Пролог

 

Воздух проникал в лёгкие огненной струёй. С каждым вдохом казалось, что следующий точно последний. Мучила невыносимая жажда. Отвычка бегать давала о себе знать. Но Валентин не мог остановиться. Страх придавал силы.

Безлюдные улицы встречали холодом отчуждения. Ну хоть один случайный прохожий! Привлечь чужое внимание, позвать на помощь. Нет – в округе ни души.

Главное, не оборачиваться. Иначе страх проникнет глубже, проберётся под кожу. Не оборачиваться. Шанса на то, что преследователь отстал, нет: за спиной отчётливо слышалось гулкое эхо постука сапог по мостовой.

Вдруг – камень. Откуда взялся? Будто сам чёрт подбросил. Камень буквально вырос из-под земли. Или Валентин проглядел его? Глаза слипались от капель пота, дома отбрасывали длинные тени, в висках стучало и голова кружилась – всё возможно.

Так или иначе, камень выполнил свою миссию: левая нога с размаху налетела на шершавую поверхность. Тело продолжило движение вперёд, и Валентин выставил руки, чтобы смягчить падение. Всё. Биение пульса ощущалось по телу, особенно в голове. Шаги позади сделались медленнее.

На плечо легла ладонь.

Не оборачиваться.

Чьё-то горячее дыхание возле уха.

Не оборачиваться.

- Вэлиард, - услышал отчётливо Валентин.

Откуда? Откуда ему знать?

Валентин повернул голову к преследователю.

И только сейчас ему сделалось по-настоящему страшно.

 

Часть 1

 

Где дух не водит рукой художника, там нет искусства

Леонардо Да Винчи

 

Ангелы на картине улыбались.

Они выглядели как люди, не как схематизация человека через геометрические фигуры. Словно вот-вот сойдут с холста и предстанут во всём величии. Глаз не мог оторваться от детально прорисованных контуров. Черты лица столь женственны, светлые локоны спадают на плечи, тога прикрывает тело – здесь царствовала красота. Неважно, мужская или женская.

В глазах одного ангела чувствовалось умиление. Его улыбка, казалось, прощала тебе все грехи и утверждала торжество истинной благости. Выражение глаз второго говорило о бунте, насмешливом отрицании идеалов.

Ангелы смотрели вниз.

Внизу лежал он, человек. Сложив руки со свечой на груди, с закрытыми глазами и мертвенно-бледной кожей.

И непонятно, ждали ли ангелы его воскрешения для новой жизни или принимали смерть как должный конец существования.

Но ангелы улыбались.

Они просто были.

А раз так, значит, есть ещё надежда.

Но земной путь человека окончен.

***

Вэлиард отбросил кисть в сторону. Готово. Теперь неясные образы больше не станут терзать воображение. Он выплеснул суть тревожных снов и видений на полотно.

Улыбки оказались сложнее всего. Хотя рисовать человеческое тело, как оно есть, особенно без самой натуры, - нелегко. Но Вэлиард уже успел набить руку. Своими силами.

Когда-то давно учитель заставлял прилеплять масляную бумагу к рисунку, чтобы потом обвести краской и сделать точную копию. "Так и рождается умение рисовать".

Только сами образцы изначально не нравились Вэлиарду. Уродливые подобия человека.

Уже много лет он практикует другой метод: не копирует с бумаги – берёт у природы.

Тем не менее в этой картине нарисовать улыбку казалось невозможным. Она должна объединить двух ангелов, таких разных.

Когда видения и образы переполняли голову, не являлось и мысли, чтобы возиться с приподнятостью уголков рта или выпячиванием губ. Лишь нечто абстрактное, как откровение.

Зато теперь он доволен. Художник сел напротив полотна и погрузился в созерцание. Последняя проверка. Вэлиард отвлёкся от всякой посторонней мысли, сосредоточившись на творении. И созданное поразило его до дрожи.

Вэлиард повернул картину к стене, чтобы больше не смотреть.

Хватит видений.

Пришла пора подумать и о хлебе насущном.

Для того нужна чистая голова. И художник решил отправиться на вечернюю прогулку в сад.

***

Сад встретил свежим ветром. Не по-летнему холодный вечер опустился с неба, обходя преграду каменного забора и арочных ворот. Сумерки накрыли несимметрично разросшиеся клёны, лужайки, пересечённые тропами. Художник, сплетя руки за спиной, вышагивал по одной из дорожек.

Не будь так сыро, он улёгся бы на ровно скошенную траву. Долгое сидение перед холстом и напряжённые часы работы заявляли о себе болью в суставах.

