Литературный конкурс-семинар Креатив
«Креатив 14, или ВОЙНА И МИР»

Егор Калугин - Мазута

Егор Калугин - Мазута

Объявление:

   
 
Черное небо. Черная чавкающая жижа под сапогами. Черный горячий пот, разъедающий кожу.
- Заряжай!
Сбитые пальцы рвут планки ящика, ловят скользкие бока снаряда.
- Хэк! – выдыхает Слон.
- Хэк! – помогаю.
В запястьях звонко, струнами, рвутся сухожилия, немеет неподъёмной тяжестью спина. Будто дитё ласково опускаем тушу снаряда в лоток. Пока Слон крутит взрыватель, я выкладываю жирно блестящую гильзу и банником досылаю снаряженный выстрел в раскрытую пасть ствола. Замок с лязгом захлопывается.
- Готово!
И тут же раскрываем рты, зажимаем уши.
- А-а-а! – кричит Слон.
- А-а-а! – кричу.
- Выстрел!
Небо раскалывается вспышкой, прыгает земля, гаубица на откате сплёвывает обгорелый желтый цилиндр гильзы, дымящий чадно, прыгающий в плотной тишине по земле. В голове – ни звука, лишь тонкий комариный писк контузии.
- Заряжай! – не слышится, чувствуется кожей.
Удар каблука в крышку ящика, кровь под ногтями, звон сухожилий, сдвоенное:
- Хэк!
Будто машины, привычно, прицельно – снаряд и заряд в лоток, банничком в ствол, лязг замка.
- Готово!
- А-а-а! – орёт, зажмурившись, Слон.
Из ушей его черными змейками стекает за воротник гимнастёрки кровь.
- Выстрел!
Гаубица бьёт, будто изнутри черепа, раскалывая голову вдребезги. Упругая волна воздуха толкает в грудь, отнимает дыхание и, шмякнувшись в мягкую грязь, я бормочу:
- Ни хрена себе бабахнуло… ни хрена себе…
Голос мой, бумажно-пресный, гудит в колоколе головы, звенят нагло тысячи комаров на предельной, ломкой ноте.
За шиворот льётся холодная вода из лужи. Хочется блевать.
Надо мной возвышается дружище-Слон. Лицо его чернее неба.
- Ни хрена себе бабахнуло! – хохочу к нему.
Он хватает меня за отвороты бушлата, тянет, хэкает привычно и мир переворачивается. Я снова на ногах. Наша могучая гаубица, наша любимая арта, по-прежнему скалится небесам жерлом ствола. Перед нею дымится воронка. Восемьдесят восемь – определяю на вид калибр.
- Ты за панораму! – сипит мне в ухо Слон. – За панораму!
Из кресла наводчика свисают безвольно руки, по ладоням течёт обильно чёрная слизь.
- Я – заряжать, - бросаюсь к ящикам и падаю.
Горло выталкивает горячий спазм. Слон ловит меня за воротник, тянет, хрипит:
- Саня, за панораму! За панораму…
- Давай ты!
- Я не слышу ни хрена! – глядит он красными, в лопнувших прожилках глазами. – Ни хрена!
И с кряхтением запихивает меня на станину. Дальше я сам, уцепившись в маховики поворотного механизма кресла, поднимаюсь на колени, стягиваю из кресла за ногу разбитое тело нашего сержанта. Напяливаю теплый ещё, склизкий от пота, будто живой шлемофон, и он кричит в меня сотнями голосов умирающих:
- Сеня, Сеня, бей! У меня гусянка, ма-ать…
- Вижу, два "Тигра". Улица Победы, атакую!
- Сеня, твою мать, бей!
- Фагот, Фагот, куда пропал, друг?
- Горю, братки, горю! Таран!
- Сеня!
И сквозь мат и вой монотонное:
- Тюльпан, Тюльпан, я – Астра. Я – Астра. Я – Астра, приём.
Перехватываю у горла тангенту, щелчок:
- Я! Я – Тюльпан!
- Тюльпан, два снаряда, фугасным, ориентир девять, левее – шесть, угловой – шесть, огонь!
- Тюльпан – Астре! Цель принял! – кричу радостно.
Тут же гаубица проглатывает с лязгом заряд.
- Готово! – отзывается где-то далеко Слон.
В сетке прицела крутятся, будто в карусели разбитые снарядами дома, горящие чадно бронемашины, фонари, вспышки выстрелов.
