Летим к базовому лагерю через белые вершины Тенгри-Тага. Внизу — ледовый поток, который низергается застывшей рекой с горных склонов. Ребята насуплено молчат, а я не лезу с расспросами, хватило того, что услышал на базе. И уж если Женька надумал позвать меня, то дела совсем плохи.

Сита ничего не объяснил, если не считать коротко брошенного: "Мистика какая-то". В горах со всеми мистика случается от яркого солнца, кислородного голодания, резкого холода и стука крови в ушах. Но Сита не про то говорил. Я знаю. Смотрю в маленькое круглое оконце Ми-8 и вижу впереди на каменистой морене в стороне от растрескавшегося потока ледника синие цилиндры палаток-полубочек. Прилетели. Стрекоза пошла вниз на посадку к еще одному пятнисто-зеленому вертолету. И чем ниже спускаемся, тем сильнее давит тревога чувством неотвратимого несчастья, заползает в грудь и вьет там мерзкое гнездо.

Выскакиваю из вертолета вслед за крепкой широкой фигурой Ситы и иду прямо к нашим, стоящим сине-оранжевой толпой вокруг Женьки. Мелькают белые буквы МЧС на спинах, черные очки, красные флаги на рукавах. Суровый бородач Женька инструктирует как всегда коротко, резко, машет рукой куда-то на север в сторону торчащего зуба Хан-Тенгри, потом разворачивается к склону пика Победы, и тут замечает меня.

— А он тут откуда? — грохочет в разреженном воздухе вопрос.

Так, меня Женька не звал. Интересно. Все обернулись, и лица расплылись в улыбках. Тянут руки, здороваюсь, Женьке не отвечаю. Понимаю, тот случай с Аленой он мне не простит. А Сита пусть сам объясняет, зачем позвал.

— Я спрашиваю, ты что тут делаешь? — персонализирует вопрос Женька.

— Без него не обойдемся, Борода, — Сита выходит вперед, словно загораживает меня от гнева начальника.

Тот набирает воздух в легкие, но худощавый, юркий Болотбек как всегда опережает:

— Точно! Юр, слышать, да? У нас тут на Победа пять погибать за месяц. Поляков больше три сутки найти не можем. Веревки натянуть не успеть, будто ножом резаный. Ты это… ходил бы наверх?

Киваю:

— Ладно, а сейчас что?

— Двое сорвались с карниза, — неохотно буркнул начальник.

— Понятно. И что стоим?

— Никак! Там так крутить, все черти ада выбегать, — Бека ткнул рукой вверх.

Смотрю на облако, закрывающее склон. Капризна Победа, ох капризна. По пять раз за сутки погода меняется, похоже, там ветер не шуточный, вертолетом рисковать не стоит, итак в прошлом году двух вертушек лишились. Значит, Женька решил идти по карнизу. Да чтоб меня!

Вертушки "подкинули" нас до второго лагеря на пять тысяч метров, дальше идем по снежному гребню, вдоль хорошо заметных следов обоих альпинистов. Гора гудит, где-то выше, на высоте шести тысяч ярится ураган. А здесь дует лишь слабый ветер, и припекает ослепительное солнце, жарит в спину так, что хочется скинуть куртку. Жадно вдыхаю чистый воздух земли за облаками. Здесь все мне знакомо, все родное. Я чувствую каждый камень, каждую трещину на леднике. Но сегодня вместо радости — тревога, вместо счастья — тоска. Что-то случилось, пока я не был дома. Но почему брат не позвал меня, если тут нехорошее творится? Как обычно, решил разобраться сам? Или я так увлекся своей ролью, что стал глух к его голосу? Прислушиваюсь, лишь ветер свистит в ушах. Брат молчит. Ладно, братишка, вытащу людей и — сразу к тебе.

Гребем по рыхлому снегу, и вот она — рваная рана обвала, где снежный навес рухнул вниз, унося с собой ребят. Порванные веревки. Беру один из концов и невольно машу рукой Сите:

— Глянь!

Сомнений никаких: веревки обрезаны острым лезвием. Ну не рвутся они так! Хоть убейте меня. Сита пожимает широкими плечами:

— Поэтому тебя и позвали. Мы сейчас вытащим этих, а потом — иди наверх. Надо проверить, кто там, или что там. Из альпинистов никто выше второго лагеря не поднялся. Начальство послало меня к дьяволу, когда я про албасты сказал. Но ты-то не пошлешь.

На грани восприятия ощущаю шевеление карниза. Хватаю Ситу, веревку Беки и катимся от обрыва в сторону, Бека повис над пропастью, Сита вместе со мной одной рукой вцепился в веревку, второй вогнал ледоруб в белый бок горы. Все нормально. Держим. Вот над карнизом появляются вязаная шапка, очки и поднятый вверх палец варежки:

— Спускайте!

Сита удержит, знаю. Осторожно отпускаю веревку и иду к треклятому карнизу. Закрепляюсь, и вместе с Бекой скользим на карабинах вниз. Прыгаем, отталкиваемся от шершавой скалы, снова скользим. Морщинистый гранит, покрытый белыми снежными трещинами, плывет перед глазами. Поглядываем на дно пропасти, там везде синеватый рыхлый снег, только что свалившийся сверху. Лежат где-то ребята, не шевелятся. Не нравится мне это. Бека мрачно бросает:

— Какая-то похоронный отряд, а не спасатели. Знаешь, сколько вылетов у нас на Победа?

Отрицательно мотаю головой, напарник продолжает:

— Сорок шесть этот. За месяц!

Мозг отказывается понимать, переспрашиваю:

— За месяц?

— Да! Весь июль тут торчать! Албасты, говорю, албасты заводиться на гора. Борода не слушать. Сита молодец, тебя звать.

Я тихо присвистнул, и посмотрел наверх, добрались ли еще двое наших с "корзинкой". Стоят уже, наблюдают, как мы спускаемся. И вот ноги, наконец, утонули в мягком пушистом снегу. Бека смотрит на меня с надеждой:

— Ну, что чуйка говорить?

Внутренне собираюсь, ощущение тревоги не покидает. На физическом уровне слышу, как на Диком грохочет лавина, гудит весь массив Победы под штормовым ветром, и где-то рядом чуть слышно журчит вода: тает ледник. От скалы, едва заметно дрожа, поднимается теплый воздух и струится вверх, к вершине, чтобы стать облаком. Стягиваю шапку. Холодный ветер кусает за уши, но мешает мне она, не могу в шапке работать. Сажусь прямо в снег, и совсем близко, в нескольких метрах, ощущаю человека, живого под обвалом! Это чувство невозможно ни с чем спутать. Вскакиваю и быстро иду в ту сторону, где вижу внутренним зрением засыпанного. Бека торопится за мной, утопая в рыхлом сухом снегу.

— Здесь! — тычу рукой под ноги.