Впереди виднелся монастырь, за ним – собор. На западе граница монастырского сада упиралась в берег моря, а с других сторон соприкасалась с владениями графа Эрдкерского, фаворита королевы. Наверное, он ни разу и не появлялся в отстроенных для него хоромах. Интриги мешают вести осёдлый образ жизни.

"Не буду думать! – решил Вэлиард. – Завтра займусь росписью собора. Вспомню уроки наставника и сделаю всё, как надо. Как правильно. Ведь им не докажешь, да и время тратить не стоит. Просто нарисую несколько плоских фигур ради еды и крыши над головой".

Побродив по окрестностям, художник отправился обратно в одинокую хижину на окраине сада, решив посвятить вечер хорошему сну.

***

Видимо, планы придётся менять: отец Грогий ждал у входа.

- Добрый вечер, святой отец. Что привело вас ко мне?

- Добрый вечер, Вэлиард, сын мой. Пришёл проведать тебя.

- Добро пожаловать в мою скромную обитель. - Художник отворил незапертую дверь, и они вошли. Вэлиард в изнеможении упал на кровать, Грогий смиренно сел на стул. Священник стал беспокойно озираться по сторонам. Казалось, хотел высказаться, но не мог решиться.

- Я готов начать работу, святой отец. Думаю, завтра на рассвете приступлю к первой фреске.

- Есть, есть работа… - еле слышно промямлил гость.

- Ну а я готов, я зайду утром.

- Мы ждали тебя. Думали, заболел…

- Нет, я здоров. - Вэлиард присел на кровати в подтверждение слов. – Я работал, святой отец. Для себя. Для души.

- И чего жаждала твоя душа? Могу я взглянуть?

- Святой отец, боюсь, вам не придётся по нраву написанное. Да и масляные краски не…

Вэлиард поднял глаза и запнулся на полуслове: монах уже стоял около картины и пристально её разглядывал. Скрипучий стул не издал ни звука, половицы не дрогнули, покров с мольберта тоже сполз, видимо, беззвучно. Грогий с довольным выражением лица гладил бородку.

- Кто ты, Вэлиард? Признайся.

- Я живописец.

- Не просто живописец. Они так не пишут. Никто так не пишет. Ты рисуешь натуру, она вызывает чувство земного, не горнего. Она прельщает плотью, не духом. Ни один живописец не решится украсить таким стены храма.

- Я и не собираюсь, святой отец. Это для себя.

- Для себя? – лукаво усмехнулся отец Грогий. – Вчера мы беседовали с графом Эрдкерским, и я ненароком упомянул твоё имя, и глаза графа разгорелись от любопытства. Он жаждал видеть тебя, называл баснословные суммы за твои работы.

- Я не… Прошу, скажите графу, что я не тот Вэлиард, - испуганно бормотал художник. - Я просто Вэлиард, не Вэлиард Дюпон. Так и передайте.

- Судя по картине, что передо мной, ты лукавишь, - произнёс Грогий и строго посмотрел на живописца. Лицо последнего казалось бледной маской на голове, украшенной аккуратной чёрной бородой и покрытой коротко стриженными густыми волосами. Глубоко посаженные глаза прятались в отверстиях "маски" от пытливого взора монаха.

- Но я не выдам тебя, не бойся. Каковы бы ни были причины у известного живописца скрываться в стенах монастыря, не моё дело мешать осуществлению его намерений, - успокоил отец Грогий художника. - А тебе дам совет всё же запирать дверь на засов. Всякое и здесь случается.

Вэлиард зевнул. Опасность миновала – усталость навалила с прежней силой. Теперь слегка занудный священник стал утомлять. К тому же он напомнил о прошлой жизни. О славе, разногласиях с церковью, о Леоре. Особенно тяжело было вспоминать её. Наверное, так же тяжело, как и забыть каждую линию лица, морщинки в уголках глаз, нежную кожу с золотистым загаром.

- Твоя картина… – начал вопрос отец Грогий шёпотом, словно спрашивал о падших женщинах. – Ты говорил, что написал её для себя. Зачем она тебе, если ты не гонишься за славой и деньгами?

- Она для души, - с ноткой грубости ответил Вэлиард.

- Для души?.. – переспросил Грогий, словно не понимая. – Душе нужна молитва, только она помогает, а здесь…

- Молитва? – в свой черёд переспросил художник с сомнением.

- Смирение – вот, что тебе нужно просить у Бога. Твоё сомнение в вере. Оно прохладным ветерком вырывается через полотно прямо в душу. В душу каждого твоего поклонника.

- Они понимают меня, читают мысли. Уверен, мои картины проживут долго. Я много работал, изучал…

- Познание ведёт к греху.

