Кататься в перекати-поле — то ещё удовольствие, особенно когда ты голый, в пустыне плюс сорок, а ветер остервенело задувает песок во все щели треклятого колючего шара. В таком виде я и врезался в первый кактус. Тряхнуло очень ощутимо, и я долго ругался, вытаскивая занозы изо всех приличных и неприличных мест. Хорошо ещё, что зелёная игла, размером с копьё, промазала мимо головы, когда я наглядно продемонстрировал закон сохранения энергии, впечатавшись лбом в ближайший стебель. Что ж, остановка почти безопасная. Всего-то клока волос лишился и ухо оцарапал.

Оправившись от удара, я прильнул к щёлке, коих в сухом растительном клубке было великое множество, и принялся высматривать цель. Мой левый глаз выхватил здоровенную сойку — пепельно-серую с розоватым брюхом. В тот же миг правый глаз хищницы заметил меня, и между нами промелькнула молния. Птица сидела на чахлом кустике и, будто одинокий морской волк, оказавшийся в плену песчаных гребней, высматривала на горизонте свет призрачного маяка, или просто пожрать искала.

Когда сойка полетела в сторону перекати-поля, первая извилина в моём мозгу — самая умная из трёх — подсказала, что птица собирается пощекотать вашего покорного слугу желудочным соком. Вторая (романтичная) решила, будто сойка хочет пообниматься, ведь я первый человек, встреченный ею за столько лет скитаний по песчаному морю.

Извилины поссорились и первая ударила вторую. Поэтому я упал. Очень, к слову, вовремя. В тот же миг птичьи когти вонзились в прорехи, а клюв звонко клацнул прямо перед моим носом. Хорошо, что средство передвижения у меня крепче стандартного, а птица давно на диете. Иначе подмяла бы и раздавила.

Пока первая извилина решала насущные проблемы, а вторая советовала поцеловать жаждущую любви сойку, третья невпопад взялась танцевать джигу-дрыгу. Она всегда так делала в самых неподходящих ситуациях, и это сводило меня с ума.

— Кшы! Пшла прочь! — послышался чей-то сиплый голос.

Сойка улетела, я шумно выдохнул и глубоко вдохнул, а зря. От перегара, которым окутал меня спаситель, все три извилины упали в обморок, поэтому я некоторое время не мог даже поздороваться.

— Слышь, парниш, а ты этот? Ну, этот? По частному заказу? Для удовлетворения самых смелых желаний?

— Трёхдневный фей Лёлик, — вежливо представился я. — Если так и будешь обдавать меня алкогольным бризом, я сгожусь только в качестве заспиртованного экспоната в банке.

— О! Друган! — обрадовался мужик, разглядеть которого не позволяло плетение шарообразной клетки. — А я твой этот… Ну, этот!

И он уставился на меня циклопьим глазом с таким видом, будто я точно знаю окончание предложения.

"Заказчик?" — подсказала первая извилина.

"Хоп-хей-лала-лей!" — резво отозвалась третья.

— О! Вспомнил! — Мужик ударил себя по лбу, имитируя падение яблока на голову Ньютона. — Я твой напарник!

— Это хорошо, а звать тебя как?

— Жигало.

Он раздвинул ветки, являя едва оправившейся от шока второй извилине бомжовскую патлатую физиономию с родинкой на горбатом носу, щербатыми зубами и мутными зелёными глазами. Ко всеобщему удивлению — романтичная треть моего рассудка повторно чувств не лишилась, потому что за ухом Жигало белела невесть откуда взявшаяся ромашка.

— Какой-то ты потрёпанный для героя-любовника.

— Так я ж не по бабам — я по пиву. Жигулёвское очень уважаю.

— У тебя какая миссия по счёту? — пропыхтел я, выбираясь из пыльного кокона.

— Дык, третья, — Жигало растеряно почесал макушку. — А у тебя?

— И у меня третья. Цель видел?

— Да ходит тут какой-то в балахоне. Ни гы, ни мы.

— А у тебя, часом, платочка чистого не найдётся? Я, честно говоря, не любитель топлес загорать. Просто переход был неудачный. Ни крыльев, ни барахла не оставили.

