Ах, заново родись, я всё бы повторил. 

Но, может быть, в тоску впадал бы я почаще.  

Есть в честной безысходности  

Слепая, словно в чаще,  

Тропа в то поле, где ручей журчащий  

 

Леонид Завальнюк  

 

Высоко. Очень, твою мать, высоко, аж качает. Сколько раз так сидела, болтала ножками, распугивала голубей, ютящихся на незастеклённых балконах последних этажей – а стоило встать на край парапета, так колени чуть не подгибаются, а в животе как будто те самые голуби мечутся. Никогда же высоты не боялась, даже когда на подоконнике балансировала и по окнам грязь развозила – плеер в уши, дрыгаюсь и распеваю на всю улицу, и совсем не страшно, даже весело… Ну да, теперь-то не до веселья.

Улица узкая и кривая, вся в мокрых пятнах и разноцветных коробочках машин, кустики топорщатся, как маленькие ежи, и зелёная шапка берёзы под рукой колышется. А по тротуару ползут люди-инфузории: голова в плечах и ноги вперед-назад дрыгаются. Ползут себе, в ус не дуют – а тут на тебе, летит такая дура и орёт. Или не орёт, а молча летит, а потом бац…

Паспорт в кармане ветровки, в телефоне последний вызов – квартирная хозяйка. Легко опознают и сообщат кому нужно. Беспокоиться не о чем. Если и будет больно, то недолго: семнадцать этажей всё-таки. От пола до потолка – два шестьдесят два, плюс перекрытия – пусть будет три для ровного счёта, плюс чердачный этаж, значит – пятьдесят метров как минимум, а то и все пятьдесят три. Это если умножила правильно. Семью три – двадцать один? И еще тридцать… Пятьдесят один метр и чердачный этаж, парапет – сантиметров двадцать, и каблуки – десять.

"Упала с десятисантиметровой шпильки и разбилась насмерть".

Ладно, не умереть красиво, так хоть красиво упаду! Откинусь – и как подкошенная. И хрен с ним, что животом, зато шагать не надо. Только зажмуриться покрепче. Руки раскинуть. Вдохнуть поглубже…

– Ах, красава!

Ма-а-ать! Чуть равновесие не потеряла. Оборачиваюсь: никого… Сердце в горле стучит. Это что, глюки такие? Инстинкт самосохранения тревогу бьёт?

– Хорошо стоишь, говорю! – снова резанул по спине издевательский голос. – Хоть на обложку: руки крестом, морду к солнцу, платье надувается. Жаль, фотик не захватила – самолюбие твоё напоследок потешить.

Как же я её не заметила? Сидит на парапете, солнечными очками сверкает, лыбится, а у меня язык к нёбу прилип. Надо что-нибудь сказать, съязвить или отшутиться, но как парализовало всю. Чувствую только, как ветер рукава треплет и спину холодит там, где пот пробил.

– Что, так и будешь столбом стоять? – усмехнулась внезапная свидетельница моих последних минут. – Прыгай давай, просто так я, что ли, сюда припёрлась?

Она сдвинула на лоб очки, открыв круглое веснушчатое лицо – прямо как у меня до отбеливания. И волосы у неё тоже в рыжину, только длинные, парапет подметают. А на щеках такие же, как у меня, ямочки, по две на каждой, когда широко улыбаюсь, и родинка справа над верхней губой…

– Ты… кто? – прошептала я, с трудом шевеля высохшими губами.

– А не видишь? – хихикнула она, откинувшись назад и вытянув длинные ноги в коротких шортах.

Мои ноги.

– Нет, твои ноги из твоей задницы растут, а у меня своё добро. Никаких татуировок на копчике, пирсинга в языке и килограмма силикона. Мы, в отличие от вас, тварей дрожащих, за собой следим и ни тело, ни душу не поганим.

Очень хочется завизжать что есть сил, так чтобы в горле заскребло и запершило. И даже не от ужаса, нет: жути я в жизни повидала, – а просто для того, чтобы проверить, лопнет от моей истерики это видение или будет продолжать издеваться, потому что…

Ну конечно!

– Я уже умерла?