- И я познал, что искусство тоже религия. Здесь, - Вэлиард указал на недавно завершённое произведение, - моё откровение. Люди будут читать его как Библию, искать в нём отражение моих мыслей, пытаться понять меня.

- Познание ведёт к греху, слава ведёт к гордыне, а гордыня ослепляет. Ты слеп, сын мой. Но вскоре ты прозреешь.

Грогий решительно направился к двери и так и вышел, не оборачиваясь и не сказав больше ни слова.

Вэлиард закрыл дверь за отцом Грогием и сел, облокотившись на неё спиной. Священник словно изнутри читал его, пытливым взором высосал остатки сил. Что значили последние слова монаха?

Стало не по себе. Холодок пробежал по телу.

Художник неторопливо встал и запер дверь на засов.

***

В окна ворвалось сырое утро.

Еле слышный стук нарушил тишину.

Художник насторожился. К нему заходили редко, а тем более в такую рань.

На пороге весь сжался от утренней прохлады молодой послушник.

Открывая дверь, вместе с ярким светом врывающегося солнца, Вэлиард увидел его подрагивающее от холода суровое лицо. Молодое, с пробивающимися пушистыми усиками, прыщавое, оно с уверенностью выглядывало из-под капюшона.

Молодость соседствовала с непоколебимостью, аскетизмом, строгостью к себе, а значит, и к другим. Художник прочёл на лице неумение прощать. Наверняка, юноша считал себя истинно верующим. Но понимал ли он смысл Писания, превращая его в догму?

- Вам велено пройти со мной! – сухо сказал послушник, не переступая порога.

- Хорошо, сейчас только накину плащ. Ты проходи, подожди в доме.

- Я подожду здесь.

"Что им понадобилось от меня?" - художник недоумевал. Он причесал волосы, надел старый плащ и пошёл вслед за послушником в сторону строений монастыря. Откуда-то издалека шли тучи, грозившие испортить небесную синеву.

- Срочная работа? – поинтересовался Вэлиард.

Послушник не удостоил его ответом.

"Как будто с прокажённым идёт", - отметил Вэлиард.

Художнику стало не по себе. Что-то не так…

Они прошли в келью настоятеля. Тот сидел за столом, листая страницы Священного писания, словно находился в поисках ответа на незаданный вопрос.

- А, Вэлиард, заходи.

Художник сел напротив настоятеля, положив руки на колени. Он ждал. Конечно, работы появится много, а рисовать "как принято" не вдохновляет, но иногда приходится жертвовать интересами ради существования. Или сосуществования.

- Перейдём к делу. Я вынужден сказать, что аббатство не наймёт тебя разрисовывать стены собора. К сожалению, твоя репутация…

Вэлиард открыл рот, но не нашёл, что сказать, от волнения.

- Твоя репутация отрицательно скажется на репутации собора. Люди приходят сюда, чтобы молиться. Вера должна укреплять их сердца. Истинная вера. Мы не можем доверить украшение собора человеку, в котором нет веры. Который верит лишь в плоть…

- Вы всё знаете, да?

Настоятель кивнул.

- Мы не станем выдавать тебя или предавать огласке твоё пребывание здесь. А грехи… Они останутся в душе. Но в собор твоей кисти двери закрыты. А завтра с рассветом ты покинешь скромную обитель. Это окончательное решение, не проси изменить его.

Он и не собирался просить. Вэлиард вышел, не сказав ни слова в ответ. Не было настроения спорить. Конечно, с точки зрения верующих, он грешен. Верующих: непримиримых и фанатичных в вере.

Настоятель избавил монастырь от росписи Вэлиарда. Благое дело.

Завтра придётся снова собираться в бега. Искать работу, чтобы забыть о прошлом, продолжать скрываться. И в следующий раз получше заботиться об осторожности. Для начала хотя бы имя сменить…

В мрачном настроении он пошёл домой. Правда, маленькая хижина в саду будет домом всего только одну, последнюю ночь. Надо посидеть, поразмышлять о судьбе, выбрать новую дорогу…

Проходя мимо берёзовой рощи, Вэлиард заметил молящегося человека. Руки сложены вместе на уровне груди, ладонь к ладони. Голова наклонена вниз. Ноги широко расставлены.

"Как будто перед битвой, - мелькнула мысль в голове художника, - или прощения вымаливает".

Монах поднял голову и посмотрел в лицо Вэлиарду. Взор, пронзающий насквозь.

Отец Грогий. Он не двинулся с места, продолжал смотреть в упор на художника. Видел его, но ни одним движением тела не давал понять этого. Словно и не было никого вокруг.