- Ориентир девять, - шепчу беззвучно.
Кирпичная заводская труба с белым ободком у края - точно в перекрестье.
- Левее шесть…
Ласково пощелкивают под пальцами кулачки механизмов, труба сдвигается.
- Угловой – шесть…
В перекрестии – небо, красно-чёрное, густое, как слизь на ладонях сержанта. Я нащупываю рычаг спуска:
- Выстрел!
- А-а-а! - кричит Слон и затыкает уши.
Гаубица прыгает и бьёт в лицо панорамой прицела.
- Заряжай! – выплёвываю крошки зубов, рот мгновенно наполняется сладкой вязкой жижей, приходится сглатывать.
- Фагот, Фагот, отвечай! Отвечай, сука, я тебя умоляю! – плачет эфир.
- Гриф-два, гриф-два, атакован противником, улица Подбельского. Веду бой!
- Гриф, Володя, справа, справа в парке "Фердинанд". Прям за фонтаном!
- Понял тебя, понял Федя! Спа…
- А-а-а! Недолёт, недолёт, на…
- Готово! – кричит, будто с другого света Слон.
Проверяю положение рукояток по щелчкам, голову в сторону, кулак на спуск и гаубица, судорожно дернувшись, плюёт выше заводской трубы полцентнера фугаса.
- Уходи, уходи, Володя. Там "Шмель" на прямой наводке, ствол из подвала, сам видел.
- Гриф, это Астра. Сливай цель Тюльпану…
- Фагот! Фагот! Отвечай!
- Гриф-четыре, я Гриф-два, иду на помощь!
- А-а-а! Умолотили! Умолотили! Башку снесло! Тюльпанчик, ты моя цаца!
Я поднимаю над головой два пальца, как делал это сержант при попадании. Слон молотит от радости банником по станине и воет, и плюётся в низкое небо презрительно:
- Мазута! Мазу-у-ута-а!
- Тюльпан, я – Астра. Я – Астра. Ориентир шесть. Право – два. Угловой – четыре, огонь!
- Тюльпан, цель принял! – кричу. – Заряжай!
- Прямого тебе, Тюльпанчик!
Горящий город резво пробегает в перекрестьях панорамы, и голова моя вдруг улетает куда-то, как у закрутившегося на каруселях школяра. Тошнотный спазм мягко вытекает из горла на воротник, сплёвываю горечь, дышу глубоко:
- Ничего… ничего…
Сжимаю крепче рукоятки. Белое здание с колоннами, по левому срезу. Ориентир шесть.
- Право – два.
Доворот.
- Угловой – четыре…
Прицел рассекает испуганное небо крестом.
- Выстрел! – кричу ему зло.
Гаубица кашляет огнём и снаряд по тугой траектории уходит за гору.
- Всем кто меня слышит! Кто видел Т-60, бортовой триста двадцать, ответьте разведке!
- Тигры, Тигры, угол Маяковского, шесть штук, мать!
- Давай, Сеня, давай! Прорвёмся!
В панораме за зданием с колоннами выплеснулся в небо огненный язык.
- Тюльпан, попадание! Тюльпан, как слышишь?
Два пальца в небо.
- Мазу-ута! – молотит банником станину глухой Слон, призывая бога всех бронетанковых.
- Тюльпан, Тюльпан! К вам по улице Свободы прорвались два "Леопарда". Как поняли?
Два "Леопарда"! У меня броня противопулевая! И темп стрельбы – два в минуту. Да они же нас со Слоном на гусеницы намотают, пока мы будем перезаряжаться!
- Как понял, Тюльпан?
Щелкаю тангентой.
- Вас понял, Астра. Принимаю бой.
Гаубица клацает замком, заглатывая заряд.
- Готово! – гудит Слон.
Улица Свободы… Ориентир пять – школа, улица Свободы. В перекрестье двухэтажное кирпичное здание, каждое окно полыхает, и на фоне пожарища пролетают две приземистые тени с маленькими башнями. "Леопарды". Дистанция – всего тысячу триста!
Палец тычет в карту, оставляя грязные разводы – перекрёсток улицы Мира, дальше их пускать нельзя, дальше – огороды, спрячутся, выйдут на прямую наводку и нам крышка!
Выкручиваю маховик, дистанция – восемьсот, им ходу до перекрёстка, если без помех… Почему без помех?
И ствол выше в самое небо, вычисляя в уме тысячные угловой… черт, пять или шесть? Некогда!