– Ага, от солнечного удара, – фыркнула она, складывая ноги "бантиком", и достала из маленькой дамской сумочки тюбик, похожий на крем для загара. – Впрочем, за этим дело не станет: при любом раскладе, как бы у тебя мозги ни переклинило, не позднее чем через двадцать восемь минут лететь тебе с этой крыши, как камню на облёте. Так что избавлю тебя от лишнего сотрясания воздуха. – Выдавив на ладонь порцию крема, она принялась размазывать его по груди и шее. – Я не доппельгангер, претендующий на твоё место, и не похищенная в детстве сестра-двойняшка, и не ангел-хранитель, который образумит и направит на путь истинный, потому что путь твой навстречу асфальту – самый что ни на есть истинный. Считай, что я группа поддержки свыше: пришла поглазеть, поддержать и позлорадствовать.

Ватные ноги позволили-таки слезть с парапета, но тут же дали понять, что это их последний подвиг, и я плюхнулась на горячий настил, попутно заполучив от него пару ссадин на ладонях и ноющую боль в пятой точке. А следом заныло и в груди, и в носу защипало…

– Глянь, какая обиженная, даже нюни распустила! – тут же отозвалось моё альтер эго сюсюкающим голоском. – Ладно, не хнычь. Ничего не попишешь, такая уж арифметика. Хотя, конечно, нарочно не придумаешь: сколько вычислительным делом занимаюсь, в первый раз с такой серой судьбёнкой сталкиваюсь. Никакого простора для творчества!

– Какая арифметика? – не выдержала я. – Кто ты, мать твою, такая и за каким хреном здесь расселась?!

– Я кто? – переспросила она, напуская на себя важность. – Повелительница Счётов, разумеется.

И достает из сумочки… Счёты. Здоровенные, деревянные, олдовые счёты, я такие в детстве на рыночных прилавках видела, и толстые тетки щёлкали по ним толстыми пальцами, а я смотрела, как деревянные кружочки летят из одного угла в другой – и ни черта не понимала, что это значит.

– Счётов? – переспросила я, верная привычке задавать вопрос из последнего слова услышанной фразы. Но судя по градусу презрения на лице "повелительницы", моя идиотская хитрость была легко вычислена.

– Высчитана, – снисходительно поправила она мои мысли, после чего мне осталось только капитулировать. – Причём на это хватило десятых и сотых частей, даже за четверти не пришлось приниматься.

Она встряхнула счёты, приводя в порядок два нижних ряда, после чего костяшки… сами пришли в движение и начали быстро-быстро скользить по спицам туда-сюда, так что у меня в глазах зарябило.

– Вся твоя жизнь – череда бестолковых действий, которые между собой абсолютно не связаны. Ни причин, ни следствий – ровно, как по раскатанному асфальту, в одном-единственном направлении. Своего рода уникум, хотя завидовать тут явно нечему. Я уже от скуки во все точки потыкала, все варианты просчитала, от рождения до сегодняшнего дня – ни единого отклонения от курса! Так что и поводов к тебе являться не было, всё равно ничего не изменишь. Что бы ты ни делала, какое бы решение ни принимала – точна, как кварцевские часы: в этот день, в этот час, на этой крыше – и привет воронам.

Надо попытаться успокоить стучащее в горле сердце и попытаться осмыслить то, что она сказала.

– Ты хочешь сказать, что я… была обречена покончить с собой?

– Ох! – Она закатила глаза. – Как же вы, людишки, любите эти пассивно-страдательные конструкции! Конечно, они же дают вам прекрасное оправдание для собственного бездействия.

– Подожди. – В голове стало немного яснее, и кусочки паззла наконец начали складываться в общую картину. – Не может быть, чтобы ничего… Я ведь много раз выбирала! И если бы я не уехала, если бы не поссорилась с мамой…

– Проверим? – снисходительно усмехнулась она.

Счёты в её руках клацнули костяшками – и вокруг потемнело, воздух уплотнился, краски смазались и закрутились в воронкообразную спираль, потянув в неё всклокоченные ветром волосы. Крыша подо мной исчезла, и всю меня рвануло внутрь воронки – зажмурилась, вскрикнула, но голоса своего не слышу, кручусь, как бельё в отжиме, где низ, где верх, где ноги…

–  Какое музыкальное училище, ты в своем уме? – обрушился на меня рассерженный голос. – Тебе профессия нужна! А рулады выводить и задницей вертеть всегда успеешь научиться, без всякого училища.  