Вэлиарду стало не по себе, и он ускорил шаг. Только не останавливаться. Человек, с которым недавно он откровенно разговаривал, теперь вызывал тревогу. Сейчас Вэлиард боялся даже не отца Грогия, а его предательства. Наверное, монах нашёптывал настоятелю:

"В нём мало веры. Он продал душу за деньги: рисовал на забаву. Он одержим плотской страстью".

Сволочь.

Нет, он не посмотрит ему в глаза. И говорить с ним тоже не сможет.

Потому что не сумеет простить.

***

Вечером зашёл всё тот же послушник. С кислой миной осмотрел жилище художника, не говоря ни слова. Вэлиарду захотелось чем-нибудь поддеть гостя, чтобы, словно плевком, смыть наглое выражение самоуверенного лица.

- Пришёл помочь собраться?

- Нет, - прямодушно ответил послушник, не распознав нотки иронии. – Слежу, чтобы вы собрались.

- Как видишь, я готов. И, знаешь, не стану ждать утра, уйду сейчас, - Вэлиард нагрузил небольшую тачку с пожитками. Теперь вот заворачивал в непромокаемую бумагу последнее произведение.

- Вы чем-то недовольны? – с неподдельным интересом спросил послушник. Словно находил весьма странным поведение живописца. Решение отца-настоятеля не вызывало и тени сомнения в правоте.

- Нет-нет, всем доволен. Но я не могу здесь оставаться. Предательство, лицемерие, ханжество – и всё это вы хотите замазать фресками, которые бы заставляли людей думать о вечном.

- Я не понимаю ваших слов, – возмутился послушник. – По-моему, приходить в святую обитель с отсутствием веры истинной – вот кощунство. Просить работу и быть недостойным её – вот ханжество.

"Недостойным, - слово вызвало вспышку гнева в душе Вэлиарда. – Недостойным. Говорит сопливый юнец об известном художнике. Юнец, который в жизни только и делал, что молился".

Вэлиард бросил в сторону картину и сделал два шага к послушнику. Потом схватил со стола подсвечник, повертел им в руке, словно силясь понять его предназначение.

– Действительно, недостойное поведение, - сказал он вслух, обращаясь то ли к себе, то ли к юноше, то ли к отцу Грогию. - Куда лучше втираться в доверие и потом предавать.

- Я не втирался к вам в доверие! – отчеканил послушник. – Моё отношение к вашей персоне было крайне отрицательным с самого появления вашего в стенах монастыря.

- Да не о тебе речь. Отец Грогий вчера весь вечер сидел у меня, будто мы друзья, а потом выболтал все мои слова настоятелю.

- Откуда он?

- Кто?

- Ваш отец Грогий.

Вэлиард оцепенел. Снова повеяло холодом. Послушник должен был по-другому среагировать: отпираться, оправдывать поведение монаха необходимостью. Но что значат слова: "Откуда ваш отец Грогий?"

- Это ваш отец Грогий, с вашего же монастыря, ты что? Хищные глазки такие чёрные, как у коршуна. Борода длинная… - Вэлиард хватался за соломинку. Послушник только качал головой.

- В нашем аббатстве нет отца Грогия. Поверьте, я знаю всех наперечёт. Может, вы были пьяны и говорили с собой?

- Решили меня, значит, ещё и блаженным сделать? – Вэлиард схватил парня за плечо. – Но я не поддамся на уловки. Я уйду сегодня же. Прямо сейчас уйду.

- Пустите! – грозно молвил послушник и вырвался. – Это я к вам в дом залезал. Вы были на прогулке. Я картину вашу видел. Такие не пишет никто. Отец-настоятель, когда я про картину рассказал, сразу понял всё. Хотя я и раньше про вас много чего говорил, он и не слушал. А тут… Словно глаза открылись.

Вэлиард опустил подсвечник на место, закинул картину в тачку и дрожащими руками стал проталкивать скарб к выходу. Перед самой дверью перекрестился. Вздохнул.

Не глядя на остающегося в доме послушника, взял вещи и шагнул через порог.

***

Начиналась гроза. Солнечное утро, не предвещавшее такой погоды, обмануло ожидания Вэлиарда. Только поворачивать обратно не хотелось совершенно. Ветер дул не по-летнему. Вдали зарождался ураган. Дождь моросил. Луна скрылась за полотном туч.

Вэлиард совсем недавно вышел за пределы аббатства и теперь пересекал некошеное поле. Слева находился лес. Сверкнула молния. Вэлиард зажмурился. Почему-то грозы он не боялся. Дойти бы ещё немного, скоро деревня. Просто надо пересечь овраг. Осторожно спуститься, стать бесшумной тенью, а дальше – всё, начнётся новая жизнь. Прижал картину ближе к телу: в тележке она нормально не лежала, всё время вываливалась.

