1
Я снова
иду домой. Но теперь возвращаюсь не просто в край, где появился на свет, стал
сиротой и вырос воином, не в грязную таверну, пропивать монеты и время, а спешу в дом, где ждут и
встретят теплыми объятиями.
Раньше у
меня было лишь любимое дело – война. Она воспитала, сделала мужчиной и дала мне
смысл бытия. Влечет и пугает тот непередаваемый трепет перед боем, засевший
подколодным змием в сердце. Но потом
он испаряется. Мужество побеждает – захватывает мысли и тело. Бесстрашие
рождается из гнева, разгоняет мимолетную трусость и твердой отвагой разливает
силу от кончиков пальцев до последнего волоска под душным шлемом.
Но еще
больше манит и разжигает кровь страх: страх врага перед гибелью, которою несу
противнику я – орудие смерти. Опьяненный запахом грядущей схватки – жаждой
колоть, рвать и рубить плоть – я делаюсь одержимым. Весь отдаюсь драке, будь то
маленькое сражение или великая битва. Упиваюсь той мимолетной властью над
судьбами других.
Быть
сильным: уничтожать могучих и давить слабых – моя жизнь… Была такой до недавнего времени.
После
жестокой сечи наступает затишье и перемирие. Отдыхает тело, успокаивается душа.
Но ненадолго. Вскоре снова тянет пережить все заново. И не находил я
умиротворения в передышках между резней
и пьяным отдыхом… пока не встретил ее. И она заполнила коморку моей
сущности, где не витал запах крови и
трупов.
Я
возлюбил частицу покоя и мира в облике хрупкого, но сильного создания.
А все
началось, когда в моем селении объявился новый житель.
……
Деревня Солон разрослась на много верст вдоль быстрых и
глубоких вод широкой реки. Впиралась одним боком в таинственно тёмный лес, а другим – в бескрайние степные дали.
Народ разводил свиней, коров и разноперую птицу.
Некоторые промышляли рыбной ловлей, выращивали злаки и овощи да вели торговлю с
жителями других поселков.
Деревянные постройки с крышей из тростника и соломы,
прятались под шапками садов, укрывались кое-где вьющимися накидками винограда.
Дивно здесь было весной, когда всё окутывалось белым
цветением и чудно летом: оно скрывало угодья и их обитателей в зелени.
Но сейчас на дворе царил холод. Речка постепенно
зарастала льдом. Хижины огромными грибами выглядывали из-под снега и выпускали
ленивые тучки дыма из труб. Деревья сонно покачивали на ветру голые кости
ветвей.
В такое морозное утро, первого месяца зимы, в темно-зеленом
плаще из необычной материи и черных кожаных сапогах, осторожно ступая по
заснеженной тропе, к берегу спустился незнакомец.
Его голова пряталась в закромах глубокого капюшона.
Нижнюю часть лица скрывал серый шерстяной платок. Лишь руки подставляли голую
кожу под холодные лучи восходящего за лесом светила.
Неизвестный сразу привлек внимание людей у ещё свободной
ото льда реки. Местные удивленно переглянулись, поправили меховые шапки,
натянули повыше рукавицы, пожали плечами и продолжили следить за кончиками торчащих
из воды гусиных перьев, готовых в любой момент скрыться в глубине.
Было самое время утреннего клёва, и ничто не могло
отвлечь их в этот час. Странного вида пришелец сел особняком от всех и разложил
снасти.
Когда солнце взобралось по небу довольно высоко,
наметанные глаза рыбалок заметили, что улов у чужака выдался намного больше,
чем у них. Странно. Человек тот совсем не походил на заправского рыболова, судя
по неумелым движениям, возможно, впервые ловил рыбу.
– Здравствуйте, а
дозвольте полюбопытствовать, чем приманиваете-то? – спросил приземистый мужичок,
в кожухе до колен, грубых шерстяных штанах и толстых валенках, подходя к
незнакомцу.
Остальные стояли чуть поодаль, делая вид, что собирают
пожитки и удила.