Лопатки пошли в ход, и вот показался красный рукав с зелеными полосами, быстро разгребаем снег, вытаскиваем. Парень хлопает глазами, даже сознания не потерял. Молодец, какой. Улыбается и быстро что-то лопочет, вроде бы на французском. Бека тут же ему:

—Уи, уи.

Верткая бестия! По-русски с акцентом говорит, но с таким же акцентом еще на шести языках. Можно смело мой оксфордский засунуть куда подальше.

— Он сказать, русский альпинист одиночка был. Впереди него шел, сорвался. Мишель спасатели из лагеря вызывать, и сам летать с карниза.

Бека показывает рукой крутую параболу:

—Ууух!

Француз кивает, улыбается и повторяет:

— Ууух!

Будто я не знаю, как с горы падают. Это вам не "ууух" а большой бада-бум. Из вашего же французского кино. Спрашиваю на английском — может ли встать, Мишель бегло отвечает, что может. Опирается на мою руку и, охнув, оседает в снег. Тут же поясняет, что, кажется, нога сломана. Включаю рацию:

— Спускайте корзинку. Тут француз с переломом. Сейчас поднимать будете.

Бека открывает аптечку и достает ампулу кетонала. Показывает французу. Тот кивает, и Бека быстро расстегивает пуховик француза, делает укол куда-то в плечо. Ждем немного, пока подействует обезболивающее. Француз с подробностями рассказывает, как летел с горы и как рад нас видеть. И наконец говорит, что перестал чувствовать боль. Подхватываю его под мышки с одной стороны, Бека с другой. Тащим. Парень кряхтит, а я смотрю на его левую руку, и не нравится мне, как она висит. Спрашиваю, чувствует ли руку. Отвечает, что нет. Эх, Мишель, не повезло тебе. Он тем временем пытается рассказать, что видел перед падением какого-то быка. Быка? На высоте пяти тысяч? Яка, что ли? Никогда не слышал, чтобы яки сюда забредали. Что им тут среди снега и льда делать?

А вот и Сита с двумя спасателями из лагеря, уже спустились, идут нам навстречу. Сита перехватил нашего француза поудобнее, как невесту, и понес на руках к корзинке. Через плечо кинул мне:

— Второго ищите, этого сами поднимем.

Бека смотрит на меня выжидательно:

— Чуйка не видеть второго?

Не видит. Значит, нет уже второго. Нужно поглубже просканировать местность. Какое-то странное ощущение шевелится в груди, будто знал я этого альпиниста-одиночку. Спрашиваю у Беки фамилию автономщика.

— Не знаю. Борода знает.

Сажусь в снег. Перед глазами четко встает фото одного парня, что в интернете спрашивал у меня маршрут на Победу. Не могу отвязаться от этого образа, поэтому просто впускаю его в ментальную сферу. Фото оживает, парень грустно так улыбается:

— Ты был прав, Победа — это не Эльбрус.

Да он, кажется, не поверил мне! И вот теперь лежит тут под слоем снега, а мы ходи, ищи его… Найду — убью.

Погружаюсь в сканирование еще глубже. Да не может быть! Что там мне Бека про поляков говорил? Чувствую их след, уходит в трещину на леднике Звездочка, сверху — слой лавинной массы. И полное отсутствие ауры смерти. Непонятно. Неужели живы? Их будто хранит кто-то, бережет… Брат? Тянусь мысленно к нему. Но теплое чувство скользнуло и растаяло. Кто-то встал между нами. Кто-то темный и сильный. Заслонил брата от меня, и теперь я вижу только польских альпинистов под снегом. Странно, живыми их тоже не ощущаю. Возможно, слишком далеко лежат. Засыпало их на высоте четырех тысяч, вот обидно-то! Не могу больше сканировать, боль разрывает черепную коробку, прекращаю свою экстрасенсорику и наваливаюсь на скалистый уступ. Бека озабоченно так смотрит:

— Что? Чуйка не найти его?

— Нашла чуйка. И еще тех поляков. Трое их было?

— Да, трое! Нашел их? Ух, ты!

Снова включаю рацию:

— Борода!

— Да, что там у тебя?

— Поляки под лавиной на Звездочке. Возможно, живы.

— Да ну! Ты рехнулся? Почти четверо суток прошло!

— Не уверен, что живы. Но знаю, где искать.

Женька несколько мгновений молчит, потом с недоверием отвечает:

— Когда спуститесь — расскажешь. Русского альпиниста найди мне.

Встаю и гребу по снегу вдоль гранитной стены, парень свалился метров за двадцать впереди француза в расщелину. Очень надеюсь, что мы сможем его вытащить. Бека решил развеять мое пасмурное состояние и тему выбрал самую подходящую:

— Этот год совсем чокнутый. Знаешь, землетрясение на Эверест?

Кто не знает? Киваю, напарник продолжает:

— Эверест закрыть. Все альпинисты сюда ходить. Прямо из Непал в Киргизия. Все-все. Американец один Корона Мира покорять. А он там с самого… какой-такой слово? Знаешь, такой праздник, когда много-много жертва делают, корова режут?

— Гадхимаи?

— Да-да, этот самый какой-такой гад. Вот он с этой праздник вершина ходил. Землетрясения помешала, вместо К-2 – наш пик Ленина пошел.

Гадхимаи? В голове возникает какая-то смутная мысль и тут же исчезает, а Бека дальше рассказывает:

— Вот. С этой американца все и началось. Он на пик Ленина пропадать. Спасатели из США прилетать его найти. Нашел. И как пошло, пошло... И все на Победа. Испанец погибать, потом русский, потом поляки, потом…

— Ты ж говорил пять погибших.

— Это только русский альпинист пять. Всего, — Бека забормотал, подсчитывая, — бир, эки, уч, — потом перешел на шепот, и я услышал только, — сегиз, о… жок-жок, тогуз, тогуз киши.

Разволновался, по-киргизски заговорил. Девять человек за месяц на одной только Победе? Я встал как вкопанный, Бека поравнялся со мной:

— Чего стал?

— Да так, — я отправился дальше к кромке обрыва.

Остановились на краю, заглядываем. Оранжевое пятно маячит на глубине метров пятнадцати. Переглядываемся, Бека кричит в расщелину, а я знаю, что это бесполезно. Молча, пошел крепить веревку со страховкой к скале. Бека суетится, думает, что парень в расщелине жив. Хлопочет. Не смотрю на него. Карабин щелкнул, и я пошел вниз. Бека остался на подстраховке. Спускаюсь, а погибший так и стоит перед глазами. Что ж ты наделал, желторотый? "Барсом" вот так сразу захотел стать? Злюсь от безысходности и беспомощности. Ведь писал ему, говорил, что вершина очень серьезная и без подготовки сюда не лезут. Посоветовал сходить для тренировки на горы попроще… Так нет же! Такое мерзкое ощущение, будто я его сам с обрыва столкнул.