— Я тебе барышня что ли, в платки сморкаться? Вон, рукавом обтёр, и порядок.

Вторая извилина поморщилась. Первая фыркнула. Третья запела "Танцуй голышом". Я плюнул и решил идти, как есть.

— А какой ты махонький, — умилился Жигало. — Давай я тебя в карман суну, а то затопчу ненароком.

Я покосился на замызганную рубаху и дырявые джинсы, провонявшие куревом, потом и пивом.

— Ты меня лучше на плечо посади.

Мужик согласился, и вскоре мы уже шагали к цели. Поношенные башмаки Жигало загребали песок. Я прикрылся прядью его сальных волос, как тентом, и уныло осматривал последнее место заключения. На этот раз выбраться будет куда сложнее. Левой ягодицей чую.

— А ты по какой специализации, напарник? — спросил я, отирая пот со лба.

— Дык, я плохой пример подаю. Ну, то есть, не подаю, а это… демонстрирую!

— Фига себе. Это что ж за перец у нас на этот раз?

— Да говорю ж — немой какой-то в балахоне. А вон он идёт. Вишь?

А мне померещился снежок. Холодненький такой. Беленький. Плюхнуться бы туда после этой адовой парилки. Но плюхнулся я в горячую дюну, потому что Жигало не слишком удачно лавировал между надутыми ветром косами, а его ноги никак не могли решить — какая из них должна быть слева, а какая справа. Они перепутались, и он упал, а я нырнул русалочкой в ближайшую раскалённую ванну.

Чудик в белом балахоне подошёл сам. Я отплёвывался от песка, набившегося в самые неприятные места. Жигало мечтал о холодненьком Жигулёвском, смахивая праведный пот незаменимым платком-рукавом.

— Ба! Смерть пришла! — неожиданно завопил он, отпрянув от незнакомца.

Соображал я не очень быстро, поэтому первая извилина, любившая вероятности, успела выдать три варианта — либо он словил белочку, либо солнечный удар, либо там и правда что-то ужасное под этим капюшоном.

— Приветствую вас, мой белый айсберг в океане сепии. Меня зовут Лёлик, а это мой друг алкоголик. Особые услуги заказывали?

Человек в балахоне (а может, это была мантия), обернулся ко мне, и я чуть не оросил пыльную сушь живительной струйкой. Рожа у него была что надо. Синюшный, как мертвец. Вместо глаз чёрные дыры. Рот зашит. Куски кожи лоскутами свисают в самых непредвиденных местах. Зомби, в общем.

— Я трёхдневный фей. Прибыл выполнить ваше желание, — сообщил я, подгребая поближе к напарнику. — Что заказывать будете?

— А я п-пришёл прод-д-демонстрировать вам плохой пример жизни, — собравшись с духом, сказал Жигало, подгребая поближе ко мне.

Чудик, ясень пень, промолчал. Вторая извилина разрыдалась, жалея беднягу, обречённого на вечное одиночество. Третья тут же запела песню горбуна из Нотр-Дама. И только первая намекнула, что поскольку это последний, а значит, самый сложный день моего рабства, то даже выпытывание желания может оказаться небольшим испытанием. Иногда мне кажется, что у неё есть очки и подопытная крыса Эйнштейн.

Я поделился соображениями с напарником. Жигало предложил для начала перерезать нитки, чтобы рот мог открываться. Всю грязную работу пришлось взять на себя, поскольку руки моего помощника тряслись, как подбородок жирной тётки, сидящей в массажном кресле.

Ни лезвия, ни ножа, ни даже стёклышка у нас при себе не было, поэтому пришлось воспользоваться моим правым глазом, который до этого момента никак себя не проявил. Я вытащил его и использовал вместо лупы. Нити задымились, я по одной срезал их под овации извилин.

Но и после этого незнакомец не соизволил открыть рот. Я пытался шутить, давил на жалость, угрожал, даже заигрывал. Бесполезно. Жигало совсем приуныл и чертил на песке цветочки, умиляя вторую извилину.

