Гобелены Карпадока

 

На малиновый бок горизонта солнце бросило золотые нити, принимаясь за гобелен нового утра. Лучи задели пухлые щечки облаков, те сладко потянулись, подхватили слепящие искорки, закололи их в сияющие кудри…

- Тащи давай! Не спотыкайся!

Тяжеленные ведра оттягивают руки. Сабине кажется, что однажды эти руки упадут на землю болезненными веревками, потому что нельзя так долго их растягивать безнаказанно. Гобелен обожает ниточки звонкие и от веревок откажется, как не примет резкого голоса старшей сестры обок. Наиля идет громко, успевает по дороге приветствовать, поучать, насмешничать, и тяжесть ведер ей не помеха. Грубый шов прорывает тишину сонного утра глубокой царапиной по телу вышивки.

А вот мелкие шажочки носильщицы – стежки удачные, они так естественно прошивают канву безмятежности по фону нежно-розовой зари. Соседка семенит впереди, покачивается, переступает так, словно дурачится, но Сабина-то знает, что под коромыслом иначе нельзя. Ритм, скорость, даже дразнящую походку задают ведра, - не учуешь, собьешься и расплеснешь драгоценную водицу.

Коромысло бережет кисти, зато зверски давит на плечи. Вот от чего бы не отказалась Сабина, так это от деревянной тачки! Жена Филоя толкает ее легко, и не два ведра, а целый бочонок. Улыбаться молодайке и нужды нет, - лицо без синяков – уже улыбка.

Зря все-таки не пошла старшая сестра замуж за Филоя! Он носил за Наилей чумовой пожар взгляда, заставлявшего трепетать чуткие нити животворного гобелена. Карпадок жаждал песни, неустанно собирал ноты радости из румянца зари, из упругих накатов ветра, из незатейливых картинок будней. Но гобелену недоставало страсти, которую несут только люди.

Наиля не смогла отказать маме в последнем желании и выбрала в мужья воина Мариса.

Умирала мама с сознанием невыполненного долга – не успела она закончить гобелен Карпадока. Селение оберегал пока бабушкин, но ветры обтрепывали его невидимое полотно, а жара проникала в дыры истончившейся вышивки и выпивала озеро. Туман полнился запахом тины, и пучеглазое торжество лягушек переходило в растерянность.

Обессилевшими крыльями плеснуло однажды озеро и исчезло. У колодца говорили, что вытекло в слезы женщин Карпадока. Может, и верно заметили, иначе откуда набиралась бы влага у такого множества женских глаз?

Отец затосковал без мамы и отнес свою жизнь в кабак. Не ценили мужчины-работники своих дней в Карпадоке, презирали покой, что казался им женским.

Мир мужчин – война. Те, кто ходил в походы, несли Карпадоку уверенность, достоинство и завтрашний день. Невидимый щит висел над спокойствием будней, за любой картинкой мирной жизни мог стоять момент битвы, что эту жизнь разрешала. Потому сцены баталий вплетались в ткань бытовой повседневности наплывами ярости, наготою боли, вывернутым криком. Но смерть на полотнах сражений исхитрялась подбирать для нитей скорби высоту без примеси уныния.

- Только воин может сохранить в себе мужчину, - говорила мама. Чувствовала, что дочерям грозит сиротство и просила старшую заботиться о маленькой Сабине. И, желая для своей старшей опоры, строго-строго наказала Наиле:

- Не бери в мужья работника, нет в нем основательности мастера и нет спокойствия…

Те, кто приходил из походов, не считали покой женским капризом и дорожили тишиной. Наверное, в мире женщин они отдыхали от лязга мечей, от тревог, ран и неизбежной тоски потерь.

- Сабина, ты  не отнесешь обед в столярку? Я утром не успела Марису приготовить…

Наиля до сих пор боится встретиться с Филоем, в мастерской которого работает ее муж Марис. А Сабина с удовольствием хватает узелок и бежит к столярам. Восхитительный запах дерева, кудрявая пена стружки. Беспорядок здесь кажется веселым, но не легкомысленным, рабочий азарт тонов благородного малахита – переливы зеленого с кремово-желтой искрой, с лимонным вкусом…

Муж Наили доделывает табуретку по образцу стоящей рядом. И в который раз Сабина удивляется разнице между изделиями Мариса и Филоя! У Мариса видно старание, но его вещи обычны до унылых. У Филоя же самая незатейливая поделка – творение, с тайной влекущей силой, с неслышным смехом.