Упираюсь ногами в стены трещины. Это не лед. Это скальный монолит. Тут все надежно. Парень лежит на остром уступе, в неестественной позе с перегнутой спиной и откинутой назад, странно вывернутой головой. Двойной перелом позвоночника? Я не врач, но, похоже, что именно так.

Странное пятно мелькает слева от меня. Резко поворачиваю голову и замечаю неясную рогатую тень, скользнувшую за край выступа. По спине пробежал морозец. Я не подвержен высокогорным галлюцинациям, и от этой мысли становится совсем не по себе. Ребята тоже что-то такое видели, не иначе. Да и француз про быка говорил. Закрываю глаза, отключаюсь на мгновение от реальности и мысленно зову брата. Его ответ, к моей радости, приходит мгновенно: "Вытаскивай людей, братишка. У меня все в порядке. Жду тебя завтра на вершине".

Сверху падают веревки. Спускаются Сита и Бека. Видят погибшего и, не говоря ни слова, помогают мне накинуть петли на ноги, поперек туловища, аккуратно завести под руки. Все происходит быстро и слажено. Вытащили тело, я отошел в сторону и навалился на стену, прислушиваясь к энергетическому потоку гор. Нехорошее ощущение чего-то странного угнездилось внутри меня, и эту загадку надо решить как можно быстрее.

— Ты знал его? — коротко спросил Сита, я кивнул.

Ребята больше ничего не спрашивали до самого лагеря. Здесь, отправив француза на вертолете в Каракол, я, наконец, смог показать Бороде, где искать поляков. Он недоверчиво выслушал мой рассказ, поглядывая на карту и на поток Иныльчека. Его злость и ревность заметно поутихли за год, но все еще ощущались, как незажившая рана. Похоже, старый друг до конца дней будет считать меня врагом.

Бека, видя недоверие начальства, нервничает, напоминает Женьке, то, что совсем напоминать не стоило. Сколько раз "чуйка" помогала найти пропавших людей, когда все другие способы оказывались бессильны. Женька от доводов Беки только больше хмурится. И бурчит что-то в бороду. Затем резко отвечает:

— Понял я уже. Идем все на Звездочку. Но если их там не будет…

— Будут, — бросаю через плечо, — и они не мертвы. Не вздумайте их в мешки упаковать. Всех в больницу отправить надо.

— А ты, я так понимаю, не идешь? — вскинулся Женька.

— Иду, только с народом пообщаюсь, — и, не оглядываясь, отправляюсь к палаткам альпинистов.

— Кто у вас тут высокогорный гид? — спрашиваю, поздоровавшись.

Подошли команды спортсменов, вижу нашивки соседнего Казахстана, России, Украины, Америки. Ребята окружили меня. Серьезно так смотрят, пытаются скрыть тревогу. И автономщики тут — это те, кто без команд поднимаются, в одиночку. Позвали гидов. Я стою злой заранее, готов просто придушить этих ротозеев, какого лешего разрешают выход в такую погоду?

Но когда вижу их, успокаиваюсь. Два опытных бывалых альпиниста: Борис и Алексей. Оба со званием "снежных барсов". Вместо нагоняя, радушно улыбаюсь им, жмем руки. Они со смехом восклицают:

— О, маг-экстрасенс восьмидесятого левела пожаловал! Ну все, пора вещи паковать! Ты где пропадал-то?

— На базе в Караколе.

— О! — Алексей перестает улыбаться, — что с Евгением-то не поделили?

— С чего взял? Все нормально.

— Конечно, нормально, — сухо возражает Борис, — ты и база в Караколе. Пешие туристы и бабушки? Смеешься?

— Почему? Зимой там экстремалы на горнолыжной базе. Весело было. А летом, да… Пешие туристы и мамы с детишками.

Хотел сказать совсем другое, но правда зачем-то спрыгнула с языка. Оба смотрят на меня так, будто я — осужденный на каторжные работы. Усмехаюсь и добавляю:

— Да не берите в голову. На прошлой неделе парусную регату открывали. Это вам не по горам скакать, архары.

Делают вид, что шутку поняли, натянуто улыбаются. Борис серьезно говорит:

— Все из-за Хан-Тенгри? Когда ты самовольно закрыл лагерь и отправил всех людей назад в Каркару. Тебе же никто не разрешал этого делать?

— Ну... — на этом мое красноречие заканчивается, так как я с удивлением обнаруживаю, что люди заметили наши нетеплые отношения с начальником и строят собственные гипотезы.

— И Евгений тебя уволил из отряда, — подытожил Алексей, — мы так и подумали, когда не увидели тебя с остальными. И вот ты здесь. Опять лагерь закроешь? Уволят же совсем.

— Забыли, за что Хан-Тенгри Кровавым прозвали? — недовольно хмурюсь и отвожу взгляд в сторону, — и как статистика за последние два года?

— Ни одного несчастного случая. Мы даже спасателей ни разу не вызывали.

— И чем недовольны?

Оба переглядываются. Борис усмехается:

— Всем довольны. Не знаю, как ты это сделал, но оно сработало. Извини, но ты ведь не за этим нас позвал?

Спрашиваю, как вообще такое возможно: девять погибших за сезон? В ответ оба разводят руками:

— За автономщиков не несем ответственности, они сами по себе и никого не слушают. Мы их можем только на выходе зарегистрировать, и если что — попытаться спасти. А команды, как видишь, все здесь. Разрешаем только радиальные выходы. Вверх никого не пускаем.

— Все погибшие — автономщики?

— Нет, — Борис еле сдерживает вздох и вдруг начинает быстро говорить, словно хочет облегчить душу. — Две команды поднимались. Шли очень хорошо. На самом верху погода испортилась, и они уже после покорения потеряли троих.

— Как?

— У одного сердце отказало. Ушел мгновенно. Они ничего не смогли сделать. Хотели вытащить его сами, и двое просто закоченели, схватили кашель, и на обратном пути сорвались с гребня. Видимо, сильно ослабли. А что мы могли сделать, когда они были уже за Пшавелом? Вышли им навстречу и помогли донести погибших.

Слышу фамилии и не верю ушам. Покорители Эвереста, "снежные барсы", за плечами все семитысячники Памира, и вот полегли тут на Победе. Поворачиваюсь к молчаливо стоящим альпинистам:

— Так ребята, все слышали? Я закрываю пик до конца недели.

— Я ж говорил, — усмехается Борис, — пора вещи паковать.

— Как? — вырывается у нескольких человек, — а что же…

— Ты кто вообще? — выскакивает долговязый парень.

Не обращая внимания на вопросы, продолжаю:

— К концу недели решим, будет сезон продолжен, или поедете на Иссык-Куль купаться вместо восхождения. Всё. Никаких покорений в ближайшие дни.

— Ты мужик, че? — все тот же долговязый, — самый умный, что ль?