- Выстрел!
- А-а-а!
Снаряд уходит прямо в зенит.
В панораме рассыпается тучей пыли особняк на углу Свободы и две приземистые тени замирают перед завалом. Эх, если бы мне сейчас снаряд! Накрыл бы, как тараканов припечатал!
- Заряжай! – не чуя боли, бью кулаком броню.
Гаубица чуть приседает – Слон бросил на лоток снаряд. "Леопарды" медлят. Головной тычется в проулок, цепляет боком забор, валит столб и пятится. Задний опытнее – откатывается к перекрестку, берёт вправо, исчезает между домов.
Удар гильзы о лоток. Хрип Слона – подать банником семьдесят кило не шутки. Лязг орудийного замка.
- Готово!
Первый уже в двух домах от завала, не торопится, из башенки показался командир, осматривается. Щелчок доворота. Или щелчка много будет? Пусть сдаст ещё назад, ещё… вот!
- Выстрел!
Панорама снова бьёт меня в зубы, сплёвываю кровь, не отрываясь от прицела – "Леопард", как таракан в последний момент бросается в щель проулка и куст разрыва накрывает улицу, разбрасывая, словно спички, телеграфные столбы. Бешено вращаю рукоятки – второй пропал. Совсем пропал!
- Заряжай!
И тут же лоток гаубицы принимает снаряд - оглохший Слон монотонно, будто робот делает своё дело. В оседающем разрыве на улице Свободы "Леопард" буксует под кирпичным завалом осыпавшейся стены.
- Не уйдёшь, - сплёвываю липкую кровь.
Пока он елозит в панораме, чадит выхлопами, тужится, я кожей ощущаю, будто прирос я уже к свой самоходке, как опускается на лоток гильза с зарядом. Как упирается в неё голова банника, как ползёт снаряд по лотку в раскрытую глотку орудийного ствола.
- Готово! – слышится одновременно с клацаньем замка.
Дистанция, прицел…
- Выстрел!
Гаубица прыгает, рассыпая искры, уходит ввысь снаряд. Долгое-долгое мгновение. "Леопард" делает отчаянный рывок и выталкивает поджарый зад из битого кирпича. И в то же мгновение исчезает в огне разрыва.
Я показываю небу два пальца:
- Мазута-а!
- Мазута-а-а! – машет над головой банником Слон.
В то же мгновение наша гаубица подпрыгивает от тупого удара, взлетают, будто бумажные, бронелисты борта – пятидесятимиллиметровый снаряд ударил в передние катки, разворотил гусянку, снес попутно ящики с инструментом. Хищный силуэт второго "Леопарда" мелькнул между домишек, и тут же, ломая на полном ходу забор, бросился к нам. Он знает, что перед ним легкобронированная гаубица. Он отмерил интервал выстрелов и расчетливо лишил нас хода. И теперь, скорый, легкий, на пятой передаче рвется добить нас, расстрелять в упор - холодно, и со знанием дела.
И нет будто ничего вокруг. Шлемофон онемел. Небо погасло. Есть только летящий к нам, совершенный в своём рывке "Леопард", схожий маленькой хищной башенкой и поджарым корпусом с тем самым беспощадным зверем-убийцей. Он чутко глядит в меня глазом орудия, он ждёт, смакует мгновение, и я вздрагиваю. Опускаю ствол, вывожу на прямую наводку перекрестьем под башню, целюсь из пустого ствола – помирать так с музыкой. И "Леопард", шарахнувшись в сторону, возвращается, идёт на меня лоб в лоб – командир его точно знает, сколько времени у меня не будет снаряда. Он видел, как я расколотил его товарища. Ему важно убить меня страхом. Ведь убить снарядом он успеет всегда.
И время замирает, и воздух густеет будто вода. Взлетают салютом комья грязи из-под гусениц "Леопарда" и не падают.
- Мазута, – шепчу я.
И заряд с шелестом входит в ствол, становится на взвод замок. И спуск проваливается под ладонью.
***
Белый потолок, белые стены. Белые занавеси на окнах. За окном белый город – деревья, дома, улицы в пушистых шапочках снега, будто на рождественской открытке.
Белые пустые дни, будто затянувшийся сон. Пресная еда. Внимательные взгляды врачей сквозь окошко в двери. Тишина такая – будто кто подушкой тебя душит.
И живые черные сны с набегающим в сетке прицела приземистым танком.