Мама стоит передо мной, уперев руки в бока и плотно сжав губы, под махровым халатом ходуном ходит мясистая грудь. На плите посвистывает чайник, но она сейчас вся поглощена моей грандиозной идеей и делает вид, что не слышит его.  

– Это на швею-мотористку в училище учатся, а я пойду в институт и получу высшее образование. А здесь у нас – какая профессия? Кассирша в булочной? И выйти за сварщика, оплыть от дешёвого винища, наплодить сопляков и потом так же им втирать, что нужна профессия?  

Мама ещё плотнее сжимает губы и со свистом, как чайник, выпускает воздух через нос. Короткие мышиного цвета волосы топорщатся у левого уха, и оттого она выглядит как-то беспомощно, так что даже немного её жаль.  

– Это твоя благодарность, Лина? – тихо спрашивает она, потирая веснушчатую шею. Но меня уже не остановить ни взыванием к совести, ни жестами отчаяния.  

– Ах так? – слышу себя только одним ухом, но чую, что говорю как-то слишком спокойно, хотя внутри всё горит и кипит от злости. – Ну и пошла в жопу.  

Никогда и никто здесь меня не понимал и не хотел понимать. Да и чего ждать от ограниченных своей скорлупой обывателей? Оттарабанить смену – лечь на диван с пивасиком и орать на весь дом, когда "Динамо" гол забивает, или на телефоне повиснуть на три часа, лясы точить об одном и том же. А мне куда? В подворотню дурь курить, с пэтэушниками трахаться?  

Кажется, слышу свист чайника, который она так и не сняла с плиты. Наверное, тоже ушла с кухни. Обиделась… А мне, значит, не на что обижаться! До сих пор щека горит, может, и синяк останется. Благодарность! За что? За комнату два на три, диван из двух половинок, потрёпанное пианино с западающей “ля” на третьей октаве? За то, что до сих пор собирает по комнате мои шмотки и раскладывает их по шкафам, хотя знает, что я ненавижу, когда трогают мои вещи? За то, что ночью заходит в мою комнату, чтобы обмотать меня пледом, закрыть окно и выключить свет – а топает так, что просыпаюсь и лежу в неуютной темноте, глядя на бегущие по потолку лучи света от фар проезжающих за окнами машин…  

Свист чайника становится невыносим, и я, чертыхаясь, иду в кухню выключать плиту. Мама сидит за столом и смотрит в окно. Она противно ссутулилась и ковыряет ноготь большого пальца. Я молча снимаю чайник и…  

Начинаю рыдать. Прячусь за открытой дверцей шкафа, чтобы она не увидела, если повернется – но она не поворачивается. Её лицо на фоне светлого окна тёмное, а на щеке невысохшая борозда от слезы. Надо бежать обратно в комнату, быстро собираться и делать ноги. Поеду в Москву, поселюсь в общежитии, сдам экзамены…  

А она будет сидеть здесь, смотреть в окно, ковырять ноготь и тихо плакать, не слыша свиста чайника.  

– Мам, – всхлипываю я, и она закрывает лицо руками. – Ма-ам…  

– И в следующую секунду они уже рыдают друг у друга в объятьях, – доносится издалека насмешливый голос Повелительницы. Что-то хрустнуло – и кухня, стол, мама на фоне окна раскололись на части и рассыпались по крыше, а я щурюсь от солнечного света и дрожу, хватая ртом воздух. – Не спорю, это очень трогательно, только на следующий день она пришла к тебе с извинениями и благословила на тернистый путь к звёздам. Ох уж это материнское сердце… Всегда чует, как лучше, а делает – как всегда.

Слёзы прекратились, но не дает покоя икота, сводит горло, так что тяжело дышать. Мама умерла три года назад. Всё равно умерла: оторвался тромб, и через полчаса её не стало. Два дня просидела в кресле перед телевизором, пока на работе не хватились и подруги дверь не исколошматили. А я была на гастролях с очередной кавер-группой и даже на похороны не приехала. Только через месяц – постояла полчаса у заваленной комьями могилы, заказала памятник, продала квартиру и сделала пластику груди.