Ребята рядом одергивают его, смущенно поглядывают на меня.

Борис отвечает:

— Юрий — старший инструктор МЧС Кыргызстана, один из людей, входящих в совет по безопасности горных маршрутов. В тот самый совет, который решает, разрешить нам доступ к горе или нет.

Друзья долговязого краснеют, он приоткрывает рот, но не извиняется. Смотрю с усмешкой:

— Так, дорогой, я сейчас решу, что тебя надо снять с маршрута и отправить домой, — парень отступает от меня на шаг, все так же с открытым ртом. А я спокойно продолжаю. — А теперь серьезно поговорим. Я вижу тут все новички, — ребята кивают, — тогда поясняю, в чем сложность. Сам по себе маршрут не такой уж тяжелый с точки зрения скалолазания. Но здесь против вас играет несколько факторов. Первый — климат. Это — центр Евразии. До ближайшего океана — три тысячи километров. Вокруг — пустыни. Воздух разрежен уже у самого подножия, а это — нехватка кислорода, сами знаете. Второй фактор — высота. Тянь-Шань коварен тем, что вы не замечаете, как оказались очень высоко без должной акклиматизации. Не забывайте об этом. Помните о режиме дыхания и следите за своим самочувствием. И третье, самое главное, — я посмотрел в их светлые внимательные глаза и на мгновение задумался, говорить ли? Но все-таки скажу. Всем говорил, и этим скажу, — и третье, ребята, запомните: не вы покоряете гору, а она вас. Покоряет навсегда. Она останется в вашем сердце, в ваших воспоминаниях. На ваших фото. Но вы не останетесь в ее памяти. Ей глубоко безразлично ваше тщетное стремление подняться на вершину. Она стояла тут миллионы лет и еще простоит, когда от вас не останется даже воспоминания. Вы покоряете себя, и она — гора — позволяет вам это сделать. Позволяет вам ощутить себя живыми людьми, способными на такой подвиг. Она дарит вам радость победы, дарит возможность познать настоящую жизнь. И будьте благодарны ей за это. Отнеситесь с уважением, поднимайтесь с почтением, не стоит говорить необдуманных слов на ее крутых склонах. И упаси вас Бог, смеяться над ее величием или кричать ей, что вы ее покорите. Она найдет способ отомстить, поверьте мне.

В полной тишине разворачиваюсь и шагаю к вертолету, где, поминая меня нелестными словами, расхаживает Женька.

— Ну что, произнес речь? — усмехается он, — напугал пацанов? Про горного духа сказал им?

— На этот раз нет, — поднимаюсь в вертолет, и рев лопастей глушит женькины колкости.

Поляков мы находим точно на том месте, где я их "увидел". Правда, копать пришлось долго, лавина засыпала их основательно, и, похоже, за последние сутки тут сошло три лавины, а не одна. Под первым слоем снега – застывшая кровь и ледовая мешанина, на которой не разберешь следов. 

— Смотрите! — резко восклицает Сита, распрямляясь и указывая рукой на легкую поземку, что метет прочь от нас, а вслед за поземкой бежит цепочка следов невидимого барса.

Ребята оглядываются, слышу, как Бека восклицает:

— Ак-илбирс! 

И тут же за ним другие подхватывают:

— Дух гор!

А затем каждый тихо шепчет древние слова просьбы о помощи и отведении несчастья. Старые слова, полузабытые, истертые временем и людьми.

Нехотя поворачиваюсь и встречаюсь с женькими глазами. Смотрит на меня внимательно, словно хочет что-то разгадать. Перевожу взгляд на ледник, и вижу, как тают следы барса, исчезают, словно никогда их не было. Женька задумчиво говорит:

— Я уже видел такое. На склоне Хан-Тенгри много лет назад. И следы бежали ко мне, — он продолжает смотреть мне в глаза чуть суеверно, но настойчиво и пытливо, — они пробежали мимо, а потом…

— Я догнал тебя и сказал, что надвигается шторм, — улыбаюсь воспоминанию, и, заметив, что ребята стоят вокруг с приоткрытыми ртами, хмуро добавляю, — глазеть на снег будем или поляков откапывать?

Это подействовало, лопатки замелькали быстрее и вот, мы уже докопались до альпинистов. Они лежат как неживые, холодные, бледные. Никакого дыхания и реакции на свет. Внимательно осматриваем их. На телах нет повреждений или ран, откуда же столько крови? Ничего не понятно. Женька и ребята смотрят на меня вопросительно, не верят, что поляки живы. Но я знаю, чувствую, не могу ошибиться. И повторяю, что спасенных надо отправить в больницу.

Уже темнеет. Длинные синие тени накрывают Южный Иныльчек, вершина Победы вспыхивает оранжевым пламенем и горит костром над безмолвием гор. Женька хмуро смотрит на этот пожар и неохотно бросает:

— Ночь уже. Наш пилот сказал, что рискнет отвести поляков до Каракола, но при условии, что они реально живые. Юр, ты извини, но если он привезет трупы в больницу ночью… Я тебя никогда больше не приму назад в отряд, — последние слова он выдохнул со странной смесью сдержанного гнева и сожаления.

Согласно киваю, в конце концов, Женькин отряд не единственный в МЧС.

Идем вдоль морены назад. Дорога относительно хорошая, трещин практически нет. А те, что есть — легко перепрыгиваем. Впереди горят огни базового лагеря. Там народ готовится к ужину. А сверху над лагерем висят звезды в ощутимой темно-синей пустоте. Млечный Путь рассыпается на отдельные искры, сверкающие как просочившиеся из мешка бисеринки. И кажется, что взгляд уходит так далеко в глубину Вселенной, что можно разглядеть другие планеты, бегущие вокруг звезд.

Останавливаюсь и поднимаю голову. Всегда ощущаю, что я их такими яркими еще не видел. И такими сверкающими. Сита кричит мне, чтоб не отставал, но, игнорируя его, стою посреди ледника и смотрю на россыпь Млечного Пути. Слушаю голос неба, голос звезд и облаков, спящих на склонах гор. Спрашиваю их о том, что происходит, но ответы стекают по расщелинам. Уходят, боятся неназванного страха. Разгоняю ураган на вершине, что пришел не по времени. И облака укладываются вокруг пика круглой шапкой, отдыхают. Сита снова кричит мне, чтоб я поторопился, хорошо, звезды никуда не денутся, поговорим после, надо идти в лагерь.

Женька встречает меня у крайней палатки с рацией в руках:

— Ты прав оказался, шельма, — в голосе первые за день теплые нотки. — Живы твои поляки! Но, увы, в коме.

Ребята толкают в бока и радостно колотят меня по спине, называя "Гендальфом" и "ведуном". Невольно улыбаюсь. Это хорошая новость. Как они там не замерзли — не знаю, можно только гадать. Или спросить завтра у брата.