Кажется, ей это знакомо. Вышивка может быть сделана руками, а может быть создана сердцем.

Не каждая работа окрыляет. Бабушкин гобелен над Карпадоком берег улыбку ясного дня и щедрость дождя, и спокойствие каждого дома, и радость обыденности. Бабушка вшивала в гобелен беспечность ветра, скрещенные мечи ночных молний, самозабвение птиц, пьянящее веселье праздников и неизбежную простоту будней.

Сабина резко оглядывается на пристальный взгляд Филоя. Взгляд густой и требовательный, в нем вопрос, от которого тревожно.

- Не пора ли делать раму для гобелена, мастерица?

Нет! Сабина отчаянно машет головой. Пусть вошла она уже в возраст невесты, может, унаследовала и бабушкин дар, даже мыслит стежками, но нет у нее права вышивать гобелен Карпадока.

Мастерство – это не просто умение. Мастерство – способность видеть и творить сокрытое, а дается это только чистому сердцу.

Не случайно гобелены спрос начинают с юности, когда уже прожил человек кусочек жизни и сумел пройти по ней, не оставив грязных следов. Прародитель человека – зверь, и живет он в каждом, укрощенный или не очень. Обуздать невидимого зверя трудно - даже воины теряют талант мастера, когда уступают слабости.

Покуда Марис был воином, он жалел Наилю, видимо, на фоне смерти жизнь представлялась выпуклой и яркой, а красота – бесценной.

Но после ранения пришлось Марису идти к местным работникам, менять гордый меч на глупый рубанок, который не ценил заслуг героя и плохо слушался. Видно, жалость к себе обессилила бывшего воина, и не смог он укротить в себе зверя. Начал Марис бить Наилю так, как будто воином никогда и не был. Лишь в последнее время боялся распускать руки при Сабине после того, как младшая пригрозила:

- Только посмей ударить! Глаза заштопаю. И пальцы все сошью.

Как жаль, что слишком мала была, чтобы пригрозить вот так отцу. Может, и спасла бы тогда маму от безжалостных его пинков, после которых родная уже не поднялась на ноги.

Самое страшное, что жуткую сладость злобы Сабина отведала сама, смрадное дыхание зверя в душе она ощутила.

Помрачение вызвал приблудный пес, которого прикормила Сабина из жалости. Презирала его за раболепный взгляд и поджатый шакалий хвост, но выносила кусок хлеба. А он подстерег и разорвал цыпленка, равнодушный к бессильному горю мамы-клушки. Подтвердил, что за угодливостью всегда прячется подлость.

Под палкой Сабины, вместо того, чтобы бежать, шакал прижался к забору, униженно выгнул спину и истерично завопил, жалуясь всему миру на несчастную свою долю. Он не просто провоцировал Сабину на жестокость, он убивал в ней мастерицу.

В гневе, подступившем к сердцу, как в безобразном клубке рваных чувств смешались и ужас, и сожаление, и стыд за собственного зверя,  и ощущение чужой боли, и желание эту боль причинять.

Наверное, гобеленовый ветер мотал по Карпадоку нити мужской ярости и завязал узелок на надеждах жителей - только   вероятная наследница дара взять после такого иглу в руки не может.

Чтобы воскресить озеро, нужна великая мастерица, вышивальщица с душой-радугой, а не с бурдюком слепой злобы. Но не станет же Сабина рассказывать об этом Филою.

А ему и не нужно. Он ведет себя как прозорливец, как мастер, умеющий видеть намного больше того, что перед глазами.

- Пойдем, покажу тебе что-то.

В его тесной каморочке над кучей заготовок полки с деревянными фигурками, - птицы и люди, мужчины и женщины, мастеровые и вышивальщицы. Филой касается незаконченной статуэтки ратника с опущенным мечом и усталой печалью на лице.

- Ты не думала, почему воин не страшится убивать?