– Да, ничем особо. Кашей, вон, да песней, – проговорил
тот глухим голосом из-под закрывавшего нос и рот платка.
– Песней? – переспросил рыбарь, подумав, что ему
почудилось,– мы ж ничего не слыхали…
Закинув еще одну рыбину в ведро, он повернулся к
собеседнику.
Темные зеницы, размером с добрые полыньи пристально
изучали любопытного мужичка.
– Спеть-то и в мыслях можно, – в тихом говоре чужака
послышались веселые нотки. – Главное знать, для кого поешь, и они услышат.
– Чудный ты человек,– произнес удильщик, отводя взгляд, –
давно в наших краях?
– Нет. Вон, в том срубе на окраине живу, – кивнул в
сторону. – Староста дал добро,– зачем-то ещё уточнил.
– А-ага, – потянул рыбак, – что ж, давай знакомиться. Меня
Силантием кличут,– представился мужичок, снимая грязную рукавицу и протягивая
мозолистую ладонь незнакомцу.
Чужак пожал ее , на
удивление теплой, с тонкими пальцами, рукой. Снял капюшон, освободил рот от
шарфа и сказал уже более громким голосом:
– А меня называют…
Мужичок не расслышал имени, а лишь с открытым ртом
смотрел на говорившего, а позади разом охнули
рыбаки.
Длинные густые волосы незнакомца, заложенные за
продолговатые и неестественно острые уши, прятались за спиной. На широком лице
с малым вздернутым носом, играла добродушная улыбка, обнажавшая ряды
белоснежных зубов с двумя чуть выступавшими, как у кролика, крупными резцами.
Перед ними стояла девушка или женщина. Кто ту колдовскую
породу разберет…
К полудню уже каждая собака знала о новой жительнице
Солона.
Никто не мог уразуметь, что ей нужно, почему покинула
родной край и сородичей.
Просто так не уходят гордые хранители лесов жить с
простым людом. Видно, что-то ужасное содеяла, раз и там не стерпели.
Солонцы не любили и страшились своих соседей –
таинственных лисунов. Но мирились с их существованием, ведь нужно выменивать дерево у них, чтобы
как-то выжить в холодную пору, ну и летом ягоды не помешают к столу, да запасы
грибов заделать надобно. Ведь лес сторонних не принимал.
Но во всем, что шло не так, винили лесной народ. Утонет
кто, пожар ли, неурожай, засуха вдруг иль наводнение – не обошлось, значит без
тёмной магии ушастого племени. Говаривали,
они были бессмертны, ведь сами духи леса прислуживали им.
И теперь один из них обитал в человеческом селении…
А всё
необъяснимое, странное вызывает
недоверие и страх в душах да умах обычных смертных.
2
Недавно
никто бы и не заметил: вернулся я или убит на поле брани. Да и некуда мне
возвращаться в родной деревне. Жил
вольно: где придется – лягу, с кем захочу – выпью. Ни кола забитого, ни двора
обжитого.
Но
сейчас у меня есть она. Тоскует. Любит. Ждёт…
Да, я –
убийца. Это умею делать хорошо, от души. Но и у души могут отобрать
единственное пристанище – тело. Поэтому теперь знаю точно: должен побеждать всегда, чтобы вернуться.
Ведь я люблю и главное – любим. Страсть
к доброму милому существу и влечение к жестокой уродливой войне – две половинки
моего счастья стали нераздельными.
Там, в
сражениях я выпускаю внутреннего демона, который насытившись, стает тихим
ангелом, готовым любить и оберегать девичий покой, быть нежным с атласной кожей
и – безмятежным с ее шелковыми думами, наслаждаться звонкой мелодией голоса да
искристым взглядом очей.
Я
побежден и млею от жгучих касаний озорных губ, падаю в истоме, пронизанный
лаской прикосновений. Мне хорошо, уютно и тихо рядом с ней. Казалось бы – что
еще надобно-то.… Но не могу остаться в этой неге навсегда, не могу не идти
туда, где над головой кричит голодное воронье.