–  Так что на роду тебе было написано приехать покорять столицу: два года пролетать на экзаменах в Гнесинку и шастать по кастингам звезданутых шоу – благо, как раз они начали повсеместно плодиться. И ты так упорно гнула своё, что других вариантов времяпрепровождения – поработать, например – даже не рассматривала. Зато вполне освоила профессию приживальщицы, для которой и впрямь достаточно знать, когда нужно выводить рулады, а когда – крутить задницей.

Очень хочется сделать ей больно. Треснуть этими дурацкими счётами по лбу, так чтобы раскокать – либо лоб, либо счёты. Но она усмехается моим мыслям и поднимает блестящее от крема лицо к солнцу. На ней теперь пляжное парео в тон шортам, за спиной висит соломенная шляпа с широкими полями. Как будто сошла с картины художника-любителя, запечатлевающего всё без разбору, только бы оно радовало глаз цветами и формами.

– Был ещё… Была возможность.

– Это какая? – не открывая глаз, спросила она.

– Когда… С Мишелем жили. Если бы я решилась, он бы меня не бросил, и…

– А! Да, действительно была. – Водружает на голову шляпу и щелчком посылает три нижних ряда костяшек справа налево. – Ну, дерзай: посмотрим, что выйдет.

Хлоп! – и вокруг белым-бело, как будто в заснеженных вершинах потерялась. Быстро расплываются по белому фону разноцветные кляксы, обретая очертания шкафов, большой кровати, ворсистого ковра под ногами. Из-за двери в ванную слышится звук льющейся воды.  

– Ли, ты что-то сказала? – перекрывает его голос Мишеля.  

– Да… – Надо подойти к нему или дождаться, пока он выключит воду. Остановившись в дверях, смотрю, как он смывает с лица пену для бритья. А через три часа уже снова будет колючий: так быстро волосы растут. – Может, тебе бороду отпустить?  

– Думаешь? – придирчиво оглядывает себя в зеркале и обнаруживает пятно краски на шее. – Боюсь, это будет унылое подобие бороды. Классики бы не одобрили.  

Он уже не молод, но ещё свеж. Потому его женщины и любят, хотя не очень богат, да и известности особой не добился. Рисует он больше для души и мало заботится о том, имеют ли его картины какую-нибудь ценность – денежную или культурную. По большому счёту, он такой же прожигатель жизни, как я, только у него для этого занятия больше средств и навыков. Я – его ученица, но, кажется, не самая лучшая.  

– Ли?  

– Я беременна.  

Мишель хмурится, продолжая глядеть на свое отражение. Похоже, он жалеет, что выключил воду и не может сделать вид, что не расслышал моих слов.  

– Ты уверена?  

– Сегодня сделала УЗИ.  

Судя по голосу, он улыбается, но от этого только гаже на душе делается.  

– Нет. Ты ведь знаешь, у меня наконец-то появился шанс: есть предложения, пусть и мелкие, но я постоянно езжу, и если я сейчас хоть ненадолго выпаду…  

Мишель поворачивается и задумчиво смотрит на меня, хотя кажется, что продолжает смотреть в зеркало – такое выразительное у него лицо, как будто сам перед собой репетирует.  

– А может, ну их к черту, твои предложения?  

В этот момент я его ненавижу. Его красивый голый торс, свежее лицо и тщательно выбритый подбородок.  

– Тебе легко говорить! У тебя счёт в банке и две квартиры наследства. А я что этому ребёнку дам? Мать-неудачницу? Буду на него смотреть и думать о том, как он испортил мне жизнь?  

– Так могла бы и не говорить, – пожимает он плечами, напуская на лицо равнодушие, и выходит из ванной, заставляя меня посторониться. – Меньше знаешь – лучше спишь.  

– А если бы ты решал?  

– Нет, ты реши уж как-нибудь сама, – сварливо откликается Мишель, но в его голосе чувствуется тепло, от которого тают льдинки холодно-равнодушного, отрепетированного перед зеркалом взгляда.  

– И ты не будешь против моего решения?  