Растягиваюсь на чистой постели гостиничной палатки лагеря (хорошо тут все устроено) и уже засыпаю, когда неугомонный Бека спрашивает:

— Борода на тебя сердит. Чем насолил?

— Солью, — отвечаю и отворачиваюсь к стене.

Сита бормочет из-под одеяла:

— Бека, шайтан, отстань от человека и свет выключи, а?

Болотбек шепчет недовольно что-то и выключает свет. Посреди темноты и тишины раздается его вопрос:

— Юр, а Юр, ты теперь опять с нами или возвращаться в Каракол?

Не отвечаю, потому что не знаю. Бека стоит несколько мгновений посреди палатки, потом уходит. Не иначе в палаточный бар отправился. Когда заглохли его шаги, Сита тихо говорит:

— Ленка в городе про тебя спрашивала, просила, чтоб не сердился на нее.

Сажусь на постели и молча смотрю на белеющее в темноте лицо Ситы. Он несколько мгновений ждет моей реакции и, не дождавшись, продолжает:

— У них с Женькой сын будет, скоро.

— Чудно, — укладываюсь назад и натягиваю одеяло, — хорошо, что не развелись.

— А должны были?

Черт, проговорился.

Сита усмехается:

— Я ведь как все думал, что за самоуправство с тем лагерем Женька на тебя косо смотрит. А тут вон что.

Молчу.

Сита все так же тихо:

— Борода сам дурак. Не надо было орать на нее тогда. Юр, она реально утопиться хотела?

— Как утопиться?!

— Ну, я думал, ты знаешь.

Прощай сон. Сажусь на постели и начинаю одеваться. Сита молчит, слышит, как застегиваю молнию на куртке и шепчет:

— Не хочешь об этом говорить? Я в ту ночь не спал. Все слышал.

Останавливаюсь перед выходом из палатки и замираю:

— Все слышал?

— Да.

Смеюсь:

— Тогда ты сам все знаешь, о чем говорить? А Женька мне ее не простит. Так что не светит мне вернуться в отряд.

Выхожу под звезды на холодный воздух, хорошо тут. Здесь — мой дом. И когда я в горах, мне вообще-то безразлично все остальное, а тем более чужие жены, к которым я не имею никакого отношения. Знал бы, что так получится, в жизни не подошел бы к ней тогда. Хотя… Неужели правда хотела утопиться? Постоял несколько минут, вдыхая чистый горный воздух, и вспоминая ту ночь и те ощущения. А ведь Сита прав. Она не просто сидела там и рыдала, смерть была в ее мыслях. Это-то меня подняло и бросило к реке. Я же прибежал туда, сам не зная зачем. Бека сказал бы — "чуйка" привела. Увел ее плачущую с берега, и мы сидели до утра у стенки палатки, считали звезды в далекой галактике. Знал бы Женька. Мысленно ржу: похититель чужих жен.

Слышу чьи-то шаги за спиной. Чувствую, что это Сита. Подходит, останавливается рядом и смотрит на темный контур Хан-Тенгри. Молчим. Вдруг Сита, посмеиваясь, говорит:

— Я даже не знал, что ты можешь за ночь весь сюжет Звездных Войн пересказать. Фанат, однако. И рассказываешь хорошо, будто книгу читаешь. Я аж заслушался и про сон забыл.

Невольно усмехаюсь. Да, Сита не соврал, он все слышал в ту ночь. И вот уже оба тихо смеемся, и чем дальше, тем сильнее.

— Меня выгнать, а сами смеяться, — словно пародируя Джа-Джа Бингса говорит незаметно подошедший Бека, — смешно меня выгнать, да?

Ничего ему не объясняем, Сита тут же нашелся и пересказал Беке какой-то бородатый анекдот, и вот уже смеемся в три голоса.

Утром меня будит шум вертолета, привезли новых альпинистов. Сейчас их обрадуют, что восхождение запретил инструктор МЧС. Беки и Ситы уже нет. Что-то я разоспался. Одеваюсь, выхожу наружу, солнце слепит глаза, прекрасный синий день, какой бывает только после бури. Победа сияет свежим снегом, могучий Хан-Тенгри смотрит на нее, любуется, упираясь островерхой шапкой в небо. Лучше погоды для восхождения не придумаешь.

Иду к вертолету встречать прибывших. Алексей и Борис уже там, наши все — тоже. Улетят на этом вертолете в Бишкек, а я останусь для проверки маршрута. Вчерашний долговязый выскочка окликает меня по имени-отчеству:

— Юрий Сергеевич, а Юрий Сергеевич!

Оглядываюсь, парень бежит вприскочку, улыбается, счастливый, машет рукой. Жду его. Он подходит:

— Простите, а это правда, что вы можете уговорить гору пропустить альпинистов?

Улыбаюсь вместо ответа. Парень не смущается:

— Говорят, что вы и погоду хорошей делаете. Три дня было пасмурно, а вы приехали и вот… А по прогнозу сегодня снег. А вы пойдете сегодня туда? Да? С горным духом говорить. А он что — правда существует?

— Не выдумывайте, молодой человек. Я просто проверю маршрут.

Парень улыбается:

— Я думал вы – шаман. И все такое, бубен там, напевы…

Меня прорывает. Ржу в голос, представив себя на горе с бубном. Весельчак парень. Махаю на него рукой и иду дальше. Ну наговорили за ночь в лагере, ну нагородили! Сочинители.

Парень не отстает, быстро идет за мной:

— Юрий Сергеевич!

Останавливаюсь, смотрю на него, он смущенно улыбается:

— Говорят, вы историю района хорошо знаете?

— Есть такое.

— А правда, что у Победы и Хан-Тенгри перепутали названия?

— Была такая история с географией, — думаю, что парень, наверное, без меня литературы начитался, но раз спрашивает, так и быть скажу. — Бытует мнение, что самая высокая точка Тянь-Шаня — пик Победы — и есть настоящий, Хан-Тенгри, воспетый караванщиками. А Семенов-Тяньшаньский перепутал пики. Но никто не стал идти против его авторитета.

Подходит Сита, слышит последнюю фразу и добавляет:

— А в действительности все еще запутаннее, и Хан-Тенгри вообще неправильное название.

— Да вы что? И эта гора не Хан-Тенгри? — парень указывает рукой на Победу, — и не эта? — машет в сторону Хан-Тенгри.

Я поддерживаю Ситу:

— "Хан-Тенгри" вдобавок и не тюркское слово, оно — монгольское. Переводят как "Властелин неба". Но это не правильно. В названии фигурируют два разных, никак не связанных друг с другом слова — "хан" и "тенгри". Правильный перевод звучит "властелин", "небо". Через запятую. Понимаешь?

— Ага, ну может, это для удобства произношения?

— Нет. Тебе удобно вместо Нижний Новгород сказать Низ Новый Город?