Сколько времени прошло – я и счет потерял дням. Понимал, что терпеть надо. Понимал, что в госпитале. Что, наверняка, дела мои – швах, раз уж я в глубоком тылу. В первые дни я видел отсветы канонады за окном – багряные всполохи в небе, иногда между домами пролетали, рассыпая искры, сигнальные ракеты. Потом фронт ушел далеко. И снег здесь был тыловым - белым-белым, ни крупинки пороха, ни пылинки сажи.
Мимо окна ездили нарядные автомобили. Бродили под ручку румяные гражданские.
И тоска такая – хоть волком вой. Тысяча отжиманий на кулаках. Тысяча скруток на пресс. Тысяча приседаний. Пересчеты дистанций и угловых, чтобы мозг не раскис. И постоянное, даже во сне, ожидание команды.
В один день дверь, наконец, приоткрылась. На пороге стоял молодой длинноволосый доктор в очках и с козлиной бородкой, прижимал к тощему боку папочки на тесёмочках:
- Ольховский…
Я вскочил, задниками шлепанцев щелкнул:
- Капрал Ольховский, шестой артдивизион тяжелых гаубиц!
Он поморщился:
- Пойдёмте.
И пошел коридором. Я, само собой, следом. Завёл он меня в квадратную комнату с зеркалом во всю стену, посреди комнаты стол, да две табуретки, к полу прикрученные. Шлёпнул свои папочки на столешницу:
- Присаживайтесь.
Я сел. Он напротив расположился. Оглядел меня кисло. Развязал тесемочки верхней папочки, бумаженцию вынул.
- Кап-прал Ольховский Александр, - прочел гнусаво, чуть заикаясь. – Шестой артдивизион тяжелых гаубиц, вторая б-батарея, старший расчёта заряжания. Тяжелая самоходная гаубица М41, калибр сто пятьдесят пять миллиметров. Позывной - Тюльпан. Участвовал в танковых сражениях под П-прохоровкой, под Сенно, под Бир-Эль-Гоби, а так же в операциях по взятию Сталинграда, Б-берлина, Каира, Праги. Награждён знаком "Отличный танкист" и орденом "За заслуги".
И почему-то виновато на меня глянул.
- Всё верно, - подбодрил я его.
- Здесь ещё, - неопределённо как-то указал ладонью в листок. – Личные данные, мастерство, обучение, статистика попаданий…
Доктор поморщился, пожевал губу и положил листок в папочку:
- У меня есть данные ещё одного Ольховского, - проговорил загадочно и потянул тесёмочки второй папки, раскрыл перед носом, прокашлялся. – Ольховский Александр Павлович, год рождения две тысячи третий, уроженец города Воронеж. Окончил среднюю школу номер восемнадцать, Воронежский государственный университет, филологический факультет. Преподаватель русского языка и литературы. Временно безработный. Проживает: город Вятка, улица Панфиловцев, дом восемнадцать, квартира тридцать два.
Поднял на меня глаза:
- Не знаком вам этот… п-персонаж?
Я пожал плечами.
- То есть – совсем?
- Совсем, - кивнул и поправился. – Ну, что имя и фамилия у нас одинаковые я понимаю.
Доктор согнулся над папкой, так что почти носом уткнулся в бумажку, пробубнил дальше:
- Двенадцатого ноября сего года Александр Ольховский п-подписал с компанией "World of Wars, Inc." договор о добровольном, возмездном участии в тестировании нового п-поколения компьютерной игры "Мировая война", часть четвертая. При медицинском обследовании Ольховского п-патологий не выявлено. Заключение – годен. Допущен к тестированию двадцать третьего ноября.
Он поглядел на часы:
- Больше месяца тому. Выведен из тестирования в критическом состоянии второго декабря. Две недели в коме. Три недели карантина в изоляторе. П-первое собеседование, - он вынул и нагрудного кармана карандаш, черкнул в листочке. – Шестое января две тысячи двадцать восьмого.
Бросил карандаш в папку, потянулся, так что суставы хрустнули:
- Итак, д-давайте уточним. Известно ли вам что-то о жизни Александра Павловича?
- Никак нет, господин доктор.
- И не предполагаете, когда и как могли бы с ним встретиться?
Я подумал.
- Знаете, господин доктор, - ответил ему с толком, чтобы не соврать случаем. - Сколько народу на фронте мимо проходит – всех не упомнить. Только вот чтобы ясно было сказано, мол, вот этот вот, Саня, твой тезка – такого не было.