– И даже схожу с тобой за фотографией, – улыбается он, застегивая последнюю пуговицу рубашки. – С натуры первый портрет сына будет делать проблематично.  

И в душе поднимается волна нежности – к нему и к той части его, что теперь внутри меня. И может вправду – ну её к черту, карьеру эту, всё равно платиновые альбомы мне не светят, так чего заниматься глупостями, когда можно просто жить в уюте и достатке рядом с умным, интересным человеком, который так тепло мне улыбается…  

– В общем, рубашку застегивал зря, – констатировала возникшая за плечом Мишеля Повелительница, после чего картинка с противным шелестом смялась, а мы вновь оказались на крыше. – И портреты с натуры задумывал тоже: через месяц началось отторжение плода, и ты снова смогла почувствовать себя свободной и независимой. А твой избранник, само собой, ждать новой случайности не стал и быстренько обрюхатил другую, менее амбициозную дурочку, с которой и по сей день живёт в своей мансарде и заделал уже трёх дочек. А ты продолжаешь размещать где ни попадя объявления “Вокалистка в группу”, да только полно таких в Москве, в том числе помоложе и поголосистее.

Присев на корточки, я облокотилась на парапет и, положив на него подбородок, смотрю поверх крыш на сереющую от городского смога полосу горизонта. В груди засела тупая боль – ощущение несправедливости. Да, я много в жизни глупостей наделала, но почему судьба так нагло уравняла подлость и честность, любовь и равнодушие? Зачем в таком случае вообще думать, выбирать, печься о своем моральной облике, если итог все равно один? Отчего бы тогда не прыгнуть прямо сейчас, без лишних слов и бесполезных перемещений? Эта стерва ведь ясно сказала: все просчитано, шансов нет, я по-прежнему на крыше…

Звякнуло в кармане, так что я от неожиданности приложилась подбородком о парапет. Надо же, телефон. Сколько дней уже не подавал признаков жизни… Вместе с ним пальцы захватили скомканную салфетку. В голове мелькнула мысль, но никак не могу её поймать: что-то важное было связано с этой салфеткой, что-то такое…

"Игорь". И номер телефона. А я и не знала, что взяла её со стойки.

– А, ночной знакомец? – хихикнула за спиной Повелительница. – Тот, что выпить не предложил и отпустил тебя с амбалом, от которого ты еле отмахалась?

И первый за много лет, кто сам спросил, как меня зовут.

– Верни меня туда.

– Все никак не угомонишься? Я же сказала – дохлое дело.

– Верни, – процедила я сквозь зубы, сжимая салфетку в кулаке.

– Да за ради бога. Последнее желание умирающего, как известно, закон.

Счёты выбивают ритм, словно кастаньеты. На них ложится гитарный рифф, перебор сменяется боем…

–  Кажется, я тебя раньше видел. Ты в другой группе не пела?     

– “ВИА Крошка”, “Туманность Андромеды”, “Стой-Солнце”…      

– Очень приятно, – машу ему ладошкой, шевеля двумя пальцами.  

– Ты хочешь уйти? – спрашивает Игорь, глядя мне в лицо.  

– Не знаю.  

– Это хорошо. Лучше, чем когда знаешь.  

Я сама не замечаю, как начинаю улыбаться – и молча отдаю проходящей мимо Катеньке "Б-52".  

– Так как тебя зовут?  

– Ангелина.  

– Ого, – Игорь одобрительно кивает. – Твои родители тебя очень любили.  

И меня прорывает, словно подгнившую плотину. Говорю, говорю – без остановки, даже коктейль допивать не хочется. Я уже пьяная от своих воспоминаний, отупела от боли, которую они причиняют, и как будто даже немного радуюсь ей: больно – значит, жива. Значит, понимаю, что унизительно не только быть с утра выгнанной из постели очередного продюсера, но и ночью – раздвигать перед ним ноги. Что когда твою группу не включают в фестивальный лист, ты не столько плохо ублажала, сколько паршиво пела, а музыканты – хреново играли. И вместо того, чтобы делать выводы и отходить в сторону, я только злилась, стервела и с упорством сумасшедшей рвалась вперед, хотя все вокруг орало о том, что впереди пропасть, в которую мне суждено упасть – потому что всю жизнь я только и делала, что жгла мосты, и теперь пропасть и передо мной, и за мной, и я балансирую на одной ноге и зачем-то цепляюсь за эту грёбаную жизнь, в которой нет ничего, кроме самого сознания жизни.  