И она
понимает, почему…
……
– Ой, убила! Сгубила! – голосила над распростертым на
снегу телом крупная женщина в расхристанном полушубке и съехавшем на бок платке.
С соседних дворов сбежался народ:
– Чего вопишь,
дура?
– Что стряслось?
– А-а-а! Я ж не
хотела на смерть его! Он окаянный приперся хмельной, стал приставать! Пригрей,
говорит, ну я и пригрела, то есть огрела, как тискать начал… поленом по лбу. А
он возьми и полети с крыльца спиною оземь. Лежит. Не шевелиться.
Все глядели то на зарёванную бабу, то на лежащего, решая,
к кому и куда бежать, и что делать:
– За знахаркой Сивухой послать бы!
– Нет! Его к ней отнести!
– Но, верно ж тяжелый, зараза!
– Сани нужны! Коня!
А тётка всё голосила, сняв платок и утирая им слезы:
– Ой, что же это будет теперяче-е?
– Расступитесь! – раздалось вдруг сзади властно.
И расступились. Даже новоявленная убийца перестала
причитать.
– Ишь, распростоволосилась! – крякнула сморщенная
старушка, тыкая палицей в развевающиеся тёмные косы пришедшей.
Послышалось перешептывание:
– Гля! Она!
– И не холодно же в одной сорочке.
– Бесстыжая!
– Да она вон недалече живет… и прибегла же…
– Штаны -то погляди, как у мужика.
– А мо оно и есть мужик?
Кто лисунов этих поймет.
– Кажут у них там, в причинном месте, совсем не как у
людей…
– Но грудь, шо не кажи – бабская, – заверил тощий как
жердь старичок, прищуриваясь.
Забыв про убитого, люди провожали косыми взглядами
чужачку.
Девушка склонилась над незадачливым ухажером, расстегнула
кожух
и разорвала ему рубаху.
Приставила острое ухо к груди.
Нахмурилась… Не дышит.
Толпа замолкла и
ловила каждое ее движение.
Та, тем временем, уже гладила пальцами его затылок, а второй рукой потирала кожу в месте, где находилось сердце. А губы что-то быстро и
неразборчиво шептали.
Раздался тонкий девичий голосок:
– Ай да… Ворожит не уж то.
– Ага… и побелела вон…как смерть, – шепнул кто-то.
Вдруг послышался стон, потом хрип и крик.
– У-у-у! У-у-бью! – стал размахивать руками, как
перевёрнутый на спину жук, несостоявшийся покойник.
–Живой черт! Живой, чтоб его! – опомнилась зареванная
баба и кинулась подымать свою давнишнюю жертву, которая тем часом перестала
орать и ошалело глядела на всех.
Все столпились вокруг них. И никто не заприметил, куда
подевалась спасительница. Как в снег ушла.
Горе ухаживатель так и не понял, что почти с того света
его вытащила. По-пьяни хоть и обижал баб, но по совести жил. И на следующее
утро лисунка обнаружила у порога тушки трех жирных ощипанных гусей.
А народ стал не только бояться, но и уважать колдунью из
леса.
Спустя время в деревне заболел ребенок. Сивуха испробовала всё, но в итоге лишь
устало покачала головой: нет, мол, не жилец. И отчаявшись, мать постучала в
покосившуюся дверь девушки-изгоя.
Наутро дитя начало оправляться. А старая знахарка лишь
плюнула в сторону, где жила приблуда из леса.
Вскоре повадились ходить и другие в избу на окраине
Солона.
Всем лисунка помогала и не называла цену, каждый платил,
чем мог: едой, работой, медяком.
3.
… Да. Мы
похожи. И у нее есть призвание в жизни – не только изгонять хворь, но и дарить
наслаждение людям, удовлетворять их своим телом: гладью кожи и мягкими
движениями будоражить умы, непредсказуемыми касаниями разнежить и сотрясать
плоть.