Сабина не думала. Всегда считала, что страшно быть убитым, а убивать – это работа воина. Но если не прятаться в удобную для себя непричастность, то можно представить, как жутко поднимать меч, когда перед тобой – человек…

Филой ощущает внезапное ее напряжение, страх, мимолетно-бессознательное осуждение тех, кого называют героями, и говорит раздельно, словно вколачивая гвоздики:

Добро добру – добро,

Зло добру – двойное зло,

Добро злу – двойное зло,

Зло злу – добро.

Усталый ратник молчит. Они все здесь молчат, люди, ухватившие мгновение собственной песни. Интересно: многие ли в Карпадоке знают, что мастеровой способен вырасти в мастера? И не творениями ли Филоя начинает расцветать улица, на которой стоит его дом с кружевами наличников? Там даже появился свой колодец…

Девушка тихо выходит. Филой не убедил ее. Да он как будто и не пытался ни в чем убеждать. Сказал лишь, что мастер творит глазами чувства, а мысли ненадежны - слишком перемешаны с чужими и ошибочными.

Неясные образы, плетущие в последнее время в голове Сабины текучие узоры сомнений, теряют размытость, а смутные картины из уголочка души, тоскующей о неведомом, устремляются вширь, будто хотят раскинуться на всю душу.

Сабине вдруг очень хочется открыть заветную дверь бабушкиной светлицы. Не из праздного любопытства, - гобелены такого не одобрят. Зачем-то ей сейчас это очень нужно. Только посмотреть…

Ни одного бабушкиного гобелена, - невидимые, они давно ушли в небо над Карпадоком.

На раме – незаконченный мамин. Сестра Наиля пыталась продолжить вышивку, и ведь чувствуется почерк - зеленовато-серая чешуя волн как живая, жаль только озеро кажется грязным.

Застопорил рукоделие мужчина. Он стоит в обтекаемой воронке, как в летней проруби, смотрит виноватыми глазами Мариса…

Почему – один? Уютно ему, одному посреди огромного озера?

Лишь одна рыбина подняла из волн туповатую морду и как будто пытается прижаться к его колену, да не отваживается.

Да Сабина бы тоже забросила эту вышивку!

Не так должен смотреть мужчина, совсем не так! Не должно быть у него ощущения человека ненужного. Что ж ты, воин, поверил, что ты – воин бывший? Может, плохо искал в себе мастера?

Вместо красавицы-Наили - глупая рыбина. Вместо теплого локтя спутницы – безбрежная покинутость.

Судя по всему, канва представлений у женщин Карпадока обветшала, не годится для животворного гобелена.

Наиля всегда старалась быть женой правильной, кроткой, смиряла себя, избегала ссор и не заметила, как стала раболепной и угодливой. Видно, не хватило в ней любви для Мариса, думала построить семью на жалости. И какому мужчине не противна жалость?

Не ее ли, Наилино заискивание безотчетно пыталась выбить младшая сестра из подлого пса, попавшего под руку?

Знакомый зверь насторожился внутри Сабины, поднял морду без признаков смущения: "Ну конечно. Умному – слово, дураку – палка".

Девушка покачала головой: "Нет, зверь, у людей есть способы получше.

Пальцы ласково перебирали мягкие разноцветные моточки, среди которых, наверное, были еще бабушкины. Это множество никуда пока не ведущих нитей обещало чудо нового творения, и противиться манящей силе обещания Сабина уже не хотела. Волнение предстоящей работы наполнило руки. Может, и мала еще она для осознания, но Филой сказал, что понимание к мастеру приходит через чувство.

Если обозначит Сабина прерывистый след ветра на глади озера, если выразит горячий вкус качающегося на волнах солнца и слепящую игру бликов, если передаст упругую силу воды и радостный визг детворы в жемчужных воронках брызг, то наверняка утечет ее вышивка из рамы, залечит сухие трещины бывшего дна и заплещется над ними широко, счастливо.

А о ложном понимании кротости, о том, что жестокость – обратная сторона жалости, о том, что война не имеет смысла, если цель ее – не мир, о том, что в семье нужно держаться за руки, а не вставать на колени, пусть расскажут гобелены Карпадока.