Доктор тут лицо своё ладонями сплющил и застонал, будто зуб у него прихватило. И говорит:
- Вы у меня сегодня восьмой, Ольховский. И мне надоело, слышите? Мне надоел этот концерт военной песни! Надоел!
Нервный попался мне доктор. Контуженный, наверное. Ничего я ему не ответил. Думаю – посидит-остынет. А он только завёлся:
- Надоело мне! Я тут за копейки должен надрываться, мозги вправлять заигравшимся кретинам! Если вы не пойдёте мне навстречу – нас сольют, слышите? Сольют! И меня и вас!
- Куда сольют? – переспросил я.
- В унитаз! Дырка в башке – бамц! И в унитаз! Этот проект стоил миллиарды! Игра нового поколения! Прорыв в новую реальность! Невероятные ощущения! Разработка десятилетия! Если от тестирования останутся одни идиоты – нас сольют!
И глянул вдруг на зеркальную стену, будто кого-то увидел. Глаза круглые-круглые. А сам белый, как мел.
Там, видать, кто-то мог быть, за тем зеркалом, как я понял. Однако этот кто-то подзадержался с приходом, потому как доктор вытащил из кармана пачку сигарет с фильтром, прикурил одну с жадностью:
- Минут десять у нас для откровенной беседы, Ольховский. Вы в числе тридцати одного волонтера приняли участие в тестировании новой компьютерной разработки. Военной игры. Из вас на сегодня восемь трупов и двадцать три абсолютно иных человека. Не просто потерявших память – абсолютно иные личности. Вот вы, Ольховский – вы же филолог, интеллигент, из культурной семьи, вы же… вы даже разговариваете как… как грузчик.
Не думаю, что он меня обидеть хотел. Грузчик я и есть, ящики таскаю, снаряды гружу, бывало и вместо лошади впрягаться. Но сказал он это как-то… обидно сказал, в общем.
- Могу и в глаз на добром слове, - предупредил я его, как мужик мужика.
- Да уж, - доктор хохотнул, а едва я подниматься начал, он выставил вперёд ладонь. – Верю, капрал! Верю! Пошутил, извини. Больше не буду.
Я сел. Сигаретку свою он в молчании выдуплил за пару затяжек. Вроде успокоился.
- Компьютерные игры всегда стремились стать как можно реалистичнее, - пробормотал, кисло улыбнулся. – И вот – они уже и есть иная реальность. В вашем лице.
По столу забарабанил пальцами:
- Что же нам делать?
Волосы взъерошил, бородку козлиную свою подергал:
- Что же делать?
Тут я понял, что пора просьбишку ввернуть.
- Отправьте меня на фронт, господин доктор, - попросил по-доброму. – Я здоров. Если чего и было – прошло. А там ребята без меня…
Он палец закусил, уставился на меня, будто на привидение.
- Какой фронт, к-капрал? Мы уже лет сто как не воюем.
- Господин доктор, я же видел в окно, - поясняю. – Фронт был совсем недалеко.
- Что вы видели?
- Огни вспыхивали. Всю ночь шваркало. Ох, и хорошая, видать, была драка…
- Это б-был Новый Год, - процедил он вяло.
- Чего? – не понял я.
- Новый Год. Это п-праздник такой. Когда запускают фейерверки. Штуки такие светящиеся в небо – бух!
- Не, - я покрутил головой. - Там ещё ракеты сигнальные пролетали. Самые натуральные.
- Фейерверки, - кивнул доктор.
Я помял кулаки. Не люблю я эти разговоры – всё вокруг да около.
- Доктор… я не знаю, зачем вы мне врёте, - сказал напрямик.
- Вы считаете – я вру? – удивился он так, что у него даже челюсть отвисла.
- Конечно – врёте. И на всё у вас закавыка находится. Доктор, давайте начистоту. Вы вот говорите, что я, как бы не я, а какой-то философ…
- Филолог, - поправил он быстро.
- Да бог с ним, - я не собирался драться за какие-то буковки. – Так вот вы говорите, что я это он. И что нас всех – меня, вас, если я это не признаю, как бы того…
- Точно. Того, - отозвался он, глянул опять на зеркальную стену.
- Ладно, - я подмигнул ему. – Признаю. Он - это я.
У него аж очки припотели от радости:
- Так бы и давно, Ольховский! – и схватил карандаш.
- А вы меня – на фронт, ладно? – добавил я и снова подмигнул.