Она
доведет до блаженства на грани упоения и смерти, после чего не хочется
возвращаться к мирской суете,… а так бы и лежать нагим и беззаботным, как
первые люди в потерянном райском саду…
или в лесу, из которого вышла она.
И
неважно, что она не человек. Ничего, что
ее племя ненавидят мои сородичи. Пускай ей нравиться доставлять эту радость
другим. Ведь то часть ее жизни, как часть моей – кровавый ратный труд.
Главное
– она существует…для меня и, лишь мне, дарит свою особую сладость
соблазна. И я растворяюсь в плену ее
неистовых чар.
Мы живем
чувствами, пронизывающими два тела. Они стают продолжением друг друга, а души сольются в одну сущность – очаг
дикой неудержимой страсти.
Подобного
не купишь и поэтому все равно, что в этот дом приходят за крохотной частицей того, что я получаю сполна.
Не знаю,
за что она полюбила грубого неотесанного мужлана. Да и разве любят за что-то?
Мы
разные, но встретившись, нашли себя. Она
укрощает зверя войны, а я выпускаю на волю океан желания и любви. Она просто поняла
меня, а я ее, с первого взгляда. Наверное, взаимное понимание и есть та неуловимая вечная
любовь.
……
За бутылём обжигающего нутро и веселящего душу напоя шумел
люд в переполненной корчме:
– …Говорю вам: сущий дьявол во плоти. Я много поведал на
своем веку, но такой услады не вкушал,– почесывая бороду, рассказывал старый
мельник.
– Да-а. Эдакое выделывает: не лежишь – летишь с ней! И,
правда: готов хоть в ад,– ответил, вытирая усы, сын кузнеца.
– Не зря, говорят, лесной народ чудеса творит! И верно:
куда там нашим благоверным.– Мечтательно закатил глаза здоровяк с красным
щеками.
– Да будет вам брехать,– махнул рукой хозяин, ставя на
стол мысу с дымящейся снедью,– лишь бы языками чесать!
– Да кто бреше! Сам сходи и узнаешь! – возмутился молодой
кузнец.
– Нет, я погодю свою душу в пекло совать!
– Эх, зато, хоть чуток да в раю побываешь,– сказал и
залпом осушил кружку здоровяк, раскрасневшись ещё больше.
Никто не знал, когда и почему это началось. К лисунке
стали забредать и здоровые мужики в летах, и младые хлопцы в силе. И никому не отказывала – всех принимала, кто
не боялся да не брезговал лечь в ложе к не человеку.
Бабы хмурились и плевались. Мужики подмигивали и
ухмылялись. Девицы краснели да изумлялись. Сивуха довольно скалилась беззубым
ртом и кивала: « … я ж говорила не к добру она здесь. Мало, что волшбой
занимается так еще и мужиков обольщает, пусть бы там свободных заманивала, но
нет же…»
Да! И мужья повадились втайне от жен посещать деву
лесную. А ничего ведь не скроешь. Деревня хоть и большая, но и язык длинный все
разнесет: и правду, и небыль.
К весне дом лисунки приосанился: новые двери, выкрашенные
ставни, залатанная крыша, заборчик поставлен изновья. Во дворе завелось
кой-какое хозяйство. Кто как, и чем мог,
платил за невиданное искушение.
Но когда знахарке не смочь было прогнать болезнь иль боль
унять, скрипя зубами все ж шли к лисунке. Особенно если хворали дети. Здоровье
и жизнь важнее, не доброй молвы.
4
Вот тогда, как и сейчас, я возвращался в
родную деревню, где и увидел ее… и их.
В тех
глазах не было страха, лишь непонимание. Взгляд воина. Воина, никогда не
воевавшего, со слабым телом, но сильным духом.
Она
падала от ударов и знала, что ее убьют. Убьют слабые сильного. Но так неправильно,
не должно быть… и не будет.
Человек
в дружине – воин, в битве – расчетливый хищник, а в пестрой толпе – безумный
зверь.