Дождь припустил сильнее.

"Эта картина… Может, всё из-за неё? Откуда взялся этот Грогий? Неужели я схожу с ума? Или монахи решили свести меня с ума?".

Снова сверкнула молния.

И в её блеске он увидел тень.

Среди деревьев кто-то стоял и наблюдал.

Кто-то, очень похожий на отца Грогия.

Вэлиард поёжился, укутавшись плотнее в промокший плащ. Долго так идти он не смог. Нервы на пределе: художник побежал. Теперь уже не видел перед собой никакой межи. Бежал с полузакрытыми глазами, ломая стебли высокой травы. Он потерял направление. Лес, поле и овраг слились в одну, незнакомую пугающую местность.

Куда идти? Где деревня?

Лес был слева, а теперь он оказался впереди. В темноте не видно границ лесного массива. Овраг вдруг оказался позади.

Зная, что надо идти в деревню через овраг, Вэлиард повернул обратно. Спиной ощущал чьё-то неусыпное внимание. Его преследовали. Его загоняли в овраг. А ведь тот возник неизвестно откуда. Появился сзади, прямо на месте, где художник недавно шёл.

Вэлиард взревел от безысходности. Отбросил в сторону тележку, прижал к груди картину и что есть мочи рванул к оврагу.

Перед самым краем его глазам открылась бездна. Это даже и не овраг. Пропасть, ведущая в ад. Наверное, за его безверие. И гордыню. Говорят, падшего ангела низвергли с небес за неё.

Ноги сами несли вперёд и остановились у края. Тело по инерции продолжило движение, улетая во мглу.

***

Утреннее солнце резало глаза. Невозможно спать, когда на тебя падают лучи. Вэлиард очнулся. Вроде бы снова на поле: вот трава, деревья, кустарники. Никаких ям и котлов, бесов и чертей.

Хотя нет. Это не поле. Скорее, сад: вдали виднелся узорчатый забор и ворота. Рядом зелёная скамья. Не такая, как в монастырском саду. Около неё мощёная дорожка. Неужели люди графа Эрдкерского схватили его и привезли в имение? Впрочем, поработать на графа куда лучше, чем на лицемеров…

"Отец Грогий мне приснился!" - решил для себя Вэлиард.

Взгляд художника упал на картину, завёрнутую в непромокаемый материал.

"А где мои вещи? Картину я держал в руках. Она со мной. Или я всё-таки куда-то провалился?"

Вэлиард попробовал встать. Получилось. Руки и ноги двигались. Осмотрев себя, остался недоволен не самым свежим видом: измятый плащ, ещё и рваный, сапоги в грязи, волосы спутаны. В голове тоже полная путаница. Странное место, странные события, странные люди.

Главное, картина. Она с ним. Граф купит её. На эти деньги можно будет жить безбедно несколько лет. А дальше…

- Дядя, сигаретки не будет? – вдруг раздался словно с небес голос юноши. Вэлиард поднял голову. Перед ним стоял невообразимого вида отрок: яркого цвета волосы подняты вверх, как у петуха, глаза закрыты чем-то чёрным, круглым, в одном из ушей – серьга, одежда уступала в измятости и потёртости разве что его одеянию.

- Простите, не понял сути вопроса, - промямлил Вэлиард почти механически.

- Да какая ещё суть, ты чё? – юноша стал внимательно присматриваться к живописцу. – Одет ты странно. Типа из этих, ну, ролевиков, что ль? Мечи, топоры всякие, да? Средние века там?

Вэлиард молчал. Допрос, который устраивал юноша, казался пыткой инквизиторов. Живописец встал и понёсся прочь из заколдованного сада. На выходе его чуть не сшибло металлическое чудище на колёсах. Вылезший из него мужчина начал кричать. Художник оглянулся. Все дороги забиты чудищами. Они двигались с невероятной скоростью, так что не убежать. Дома походили на огромные коробки с тысячью глаз. Люди, нелепо одетые люди, переполняли улицы, будто спешили на ярмарку или церковный праздник.

- Куда дьявол меня забросил? Где я? – подумал Вэлиард, теряясь в суматохе искусственных огней, звуков и людей.

 

Часть 2

 

Рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора

Ролан Барт

 

Борис досматривал новости. Он следил за событиями. Сын часто твердил, что в Интернете это делать куда удобнее и быстрее. Но Борис, по старой привычке, сидение перед монитором и щелчки мышью предпочитал лежанию перед ящиком и щелчки пультом. Во время просмотра мухе запрещено пролетать мимо.