Он слушает внимательно, не перебивает, не отводит взгляда. Иногда, вижу, задумывается о чем-то, но быстро "возвращается" ко мне и виновато улыбается: "Прости, своё нахлынуло". Видимо, это и называется человеческим сочувствием – когда в тебе отзывается то, что болит у другого, потому что и сам уже это прошёл, испытал, пережил. Мужчине унижаться больнее, оттого он старается унизить первым, чтобы не прослыть тряпкой. А если допускает слабину, то превращается в жалкое существо, на которое и взглянуть противно. Игорь не такой, и это странно и удивительно. В нём нет агрессивности, но осталось достоинство. Есть сила держаться прямо, но нет желания нагнуть другого. И все это притом, что он мелкая сошка – и это не данность, а приговор. Ему, как и мне, уже тридцать пять, и после неудачного приземления и травмы головы пришлось уйти в запас, потому что ухудшилась реакция и появился страх высоты. Вечные разъезды, военные городки и маленькие шалости разрушили семейную жизнь. И теперь только съёмная комната в спальном районе, хамоватые соседи и хозяйка-шизофреничка. Ему тоже холодно и одиноко здесь, в мире меркантильного равнодушия, но сегодня он об этом не думает. Он думает обо мне – и меня переполняет давно забытое чувство благодарности…  

– Да, такие встречи дорогого стоят, – звучит в голове задумчивый голос Повелительницы, и у меня начинают дрожать пальцы. – Чистая жилетка, которая не против, чтобы в неё поплакались, да еще и носовым платком утрёт, и платы за оказанные услуги не потребует.

– Давай не сегодня, – шепчет Игорь между поцелуями, поглаживая меня по затылку. Ночной ветер холодит шею и уши, бросает ему в лицо мои растрёпанные волосы.  

– Но я не могу больше… одна.  

– Я останусь. – Он улыбается, вытягивая изо рта мои волосы. – Если у тебя есть диван.  

– Прямо как в сопливых романах: трогательный, предупредительный и внимательный к вопросам женской добродетели. По законам жанра такой должен оказаться если не принцем, то его главным заместителем. Ну, или импотентом.

Лицо Игоря смазывается и становится похоже на ритуальную маску. Выдохшийся коктейль зеленеет и пузырится покрываясь шапкой едкой пены. И снова эта саркастическая снисходительность, от которой ноют зубы, и я до боли зажмуриваюсь, так что перед глазами начинают плясать белёсые пятна – только не крыша, только бы снова не эта чертова крыша!

– И он сдержал слово и продрых всю ночь на диване. А когда ты проснулась, от него осталась только эта салфетка – правда, с ещё одной трогательной фразой: "Не хотел тебя будить". И номером телефона, по которому ты названивала три дня, но никто и не подумал ответить. А потом так вообще отключился. Видать, утро вечера и впрямь мудренее.

Вышагивая вперёд-назад по парапету босыми ногами, Повелительница мурлыкает себе под нос латиноамериканскую мелодию из бара, отбивая ладонями ритм вместо кастаньет. А я… Наверное, так чувствует себя разъярённый бык, которому мозолит глаза ненавистный тореадор. И плевать, что у него в руках плащ, а за спиной шпага, потому что всё равно есть шанс растоптать его в пыль, сровнять с землей и сдохнуть с чувством выполненного долга!

– Ты… Ты… – задыхаюсь от ярости, а она смеётся мне в лицо и обмахивается шляпой, словно ей душно или скучно. – Какая же ты тварь!

– С чего это? – наигранно поднимает брови. – Я с тобой с самого начала – по чесноку, как на духу: полетишь с крыши. Это ты никак не успокоишься, всё тебе проверить что-то нужно, исправить… Нет тут вариантов никаких, не-ту!