Шпоры
вонзились в бока лошади. Меч сам лег в руку. Мощным тараном ворвался в стадо
обезумевших шакалов. А там даже не
кобели, а суки рвали гордую львицу.
Они
завизжали и разлетелись в стороны.
Я слетел
с седла и ударил железом тех, кто еще
добивал истерзанное тело.
Ударил не лезвием – плашмя. Сытому хищнику жертвы не
нужны.
Вопли.
Стоны. Страх… Проклятия.
Но я
больше ничего не слышал и не замечал, а видел лишь истерзанный людьми жалкий не
человеческий комок жизни.
Растрепанные
волосы, лицо в алых потеках, губы
разбиты. Кровь уродливыми узорами украшала разорванную ткань, что почти не
скрывала белоснежную кожу, исчерченную бороздами царапин и безобразными пятнами
ушибов.
……
В нос ударил аромат дурманящей мяты, вонь горькой полыни,
дух едкой бузины, и мягкий запах ромашки и еще чего-то сладкого. Дивный
смешанный букет щекотал широкие ноздри вошедшего. Сушеные травы, листья и даже
шишки висели повсюду на стенах и на потолке.
На столе пылали свечи, бросая причудливые тени на
скромное жилище гостьи из леса. Так Федот впервые оказался в ее доме.
Он положил недвижное тело на кровать у печи и начал
омывать раны. Волосы черным веером распушились
на подушке. Она почему–то казалась, не побитой, а спящей победительницей.
Исцарапанное лицо выглядело не уродливым, а наоборот девственно прекрасным и
стало еще краше, когда она открыла веки.
Темные как ночь с отблесками свечей очи осмотрели его морщинистый лоб, косой
шрам над бровью, чуть кривой мясистый нос и тонкие ленты губ, а потом заглянули
в выцветавшие зеленые глаза. А в них … тигр, но не охотник: уже успокоился и
бережно охраняет своего детеныша или …
самку.
–Там, на полках… настойка, – прошептала, еле шевеля
опухшими губами, – пить…
Затычка шмякнулась на пол. Прокислый смрад перебил
дыхание и на глазах выступили слезы. Морщась, он влил ей в рот зловонную
жидкость и лисунка сразу уснула.
Федот вышел, подышать весенним воздухом и собраться с
мыслями.
На дворе его ждали. Четыре женщины – все кто остался
после того, как он разогнал бабский самосуд. Вокруг валялись брошенные в спешке
палки, вилы и даже несколько топоров лежало у повалившегося заборчика. Его конь
спокойно пасся в саду. Увидев воина, они отпрянули и, потупив взгляд, спросили:
– Ну, как там, Федот?
– Померла?
Он хмуро глянул на них и бросил:
– Спит.
Бабы переглянулись, вздохнули то ли с облегчением, то ли
разочаровано и наперебой заговорили:
– Ты не подумай! Мы же не хотели так!
– Чужая она здесь Федот и смуту приносит…скурвилась ведь
совсем.
– Мы ж только просили уйти ее, но потом Сивуха да эти
завелись…
– Да и ушастая хороша! Заладила, что врем мы все, что не
заманивала мужиков, сами шли, и что лишь хорошо им делала. Наделала лярва!
– Ну, ты сам подумай без колдовства то кто на нее
позариться, кости да кожа одна и лесная же.
– Подобру хотели ведь…А она и нас совратить пыталась,
чтобы мы с ней там…Тьху.
– Да. Хотя и нам помогала, мы бы и не тронули, но сам видишь: народ против и завелся не
остановить было.
– Эх … бабы…– сказал, как плюнул Федот и вернулся обратно
в избу.
Оставив гадать женщин, что имел он ввиду: их, срамницу ту,
или всех баб в мире.
Федот сел на лаву в углу напротив спящей и вскоре
задремал сам.