Работа позади, восемь часов отлопатил от звонка до звонка. Жена на кухне, где же ей ещё быть? И ладно бы, ужин готовила. Купила себе маленький ящик и сидит, пялится в него, смотрит сериалы. Сказки для взрослых.

Новости закончились. Пиво выпито. За новым идти лень, да и не лезет больше. В юности пил крепкое или портвейн: денег мало, а хотелось, чтоб вставило. Теперь уж несолидно. А простое пиво и в голову не ударяет так, чтоб сорвало башню и побежал бы в магазин за следующим. Перекусишь, и вообще не тянет больше.

Интересно, что там насчёт перекусить?

- Мать, есть охота. Ничего не приготовила? – Когда сын родился, Борис перестал называть жену Дашей, Дашулей, Дарьюшкой. Она стала Мамой, потом Мамкой, теперь коротко – Мать, как у Горького. Сын в девятом учится, а не читал ни Горького, ни Фадеева, ни Островского.

- Купаты есть в морозилке, - раздался раздражённый голос с кухни. – Погреть?

- Их сначала обжарить надо, - Борис с усилием поднялся и поспешил к Дарье, чтобы та не испортила полуфабрикат, - потом варить.

Завернув за угол прихожей, Борис вместо звуков сериальной болтовни услышал болтовню реальную. Жена распивала чаи и мило беседовала с нахлебником. От возмущения, которое не мог открыто и враждебно выразить, внутри всё закипело.

Нахлебник появился вчера вечером. Дарья встретила его на улице. Чего уж там он ей наплёл с три короба, Борис и догадаться не мог, но жена с настойчивостью уговорила оставить странно одетого и вообще странно ведущего себя человека у них пожить на время, пока с работой не определится.

Как будто такие люди вообще могут определиться с работой. Через неделю придётся выставлять вон. Терпеть в своей квартире бомжа Борис не собирался.

- О чём кумекаем? – как бы невзначай встрял в разговор хозяин.

- Об искусстве, - бросила жена, чтобы отделаться от нежеланного собеседника.

- Конечно, о чём же ещё… - Дарья в молодости увлекалась живописью, закончила художественную школу. Только теперь работает в гипермаркете на кассе. Что ж, судьба. Нахлебник же утверждал, будто он великий художник. Он вообще много чего лишнего и нелепого наговорил. Из психушки, что ль, сбежал. Но не похож на шизика внешне. – А кроме рисования, у тебя, Валентин, навыки работы есть? Ты, друг, на моей шее долго сидеть не будешь.

- Я не знаю ничего о вашем мире, - чересчур нежным для мужчины меланхоличным голосом ответил Валентин. – Он не тот. Я жил в разных городах, в монастыре. А здесь словно в аду. Какой-то мёртвый мир. Или я умер?

- На вид – живой, руки есть, а с головой что-то надо решать, однозначно, - Борис достал из холодильника водку: предстояла необычная беседа. И купаты. Кивнул жене, чтобы ставила воду, сам достал две рюмки. Подал одну Валентину, но тот отказался. Настораживает. Редкий бомж от такого угощения откажется.

- Зато здесь ты гений, - рассказывала под шум наливавшейся в кастрюлю воды Дарья. - Твои картины в Лувре, Эрмитаже… Ты попал в школьные учебники.

- Ты чего, мать, всерьёз веришь, что этот бродяга… - начал Борис, но жена перебила его.

- Борь, взгляни на него, послушай. Либо нас скрытая камера снимает, чтобы в шоу показать, либо он говорит правду. Ни один бомж так не… Да ты на картину его глядел? Ангелы… Он же её не из музея украл.

- В это проще поверить, чем в его слова, - не унимался мужчина. – Путешествия во времени невозможны с научной точки зрения. Если б ты нормальные передачи смотрела, а не лабуду всякую, тебе бы мозги не пудрили. Да и говорить твой художник должен на латыни, по крайней мере, а не по-русски.

- Простите, но я и сам ничего не понимаю. Я сейчас словно во сне, и проснуться не могу. Хочу, но не могу, - прошептал Валентин и спрятал лицо за широкими ладонями. Борису вдруг тоже почему-то стало жалко беднягу. – Сотворить подобное подвластно лишь Ему. Но за что?

- Вот и я бы думал, за что? Будь даже ты великий художник. Почему богу есть до тебя дело? Я вот не верю в бога! Могу триста раз крикнуть. А никто не придёт, не утащит меня на пятьсот лет вперёд.

- Успокойся, Боря.

