткое, мадам. Двух женщин, и собаку, и дуб, но ни собаки, ни дуба там нет…

Хозяйка хмуро посмотрела на нее поверх очков.

- Сирота, про собаку и дуб я уже слышала от Американки. Не знаю, зачем ты небылицы выдумываешь, но это не важно…

- Мадам, вы не понимаете! – Тата вскочила на ноги. – Я правда их видела! И женщин с костью, с человеческой рукой, это рука была, настоящая, с пальцами, я видела, и потом эта девочка…

- Нет, это ты не понимаешь, Сирота, - хозяйка тоже поднялась со стула, ее голос пронизывал хуже северного ветра. – Если ты не сможешь вспомнить, чем отравилась, я отправлю тебя следующим пароходом в Петропавловский Порт, в больницу, и ехать ты будешь не первым классом, а в одной каюте с крысами, чтобы не заразить никого, и молись Богу, чтобы матросы не выкинули тебя за борт от греха подальше… А если окажется, что ты подхватила заразу какую-нибудь…

- Не надо, - сказала Тата почти беззвучно, - Не надо в больницу. Я вспомнила. Я подобрала старое яблоко. Это из-за него… из-за него меня вырвало. Не надо в больницу, мадам.

- Вот видишь, - сказала хозяйка мягко и снова села. - Вот ты все и вспомнила. Доктор велел поголодать денек, попить соленой воды, пока кишки не прочистятся. Иди, Сирота, и не подбирай больше старых яблок.

Тата кивнула, сделала книксен и вышла из комнаты.