Парень смеется.

— Ну а почему тюркам или кому еще удобно так говорить? Не потому ли, что это две горы? Хан, — указываю рукой на Победу, — и Тенгри, — указываю на Хан-Тенгри. За столетия все перепуталось и смешалось.

— А еще забылось, — вставляет Сита. — Но у киргизов до сих пор есть легенда о двух братьях Хане и Тенгри, охраняющих горы Киргизии от злых духов. Хан и Тенгри — духи-стражи — белые барсы без пятен и очень крупные. Ак-илбирс, называем мы их.

— Здорово. Такого я еще не слышал. Два брата смотрят друг на друга через ледник.

Переглядываюсь с Ситой, улыбаюсь альпинисту:

— Быстро схватываешь. Именно так гласит легенда.

— Спасибо, Юрий Сергеевич.

— Да не за что.

Уходим, оставив парня разглядывать величественный пик Тенгри.

Возле вертолета вижу команду из Чехии, и издалека радостные крики:

— Юрка, привет!

Ускоряю шаги, это же — мои чехи! Так прозвали команду, которой пришлось ночевать у меня в подъезде в спальных мешках прямо на лестничной клетке. Потому что я ошибся со временем прилета и ждал их в аэропорту, а они меня — дома у закрытой двери. Не растерялись, достали мешки и легли спать. Приезжаю под утро и вижу картину маслом: подъезд, четыре спальника, костерка не хватает.

Обнимаемся с жизнерадостными чехами, они уже знают, что я закрыл маршрут, но смеются вместо того, чтобы расстраиваться.

Ловлю себя на мысли, что смеюсь со вчерашнего вечера. Смеюсь, чтобы заглушить тревогу и чувство неминуемой потери, которое гонит меня в горы. Там что-то совсем нехорошее происходит.

Пока комендант лагеря размещает чехов, собираюсь и ухожу. Но за крайними палатками меня нагоняет Женька.

— Юр, осторожнее там. Говорят, странные тени видели. Бык не бык… Что-то рогатое. А еще следы, такие как возле поляков. Весь лагерь об ак-илбирсе говорит. Я б списал на галлюцинации, если б не у всех одно и то же. И это… прости, что взъелся на тебя. Я не знал, просто увидев вас с Аленкой вместе, вспылил. Не поверил. И…

Протягиваю ему руку, он ее крепко сжимает. Говорю в ответ:

— Я рад, что ты нашел силы поверить. Но кто тебе сказал?

— Сита. Он не спал, оказывается, в ту ночь. Вчера в баре разговорились. Он мне все рассказал.

Сита… Теплое чувство благодарности разливается в груди. А Женька вдруг сгребает меня в охапку и хлопает по спине:

— Черт везучий, иди и разберись, что там происходит. Когда ждать тебя назад?

— Послезавтра к вечеру. Я взял рацию, но если что… Ищите меня ниже Важа Пшавела. Я выше не пойду.

— Хорошо, барс. Иди. Я буду ждать тебя здесь, как в тот день, когда ты первый раз спустился к людям с Хан-Тенгри.

Вздрагиваю и смотрю в голубые Женькины глаза. Он тепло улыбается. Знает? Понял? Или просто так вырвалось под наплывом чувств? Не спрашиваю, киваю и ухожу по леднику на юг, к Победе.

- II -

Миную пустующий лагерь номер один и иду по льду Дикого. Здесь меня уже не видно. Останавливаюсь, оглядываясь на долину. Могучие хребты Тенгри-Таг и Кокшаал-Тау смотрят друг на друга через ледник. Захватывающая дух панорама безмолвного величия. Тишина. Яркое солнце. Ветер молчит. Горы ждут меня. Чувствую, как соскучился Хан. Я — не меньше. Ненужный рюкзак, теплую куртку и снаряжение скинул возле крайней палатки. Найдут их там, конечно, в случае чего. Испугаются: вещи тут, а человека нет. Но я постараюсь, чтобы "чего" не случилось. Жду ответа от горы, но она молчит. Что же происходит? У меня дома — на Хан-Тенгри — все тихо и спокойно. Почему же брат молчит? Какое-то чужое движение, незнакомое, опасное и темное. Скользит в трещинах, ползет змеей вдоль троп. Мерзкий чужак, что тебе нужно в моих горах?

Смотрю на вершину Хан-Тенгри, пирамидой врезающуюся в небо, шепчу ее имя, ее настоящее имя, и свет солнца проходит сквозь меня, уничтожая мою тень. Теперь я свободен и не связан человеческим телом. Слышу тоскливый зов брата с вершины Победы. Белым барсом мчусь вверх, не оставляя следов, перемахивая через расщелины и пропасти, замечая следы людей на диких тропах, ощущая опасность и тревогу, и чужой недобрый взгляд.

Пещера под пиком Важа Пшавела. О ней люди не знают. Она под толстым слоем вечного льда, прохожу сквозь него в синие чертоги брата:

— Хан!

Он лежит, не двигаясь, большой белый барс без пятен, с темными подушечками лап. Точно, такой как я.

— Брат? — осторожно подхожу ближе, перешагивая через красные пятна крови, такие яркие на светлом льду. Трогаю лапой бок Хана, чувствую, что он пока жив.

Брат приподнимает голову, и два синих глаза вспыхивают на белой морде:

— Ты пришел, Тенгри? Хорошо. Я думал, люди не отпустят тебя. Думал, не дождусь и уйду один. Зря мы их пустили сюда, брат.

Сажусь человеком в белых одеждах рядом с ним и глажу по голове:

— Кто это сделал с тобой?

— Бык. Он пришел за людьми. Это они его привели! — Хан рычит, и горы вздрагивают, с Дикого падает лавина, над пиками взмывают вверх облака, вскипает вода под ледником.

— Спокойно, Хан. Люди не водятся с духами. Они в них не очень-то верят.

Брат переворачивается на спину, лапами вверх, вижу рваную рану на его боку. Пропоротую чем-то острым грудь, перебитую лапу. И не могу в это поверить. Духи неуязвимы и бессмертны. Он читает мои мысли, медленно принимает облик человека и мысленно отвечает:

— Мы не справились. Нас послали охранять горы. Ты помнишь, брат? Белый мир, такой тихий, такой прекрасный. Тысячи лет мы стерегли его покой. Но пришли люди, с веревками, крючками, ледорубами. Полезли на священные высоты. Шумят, гадят кругом, мусорят. Мерзкие, мерзкие создания. А за ними пришли их мерзкие низинные духи, что вьются рядом с ними и питаются их отбросами. Давай сбросим их всех? Зачем ты уговорил меня помогать им? — глаза брата тускнеют, лицо становится прозрачным, чуть слышно шевелит губами, — я ухожу. Прощай. Я вижу твои мысли, ты будешь драться за них. Быка не победить. Он тут и там… сразу.