- Нет, подожди. Я горбачусь по восемь часов в сутки. Меняю время на деньги. Пускай приличные, да, они нужны семье. Работаю и жду, когда смена закончится. Отдыхаю и боюсь, что выходные кончатся. А гениям хорошо. Вам и так всё дано! Картинку написал или песенку спел – любимым же делом занимался, не батрачил у станка, - и тебе слава, бабло. Даже боженька, вместе с миллионами фанатов, станет бегать за тобой.

- Зря ты так, Борь, - укоряла Дарья.

- Даже бог одних любит, а других – нет. С самого рождения. – Борис опрокинул рюмку и поставил на подоконник.

- Прекрати, Борис, - тон жены превращался из будничного в обиженно-раздражённый. – И хватит пить!

- Чем я виноват перед вами? – глаза Валентина встретились с озлобленными на весь мир глазами Бориса.

- У меня есть знакомая, - начала Дарья, чтобы сменить тему и избежать конфликта. – Она художница, посещает разные курсы и сама преподаёт в школе искусств. Надо бы с ней созвониться. Может, получится с вашим талантом, ну, пробиться, рисовать на продажу. Чтобы начать новую жизнь, здесь.

- Спасибо, я буду очень благодарен, - с признательностью, но без искренней радости ответил Валентин.

- Да-да, я созвонюсь сегодня же. Она, думаю, меня помнит. Только вы не рассказывайте о себе, ну, своё имя и прошлое, просто попросите работу, покажите картину.

- Не беспокойтесь.

– Видно, миссия у нас такая: чудикам помогать, "материалом" быть, - о чём-то своём рассуждал Борис, понуро свесив голову.

Он даже не видел, что его купаты уже разварились, и кожура из кишки полопалась.

***

На него исподлобья смотрела женщина в очках, недоверчиво и, как показалось Валентину, свысока. Пришёл он вовремя, одежду Борис ему одолжил – единственный пиджак для торжеств и мероприятий. А вот женщина… Одного только взгляда на её узкие тёмно-синие брюки и коротко стриженные каштановые волосы для Валентина оказалось достаточно, чтобы ещё раз убедиться: этот мир перевернулся с ног на голову.

- Ага, значит, вы и есть тот самый художник? – закончила оценивание личности хозяйка. – Что ж, проходите. А я та самая Мэри, к которой вас направила Даша. Будьте как дома. Присаживайтесь, угощайтесь. Чай, конфеты, сигареты – всё к вашим услугам. Только, боюсь, не смогу сказать этого о себе. Даша немного напутала с моей специализацией. Я не занимаюсь раскруткой эммм… начинающих талантов, я и сама невеликий мастер. Так что буду бесполезна в вашем деле. Впрочем, могу дать пару полезных советов. На будущее. Ну, не стесняйтесь же, угощайтесь. И расскажите о себе. Что любите рисовать? Вижу, принесли с собой первый шедевр. Покажите непременно.

- Я Валентин, - робко начал художник. – Мне трудно объяснять. В общем, я рисую не как все. Я отошёл от канонов, по которым в школах учат мастера, отошёл от копирования. Хотя в этом мире, то есть сейчас, то есть… Я запутался. Хотел сказать, что, может, вам даже и понравятся мои находки.

- На кого же вы равняетесь? – с резкостью в голосе спросила Мэри.

Валентин задумался. Что ответить? Назвать имя мастера, научившего его рисовать? Вряд ли здесь знают его…

- Вэлиард, - Валентин назвал своё настоящее имя, рискуя многим.

- Вы бы ещё "Рафаэль" сказали, - женщина усмехнулась, резкость в голосе пропала – появилась насмешливость. – Давайте уже картину показывайте. Сгораю от любопытства увидеть творчество поклонника Вэлиарда.

Валентину пришёлся не по нраву её тон. Срывать с шедевра покров пропало всякое желание. Но пристальный взгляд хозяйки квартиры заставил-таки слезть с обитого кожей кресла и приоткрыть завесу тайны.

Мэри никак не отреагировала. Спокойно отпила глоток чая, вытащила из кучи сладостей круа-сан и, рассматривая плод трудов художника, наслаждалась вкусом французского лакомства.

- Вижу, от Вэлиарда вы взяли неумение изображать человеческое тело в правильных пропорциях. Поучитесь этому… у Леонардо.

- Я рисовал с натуры… - начал оправдываться Валентин, только разговорчивая Мэри не дала ему и шанса.