– Не-ет, ты тва-арь, – выплевываю я слова вперемешку со слезами. – У тебя никакой жалости, только измываешься! Типа тебя ко мне только считать приставили? Тогда чем ты лучше меня? Говоришь, что я дура, что жизнь прожила как кусок дерьма – так чего же ты ни разу не пришла, не подбодрила, не направила?

– Куда? – всплеснула руками Повелительница, нелепо взмахнув шляпой. – Ну, куда мне тебя было направлять? Полчаса уже твоей тупой башке талдычу, что не-ку-да!

– А почему тогда он смог? – заорала я не своим голосом – чувствую, как лицо краснеет, кожу на щеках сводит и колет. – А? Почему со мной, безнадёгой, вечер просидел и ночь на продавленном диване проворочался? Потому что ты ничего, кроме своих цифр, своих счётов долбанных не видишь и не знаешь! Твой пуп земли и центр вселенной! Арифметика, которая не даёт сбо…

Твою ж мать. Ну конечно же! Права сучка – убогая я дура, раз до сих пор не догадалась, как…

– Э-э-эй, полегче. – Видимо, поймав мои мысли, Повелительница отбросила шляпу и сдёрнула с носа очки, обнажив недоумение с налётом страха.

– Высчитала меня, говоришь? – запрыгнув на парапет, наступаю на неё, распухая от ошалелой радости. – А я вот не прыгну. Плевала я на твою арифметику, в задницу себе свои счёты засунь!

– С судьбой решила поспорить? – ощерилась она, отступая, выставив перед собой руки – и этот агрессивно-беспомощный жест поднял во мне новую волну уверенности. – Не выйдет! Я сказала…

– Да плевать мне, что ты сказала. Я не буду прыгать! Пусть хоть тебе назло, хоть себе, хоть всему миру – не буду! прыгать!

– Сто-о-ой!!! – громыхнула она, сверкнув глазами, так что у меня внутри оборвалось что-то, и я застыла на полушаге с приоткрытым ртом. И тут же вокруг потемнело, настороженно зашелестела подо мной берёза. Заквохтали снизу голуби, взметнулись, шелестя крыльями, бросая мне в лицо пыль и песок.

– Что?.. – Меня качнуло – сердце рухнуло в пятки, ищу опору, но внизу что-то предательски хрустнуло, нога поехала вбок, утягивая меня… – Нет!

Картинка быстро переворачивается, и вот уже Повелительница надо мной, вижу её ноги, убегающие в шорты, и затенённое ладонью улыбающееся лицо.

– Тварь! Сука! Тва-а-а…

 

* * *

 

– …Перелом ноги, трёх рёбер, тяжёлое сотрясение мозга. Видите хорошо?

Киваю – кажется, очень медленно и зачем-то несколько раз. Во всём теле – ватная тяжесть, картинка расплывается и течёт. Язык скользит по зубам и проваливается в пустоту. Губа над пустотой солёная и тяжёлая. В горле першит, хотя на самом деле там скребётся стая злобных кошек. Да, орала я будь здоров, связки напрочь сорвала. Ни секунды без сознания – ни в ожидании "скорой", когда на кустах висела, ни в операционной, даже от лошадиной дозы обезболивающих не вырубилась. И дрожь по всему телу, как вспомню, и пот прошибает, и все порезы как один ноют и чешутся.

– Зелёные человечки не чудятся?

Я покачала головой и отвела глаза от не в меру серьезного лица. Что ты знаешь о зелёных человечках, оперативник с пятилетним стажем и двумя подбородками? Что ты вообще знаешь…

– Вам, конечно, повезло. Шаг влево, шаг вправо – и голый асфальт. Поцарапались, правда, прилично.

Поцарапалась! Да я на этих ветках как баран на вертеле крутилась. Одна в сантиметре от печени прошла – и насквозь вышла. Но он, конечно, не будет смаковать подробности, на это есть медсестры. Его задача – выяснить, что я делала на крыше и нет ли у меня охоты туда вернуться.

– Вы живёте в этом доме? На крыше которого были?

Киваю. Зачем спрашивает? У меня в паспорте временная регистрация.

– Загорали?

Качаю головой. Показываю исцарапанные руки, на которых проступили веснушки, но он, видимо, не понимает, хотя делает понимающее лицо.