Хан рассыпается на сверкающие искорки и исчезает. Закрываю глаза и сдерживаю крик, что рвется из груди. Там внизу десятки людей, нельзя кричать, горы убьют их. Нельзя. Сжимаюсь в комок и молча кричу, беззвучно. Гора вздрагивает, глыбы снега падают с вершины. Ушел брат. Но я знаю: не удержит смерть бессмертного духа, не бывать такому.

Надо спросить у гор, что тут произошло. У снега и камней. У вечного льда. Пусть расскажут. Выхожу из пещеры сквозь ледовую завесу, взлетаю в несколько прыжков на пик. Осматриваю свой дом за облаками. Спрашиваю. Скалы и льды вздыхают, отвечают, отдают свои тайны. И я вижу, что здесь произошло.

Двуногий черный бык пришел не так давно. Пришел вслед за людьми. Издалека. Рыскает по горе, брат его останавливает, но бык не слушает, отмахивается и переходит из мира духов в мир людей. Шатается по склонам, рогами-кинжалами веревки рвет, сталкивает камни и ледовые карнизы на восходителей, мерзко ухмыляется. Вызывает темные тучи и холодные ветра. Что за тварь?

Брат несколько раз перехватывает его, сражаются, но бык легко переходит из мира в мир, и нападает там и там. Вот о чем говорил Хан! И вот почему он погиб. Переходя в мир людей, мы становимся такими же уязвимыми, как они. И такими же слабыми. Теряем часть своих способностей, пока снова не возвращаемся в мир духов. А брат отдал свою силу, всю до капли, едва хватило добраться до логова.

Задумываюсь. Внимательно смотрю вокруг. Чужака нигде нет. Тишина, и где-то очень тихо кто-то зовет меня. Осматриваю поток ледника, и понимаю, почему поляки до сих пор в коме. Вот они, их жизни, сидят тут, вмерзшие в лед. Вчера Хан хотел их спасти, кинулся белой стрелой между быком и людьми, прикрыл своим телом, отдал силу, не дал замерзнуть… Ждал, пока я приду и найду их. Истекал кровью, вместо того, чтобы перейти в мир духов и спастись. Не уберег тех, что вчера сорвались, не мог разорваться между ними. Не знал, кого же стоит охранять. А мне сказал, что у него все в порядке. Эх, брат!

Прыжком слетаю с карниза и несусь вниз в долину. Люди меня не видят, может, заметят, как поземка бежит по льду с исчезающим следом и только. Прихожу на наши вчерашние раскопки, теперь я знаю, откуда здесь столько крови, выдергиваю из небытия замерзшие души, они смотрят на меня детскими беспомощными глазами, не знают куда идти и что делать. Врата на небе не открылись, а тел для жизни рядом нет. Показываю им дорогу, они взмывают к вершинам и исчезают серебристыми полосками. Облегченно вздыхаю, знаю, что польские альпинисты теперь спасены. Кажется, с этим покончено, пора разыскать быка, где же он прячется?

Внезапно меня сбивает с ног, кувыркаюсь по снегу и вскакиваю. Черный дух навис надо мной, рога острые как два гнутых меча. В глазах адское пламя. Неужто сам дьявол? Зачем пожаловал?

Отвечать не собирается. Нагибает голову и несется вперед, подпрыгиваю в воздух, и острые рога проходят подо мной, а я уже вскочил на спину быка и вонзил клыки в его шею. Падаю на лед, быка нигде нет, лишь неясная тень скользит вдоль морены. Ушел в мир людей.

Странный он какой-то, этот бык. Рассматриваю его следы, пытаюсь разобраться в ощущениях, пока бык не вернулся. Боль в нем, обида, ярость. Нет, это не дьявол, это что-то другое. Совсем другое. Не древнее, что-то молодое и мстительное. Выскакивает на меня неожиданно сзади. Изворачиваюсь и кричу ему:

— Кто ты? И что тебе надо?

Пролетает мимо, тормозит на льду, катится и тут же разворачивается ко мне.

— Кто ты? — повторяю вопрос.

Тварь, кажется, немая, не отвечает, но останавливается и, нагнув голову, исподлобья смотрит на меня. Вижу его мысли. И невольно отступаю. Тысячи бычьих туш лежат передо мной до самого горизонта. Их принесли в жертву в честь праздника Гадхимаи у подножия нашего старшего брата — Джомолунгмы. Вспоминаю слова Беки об американском альпинисте, и головоломка складывается! Да, брат прав, за людьми пришел сюда бык. В слепой ярости мстил и уничтожал, всех кто был там. Преследовал от самых Гималаев. Но там, в Гималаях, ярость духов обрушилась не на тех людей. И здесь — тоже. Даже тот парнишка из интернета попал под эту слепую месть, а его и рядом не было в Непале. Пытаюсь быку объяснить, что альпинисты животных в жертву не приносят. Но он слишком недалек. Он — лишь дух животной ярости. Он не понимает. И не хочет понимать.

— Уходи. Это мой дом. Уходи.

Считает, что я заодно с теми, кто породил его. И кидается вперед. Катимся по льду, но все мои попытки свернуть ему шею — бесполезны. Мы — духи. Мы неуязвимы. Он выскакивает в мир людей, исчезая у меня из-под лап, вижу теперь лишь его тень на гранях мира. Пытаюсь напасть на нее — бесполезно. Кувыркаюсь через голову и, став человеком, сразу ощущаю холод, идущий от ледника и тонкий свитер не спасает. Бык и здесь лишь тень, скользящая вдоль расщелин. Ну породили тварь своими обрядами!

Черная тень идет на меня в атаку, хватаю его за рога, они осязаемы! Руки сжимают толстые костистые изгибы снизу, там, где нет острых лезвий. Заворачиваю ему голову, слышу треск, бык вырвался, и острый рог прошел в миллиметре от моего бока, отпрыгиваю, и по барсьей привычке взлетаю на спину быку. Катимся по снегу, тварь исчезает из моих рук, уйдя снова в мир духов. Да как же с ним справиться?

Бык делает то, что я не смогу никогда. Он атакует мою тень в мире духов, и я здесь, в мире людей, падаю от удара. Если он попадет в меня рогом, мне конец. Вскакиваю, на грани восприятия чувствую, что он где-то рядом, прыгаю как безумный из стороны в сторону, нет, долго я так не протяну. Резкая боль пронзила плечо, отлетаю в сторону, и красные брызги покрывают снег вокруг. На руке рваная рана, перед глазами неясная рогатая тень, кувыркаюсь через спину, и вот мы оба — раненый барс и черный бык — стоим друг пред другом в мире духов. И я вижу кое-что: у быка обломан рог. Мне удалось это. Усмехаюсь, он, кажется, тоже устал. Мычит, нагибает голову и идет в атаку; отпрыгиваю, кувыркаюсь и падаю на черную тень уже в мире людей. Падаю барсом. Вгрызаюсь в черную шею, победа близка, но… он ускользнул, каким-то образом полностью уйдя в мир духов. Оглядываюсь по сторонам, рычу, хвост разметает снег, быка нигде нет. Если он сейчас кинется на меня там, я обречен.