Он подпрыгнул на месте, ну, точно резиновый мяч. И карандаш свой от злости сломал:
- Какой фронт? Какой?
Отступать я и не думал.
- Не знаю, сколько я у вас. А до того был Западный.
- Мать… мать… мать, - запрыгал он, чисто обезьяна.
Хоть доктор он был хреновый, а материться умел. Я даже кой-чего себе на память приложил.
Как он выдохся – брякнулся в своё кресло. И поглядел на меня как-то просветлённо:
- Капрал, а вы – гений.
Я, может, недослышал, всё-таки четыре тяжелые контузии, башка свистит. Могло показаться мне. А если не показалось?
- Сам ты – гей, - я поднялся.
- Нет-нет! – он к стене отпрыгнул. – Вы не так поняли! Я в смысле – молодец! Умница!
Разок я его за гея должен был приложить и прыгнул к нему через стол. А он, шустрик, под столом оказался и орет оттуда:
- Я вас на фронт отправлю! На фронт!
Ну, я себя придержал. Может, правда – показалось. Контузия здорово на слух влияет.
- Лады, - я руки опустил. – Когда?
- Завтра! Завтра же всё устрою!
- Ну, лады, - говорю. – Давай, подпишусь, что я – философ.
Он голову из-под стола высунул:
- Только, - говорит, - вы д-должны организовать остальных.
- Которых? – не понял я.
- Фронтовых ваших товарищей, - он выбрался, за стол сел, на листочке из папочки набросал быстренько план. – Все здесь. И на втором этаже. Все они должны завтра п-подписать бумаги, которые я подготовлю.
- И на фронт? – ахнул я.
- На фронт! – он свойски шлёпнул меня по плечу, поморщился, потряс ладонью. - Тестирование игры будет продолжено. И вы попадёте на свой любимый фронт.
И добавил тихо:
- А я уволюсь к чертям собачьим…
- Ты гляди, - я придвинулся к нему. – Ежели обманешь – я тебя и у чертей собачьих найду.
- Не обману, - просиял он. – Не обману, капрал.
Тут я ему и подписал – я, мол, Александр Павлович Ольховский, философ, в твердом уме и здравой памяти хочу продолжить тестирование, потому как здоров и свой интерес к игре имею. Расписался, как он мне показал.
В коридорчике он придвинулся и заговорщицки так пробубнил:
- Не понимаю я вас, Александр Павлович. Почему, ну, почему вы все не хотите стать собой, остаться здесь? Что вы там такого увидели? Ну, что там?
Я наклонился к нему:
- А ты на себя погляди, доктор. Кто ты есть? Ловчишь, выгадываешь, подпись выпрашиваешь. Зачем живёшь?
Он в рот воздуха набрал, да так и застыл.
- Я, доктор, правды всей не знаю, - сказал ему так. – Но одно понял – жить нужно за то, за что помереть не жалко. Там все мои друзья. И моя арта. Там я – мазута. Бог войны. Ясно тебе?
Хоть он и сказал, ясно, мол, да всё одно ни черта не понял. Точно.
А в палате своей я листочек с планом доктора открыл и в стенку соседа выстучал морзянкой: "Мазута". И ещё разок: "Мазута". Слышу – ответный перестук. "Гриф-два" оказался, с Т-34-85 парень. Я ему план передал и соседям велел отстучать.
Наутро мы подписали бумажки, а к вечеру нас увезли на фронт.
***
Заряд с шелестом входит в ствол, становится на взвод замок. И спуск проваливается под ладонью. Арта прыгает азартно и тяжелый, стопятидесятипятимиллиметровый снаряд бьёт в грудь "Леопарда", как молот. Будто остановленный на скаку конь танк припадает на передние катки и башня его в снопе пламени срывается в черное небо, искрясь и, вращаясь, пролетает над нами, падает беззвучно в грязь.
- Мазута! – орёт зачарованный её полётом Слон.
- Мазута-а-а! – показываю кровавому небу два пальца.
- Тюльпан, Тюльпан, я – Астра. Цель групповая, ориентир – три, угловой – шесть. Четыре снаряда беглым.
- Цель принял! – в панораме крутится каруселью горящий город. – Заряжай, Слоняра!
 

Авторский комментарий:
Тема для обсуждения работы
Архив
Заметки: - -

Литкреатив © 2008-2024. Материалы сайта могут содержать контент не предназначенный для детей до 18 лет.

   Яндекс цитирования