– Мы нашли на крыше тюбик крема и шляпу. Ваша? Соломенная.

Пожимаю плечами. Да и как ещё можно ответить на этот вопрос? Пусть лучше думает, что у меня мозг от анестетиков совсем отказал.

– Ладно, отдыхайте пока. – Тяжело поднимается со скрипящего стула. – Завтра к вам зайду. Позвоните кому-нибудь, чтобы вам принесли вещи. – Кивает на лежащий на тумбочке телефон. – Ему тоже повезло, что не разбился.

Дверь за опером закрылась – можно наконец прикрыть ноющие от света глаза. Как хорошо, когда одна – и тихо. Из открытой форточки слышен шелест шин и гудение двигателей, из коридора – сварливый голос медсестры, разносящей еду "лежачим". Я теперь надолго "лежачая", да ещё и в отдельном боксе. По крайней мере, пока со мной психиатры не поработали. Потом уж либо в дурку, либо в общак. А пока можно насладиться тишиной…

– …и покоем, – треснул по ушам ненавистный голос – аж подпрыгнула на койке, отчего всё тело разом заныло и зачесалось. С ужасом смотрю на рассевшуюся на подоконнике Повелительницу, вертящую в руках свою шляпу. – Говорят, вещдоки не отдают даже после закрытия следствия. Не то чтобы я буду очень скучать, но всё-таки нехорошо: собственность высших сил, как-никак. Никакого уважения…

– Ты! – проскрежетало горло, и я тут же закашлялась: шею словно верёвкой стянуло.

– Я, – хмыкнула она и бросилась в меня чем-то, что глухо стукнулось о ножной гипс и затерялось в складках простыни. – И твой сломанный каблук. Покупаете дешёвку на блошиных рынках – а потом удивляетесь, что с крыш падаете.

Тупо смотрю на двоящиеся в глазах остатки своей шпильки, пытаясь продраться сквозь дурное марево.

У меня сломался каблук. И она об этом знала. Должна была знать. Высчитать…

– Но я не прыгнула.

– А никто и не говорил, что ты должна прыгнуть.

– Ты говорила!

– Ну вот только не надо попой тарахтеть. Я сказала "полетишь", а не "прыгнешь". А под каким углом приземлишься – это уж на скрижалях не прописано. Наше дело – судьбу считать, а не сантиметры.

Шаг вправо, шаг влево – голый асфальт. А подо мной – шапка берёзы, ветки которой замедлили падение, хоть и переломали мне с десяток костей. И громогласное "Стой!", когда я хотела шагнуть…

– В общем, срастайся, а я считать пошла. – Шлёпнув по сумочке, Повелительница подмигнула мне и расплылась в туманной улыбке, в которой читается незнакомое, не появлявшееся до сих пор на её лице чувство. Как будто она под большим секретом открыла мне страшную тайну, и, хотя мои умственные способности по-прежнему не вызывают у неё сомнений, она уверена, что я поняла всю важность нашего общего дела и никому не проболтаюсь. – Надеюсь, дальше пойдёт веселее.

И она вышла из палаты – в шляпе, парео и босиком, а мне кажется, что я до сих пор слышу её шаги по коридору и мурлыканье латиноамериканской мелодии. Гитарный рифф и кастаньеты.

Снова подпрыгиваю от неожиданности – задребезжал на тумбочке телефон. На экране отпечатался незнакомый номер… Или знакомый?

–  Ангелина? Это Игорь. Хорошо так в фонтане искупался – телефон убил! Ты звонила? Не обиделась? А то смылся среди ночи и трубку не берёт. Но так уж вышло, извини. Ты меня слышишь? Алло? Лина?

Сбрасываю звонок. Вытираю мокрый от слёз телефон. Наверное, это тоже было высчитано – что он не разбился. И даже не поцарапался. А может, это просто чудо такое. Бывают же на свете чудеса.

Снова звонит – снова сбрасываю и захожу в меню "Сообщения".

"Привет. Я не обиделась, просто голос сорвала, петь больше не буду. И я теперь без переднего зуба. Хочу прыгнуть с тобой с парашютом, когда кости срастутся. Жду смену белья в больницу. Твоя Ангелина".