- Все рисуют с натуры. Все хотят стать гениями, едва научившись изображать домик и человечка. Но этого недостаточно, друг мой. Нужна техника, нужно долго учиться, читать, изучать, экспериментировать. Не знаю, станете ли вы тратить на это время в ваши годы. Вэлиард, конечно, был гением. Своего времени. Он вроде как колесо изобрёл. Ему честь и хвала. А вам-то зачем колесо изобретать, когда вокруг мир информационных технологий?

- Ваши картины, - Валентин уже давно рассматривал висящие по стенам копии шедевров авангардного искусства. – Теперь это образец, с которого копируют?

- Вряд ли "копируют" подходящее слово. Просто пришло время. Я считаю, искусство, как и всё вокруг, стареет. Наше европейское искусство провело полное фантазий и грёз детство в античности, потом, как в "Гарри Поттере", родителей убили и явились злые дядя с тётей, заперли искусство в подвале – вот вам Средние века. Далее – юность, Возрождение. Попытки стать серьёзным в классицизме. Мечтательная молодость романтиков. Зрелый реализм. Метания кризиса среднего возраста и стремление к эзотерике в модернизме. И вот теперь – старость. Понимание того, что всё уже сказано, написано, придумано. Искусство состарилось, Валентин, оно в предсмертной агонии, мечется из одной крайности в другую. И, наверное, мы даже будем свидетелями того, как оно умрёт.

- Мне кажется, всё потому, что раньше творили для людей, а теперь все хотят выразить себя, - заговорил о наболевшем художник, не понимая больше половины того, что говорила Мэри. - Словно ненавидят людей и просто создают шифр, чтобы отгородиться от них.

- Думайте, как хотите. Право ваше. Об одном прошу: не рассчитывайте, что с религиозной мазнёй вас запишут в гении. А то разочаруетесь на всю жизнь и сопьётесь.

Валентин поспешно поднялся. Он еле сдерживал себя, чтобы не наговорить грубостей или не заплакать. Давно его так не унижали. Даже священники. Он взял картину подмышку и пошёл к двери.

Спускаясь по лестнице парадного, художник остановился в одном из пролётов, бросил картину на подоконник и с силой сжал её, словно пытаясь сломать деревянную рамку.

Там обвиняли в безверии, здесь – в вере. Что могло измениться? Почему никто не понимает его ни в прошлом, ни в будущем? Не понимает, что он хотел выразить. Дарья говорила, здесь Вэлиарда считают гением. Того Вэлиарда. И при этом его же картину называют бездарной мазнёй. Мир сходит с ума!

- Познание ведёт к греху, слава ведёт к гордыне, а гордыня ослепляет. Ты слеп, сын мой. Но вскоре ты прозреешь.

Грогий, или кто бы он ни был, пошутил очень жестоко.

Валентин посмотрел на "шедевр" ещё раз, вгляделся в лица. И оцепенел от ужаса. Человек, над которым кружили ангелы… Почему он не узнал сразу выражение лица?

Отец Грогий. Он рисовал именно его.

Валентину показалось даже, что сейчас он улыбался с картины.

Послышались поспешные шаги по лестнице. Художник обернулся. С площадки этажом выше сбегал человек с надвинутым на лицо капюшоном. В руке нож.

Инстинкт подсказал, что надо бежать.

Насколько хватало сил, Валентин поспешил вниз, к выходу.

"Что здесь такое творится в этом мире? Разбойники подстерегают даже в домах?"

Выбежал на улицу. Дороги казались незнакомыми, хотя час назад он шёл сюда, запоминая каждый переулок, каждый дом.

Валентин побежал вперёд, не оглядываясь.

Но чувствовал, что человек с ножом тоже прибавил ходу и следует именно за ним.

 

Эпилог

 

…На плечо легла ладонь.

Не оборачиваться.

Чьё-то горячее дыхание возле уха.

Не оборачиваться.

- Вэлиард, - услышал отчётливо Валентин.

Откуда? Откуда ему знать?

Валентин повернул голову к преследователю.

- Отец Грогий! – вырвался из горла крик.

- Ты усвоил урок, Вэлиард? – прошептал из-под капюшона монах.

- Да! – сам не свой ответил художник. – Да! Но зачем? Зачем ты всё это делаешь? Кто ты такой?!

Словно повинуясь высказанной просьбе Вэлиарда, лицо, спрятанное под капюшоном, стало высвечиваться фосфорическим блеском. Поступили контуры носа, подбородка, худых щёк.

- Я тоже старею, Вэлиард. Я тоже в агонии, - прошептали губы. - Сейчас ты вернёшься обратно, к себе. Я вдоволь насладился шуткой. 

И тогда удалось заглянуть ему в глаза. В них Вэлиард узнал два других образа с его картины.

А также тех, кого рисовали на стенах храмов все живописцы.