–Зачем ты их остановил? – он вздрогнул и посмотрел на
лежащую девушку. Та, повернув к нему голову, говорила:
– Мой народ бы не мстил. Мы не такие, да и я же сама
ушла…
– Я просто не мог, по-другому. Я понял тогда, не знаю
как, что правда за тобой, а не за ними
– Отчего же они не поняли?
– Не знаю… Как почуваешся-то?
–Лучше…Ты вовремя подоспел… Благодарю.– Слабым охрипши
голосом, проговорила она.
– Это хорошо, – задумчиво сказал Федот.– А ты зачем
пришла к нам? Знала ведь, что не почитает вас люд.
– Вот поэтому и пришла… Хотела поделиться умением, что бы
хоть немного растаял лед меж нашими народами…
– Поделиться чем? Волшбой?
– Нет, передать хоть чуточку, того, что приносит радость, покой, наслаждение и
раскрепощает разум. Может быть, тогда вы стали бы другими. Но я успела лишь
показать…
Федот усмехнулся.
– Слыхал про твои умения! На такое и у нас любая баба
горазда. Да, натворила делов: не лед растопила, а огонь разожгла.
– Нет, ты не понял. Но поймешь, когда я покажу и тебе.
Потом. А сейчас, – лисунка запнулась. – А звать-то тебя как?
– Федотом
величают.
– Федот, подай горшочек вон тот, – указала трясущейся
рукой на полку,– нужно смазать раны.
Ее голос уже окреп
и стал другим таким легким, звонким. Федот не сразу уяснил, что она от него
хотела, вслушиваясь в чудные новые нотки ее говора.
Открывая горшочек, с отвратительной на вид и на запах
кашицей, Федот спросил:
– А тебя мне как называть?
– Массаж, – не сказала: пропела она.
– Мас-саж, –
опробовал на звук ее имя. – А можно я
буду звать тебя Масша?
Она кивнула и улыбнулась из под густых ресниц, одними глазами, а те,
казалось даже, посветлели.
Теперь ему хотелось
смотреть в них вечно.
5.
Нежными
ладонями, худыми, но сильными перстами Масша творила чудо: приносила отдых и
успокоение телу и расслабляла саму душу.
Руки
резво и мягко скользили по коже, сливаясь в затейливый вихрь движений: легких нажатий
и плавных касаний, а потом замирали и неспешно лобзали напряженную спину,
затекшую шею, усталые плечи и утомленные ноги.
И
отдыхали мышцы под кожей, а кости под ними умиротворенно дремали.
Кончики
пальцев находили островки боли и выпускали ее, заставляя растекаться по телу
огнем и превращаться в ледяной поток упоения, и тогда хотелось взлететь. Казалось
ты легче пёрышка и душа сейчас вместе с телом взмоет ввысь.
Все кто
ложился на ее ложе – вставали другими людьми: свежее, добрее, отдохнувшими и
готовые к новым свершениям.
……
На пороге топтались две женщины, а за ними высочил Федот.
Масша непонимающе глядела на него. Тот лишь улыбнулся,
обнажив жёлтые, но крепкие зубы, пожав могучими плечами, произнес:
– Вот им свой дар,… э-э-э умение и покажешь, ну и выучишь
этому делу. Вы же, правда не против бабоньки?
Да и я же хорошо огрел вас тогда? А Масша всё выправит и даже больше,–
подмигнул он.
Гостьи закивали:
– Ну,
теперь-то уж не против.
– Вы
простите нас. Мы же не уразумели сразу, а те ироды: муженьки наши и не
сознавались, чем здесь занимались. А люд то говорит всякое.
–
Заходите, – пригласила лисунка гостей в дом и одарила своего воина
благодарно-чарующей улыбкой.
Ее раны затянулись
быстро, а на лице и теле не осталась и следа от побоев. Чудодейные все ж снадобья
в лесных жителей.
А Федот
никак не мог налюбоваться своей Масшой, ведь скоро нужно уходить, чтобы
вернуться. А он обязательно возвратиться. Выживет. А если надобно, то и саму
смерть переживет.