В небе блестит яркий сполох. И рядом в снег падает что-то стремительное. В тот же миг я вижу черную тень, но слишком поздно — лезвие рога сверкает на солнце, успеваю только вскинуть лапу для удара и… Белая молния сверкает меж двух миров, сбивает быка в сторону. Не раздумывая, кидаюсь на черную тварь и ударом здоровой лапы сворачиваю бычью шею здесь в мире людей. Пока неожиданный помощник держит его сразу в двух мирах. Под тушей появляется мой брат Хан, улыбка на застывшем лице, кровь на снегу и белом свитере. Он снова ранен. Не удержала тебя смерть в первый раз, не удержит и во второй! Я не позволю. Не отдам на этот раз.

Сталкиваю тушу быка в сторону, и она красным туманом исчезает из обоих миров. Поднимаюсь на задние лапы и становлюсь человеком.

— Хан?! — склоняюсь над братом, ощущаю его дыхание.

Поднимаю на руки. Хан сделал то, что делал всегда: встал между опасностью и жертвой, принял удар острого лезвия на себя. Вернулся с удвоенной силой, чтобы помочь мне. Не ощущаю его тяжести. Иду с ним вниз по склону. Как мы тут оказались? Были же на леднике.

Иду слишком медленно, надо быстрее… Быстрее… Еще быстрее. Рыхлый снег вокруг, впереди лагерь номер один, но там нет людей. Мне никто не поможет. Я могу перекинуться в мир духов, но Хан не может, он без сознания. Пока очнется — умрет человеком. Снова умрет. Не хочу видеть это опять. Падаю в снег. Правую руку пронзает боль, я сгоряча забыл о ране, и она дала о себе знать.

Поднимаюсь, взваливаю брата на плечи и иду вниз.

Зеленые круги перед глазами, солнце слишком яркое. Снег пронзительно белый, пятна кругом. Кровь стучит в висках, иду к ярким куполам палаток, все странно шевелится в лагере. Кажется, я узнаю, что такое высокогорная галлюцинация. Трудно быть человеком. Усмехаюсь и упрямо шагаю дальше.

Из лагеря ко мне навстречу бегут люди. Реальные такие. Я всегда думал, что галлюцинации менее зрелищные. А тут все как настоящее: Женька, Сита, Бека. О, Борис с Алексеем. Удивительно. Продолжаю шагать. Навстречу такому реальному видению.

— Юрка, живой! — Женька первым подбегает ко мне, — мы не знали, что думать, когда твой рюкзак нашли!

Смотрю на него и медленно оседаю в снег. Осторожно снимаю брата с плеча. Ребята окружают меня, слышу встревоженные вопросы о лавинах, сошедших за последний час, красном тумане в горах и чудовищном рыке. Сита садится рядом и берет за плечо:

— Юра, да ты слышишь нас? — слегка встряхивает меня. — Кто это? Кого ты принес? Откуда? Там же на горе никого нет?

Не отвечаю ему. Медленно доходит, что ребята настоящие. Обвожу их взглядом, они оторопело смотрят на Хана, ничего не понимают. Мы с братом очень похожи, как и положено братьям. Тихо спрашиваю:

— Андреич с вами? — было бы слишком хорошо, если б и врач пришел.

— Нет, — Женька приседает на корточки рядом со мной, смотрит на разорванную окровавленную одежду Хана, осторожно отводит рукой в сторону обрывки одежды, рана ужасающая. Начальник не теряется:

— Носилки сюда, быстро!

И когда Борис с Алексеем бросаются назад в лагерь, он спрашивает:

— Кто это, Юра?

— Мой брат — Хан.

— Э? — Борода вопросительно смотрит на Ситу, Сита пожимает плечами и странно улыбается. Словно догадался о чем-то, но говорить не спешит.

Бека щурит глаза, тихо рассуждает:

— Если он — твой брат Хан, то… ты — Тенгри. Как такой может быть? Это — жомок, как по-русски жомок?

— Сказка, — нетерпеливо подсказывает Сита, и добавляет, — а Бека прав. Получается, что ты — горный дух. Да мы слепые были! Чуйка, погода всегда налаживается, лавины останавливаются, несчастья отступают…

— И я думать всегда, какой-такой Юрка странный, — Бека смотрит на меня с почтением, — дух гор… ак-илбирс, — и шепчет на киргизском полузабытые слова обращения.

Чувствую бекину веру, и от этого сам становлюсь сильнее, мощь гор поднимается от скал, бежит по венам, растекается по телу. На глазах у друзей рана на моем плече исчезает, кровавые пятна растворяются, и свитер сверкает первозданной белизной. Жаль не могу бата сейчас вылечить. Нет у меня таких способностей.

Ребята суеверно отступают на шаг. Сита сдерживает вздох, Бека испуганно замолкает. Женька вздрагивает, но не отодвигается, смотрит на меня пристально, как тогда на леднике, когда поляков откапывали:

— Мы вчера следы Хана видели?

— Да, он спас тех ребят.

— Угу, — Женька мычит что-то в бороду, затем неуверенно спрашивает, — твое настоящее имя — Тенгри, как в легенде?

Улыбаюсь в ответ. 

Борода вглядывается, будто ищет ответы в моих глазах:

— Эх, Юрка, Юрка. Я всегда думал, что с тобой не так. С первой встречи на Хан-Тенгри думал, когда ты ниоткуда появился позади меня. Прямо из барсьих следов. Что ж ты столько лет молчал?

— А ты бы поверил?

— Наверное, — начальник встает, и резко командует, — быстро тащим Хана до площадки, некогда рассиживаться!

Ребята подхватывают Хана, хотят нести вниз, но уже подходят Борис с Алексеем, укладывают брата на носилки и несут в базовый лагерь. 

Поднимаюсь на ноги, смотрю им в след. Женька останавливается, оборачивается:

— Ты остаешься? Брата куда? В Каракол?

— Нет. Брат без горы не может. Обработайте раны, окажите первую помощь. Он придет в себя, возьмет силу гор... Только не мешайте ему и верьте.

Борода молча кивает. Потом стоит несколько мгновений и шагает ко мне. Протягивает руку для прощания, я жму ее в ответ.

— Иди, барс. И возвращайся скорее. Сам знаешь, дел много. А что с  маршрутом?

— Путь открыт. Можно подниматься. Хан разрешит.

— А ты?

— Я уже давно разрешил.

Улыбнувшись, отступаю от друга, и свет солнца проходит сквозь меня. А Женька остается смотреть, как легкая поземка заметает следы барса, убегающие к вершине.