— Эх, и беленькой нет, — сипло вздохнув, сказал он. — Она бы кого хочешь разговорила.

— Э-э, нет, друг мой патлатый. Ты про выпивку вообще забудь, — наставительно сказал я, приставив ладонь козырьком и глядя на горизонт. — Тут надо как-то изящнее. Хитрее. Смотри — солнце скоро зайдёт.

— Плохи наши дела, — всхлипнул напарник. — Так и останемся тут. Песочком обратимся. Вот этим вот самым песочком, — он пересыпал горсть из ладони в ладонь. — Я печёнкой чую, Лёлик — не простой это песок. Это те, кто испытание не прошёл, в статуи превратились, а потом ветер их в пыль разнёс.

— Врёт твоя печёнка, Жигало. Она у тебя давно недееспособна. Ладно, давай сами думать, что ему нужно?

— Может, глаза? Он же это… слепой.

— А у тебя они съёмные?

— Неа.

— Тогда не годится. Я бы свой правый ему дал, но он же просто провалится туда, как в колодец.

— Тогда беленькой?

— Да что ты заладил? Вот из-за беленькой, небось, ты сюда и загремел.

Жигало надулся.

— А ты из-за чего? — спросил он, щурясь.

— А фиг его знает, — я пожал плечами. — Мне сказали — память не вернётся до тех пор, пока третью миссию не выполню. Стоп! А где белый? Где он?

Чудик в балахоне исчез, а ржавая монета солнца неумолимо катилась в щель пустыни, дабы застрять в ней и сообщить нам, что "Гейм овер". Тут Жигало истошно завопил, я резко обернулся и увидел, как его засасывает в песчаную воронку.

— Куда?! Куда?! Ещё ж не всё!

— Держись! — героически рыкнул я и со всей силы ухватился за указательный палец Жигало.

Но без крыльев толку от меня не было никакого.

— А ты почему не тонешь?

— Откуда я знаю! Вылезай давай!

Жигало барахтался и плакал, прося прощения за все грехи, но адовы пучины продолжали поедать его сантиметр за сантиметром. Когда от напарника осталась только голова и указательный палец, рядом замаячил мужик в балахоне.

— Эй! Помоги мне! — закричали мы хором.

"Видишь ги-и-бнет, сердце ги-и-бнет", — пропела третья извилина.

Чудик подошёл вплотную и встал, как истукан.

— Да что ты вылупился? Помогай давай! Не видишь? Человек тонет!

Он не шелохнулся.

— Совесть у тебя есть? — выпалил я в сердцах.

Вторая извилина грозилась самоубиться, если я дам погибнуть милому Жигало с ромашкой за ухом. Тут, наконец, чудик проявил какой-то интерес к происходящему, пожамкал губами и спросил загробным старушечьим голосом:

— Совесть, говоришь? А у самого-то есть?

— А куда бы она делась, карга ты старая! Помоги, говорю! От всей души прошу!

Жигало уже пускал песочные фонтанчики, когда старуха щёлкнула пальцами и выдернула его легко, словно поплавок из озера. Напарник пролетел метров шесть, рухнул в дюну и вспомнил все некультурные слова, какие только знал. Язык у него тут же завязался в трубочку, и больше он в тот вечер уже ничего не говорил.

Монета солнца коснулась ребром верхушки далёких карминово-красных холмов. Сизая дымка собралась у горизонта, кривобокие кактусы ловили последние лучи. День остывал. Близилась ночь. И всё бы ничего. Да только ночь обещала быть вечной.

— Так вы смерть?

Наученный примером мычащего Жигало, я решил быть вежливым.

— Нет, — ответила старуха. — И не смотри на меня с таким отвращением, бесстыдник. Это твоих рук дело! Это ты со мной такое сотворил!

— Я?! И кто же это вы?

Я судорожно припоминал всех покойников.

— Совесть я! Твоя, между прочим! — Она упёрла руки в бока и выглядела очень воинственно. — Совсем ты меня ни во что не ставил, Лёлик. Глаза выдавил, потому что я их на твои грешки закрывать не хотела. И рот зашил, чтобы не будила тебя по ночам. Вот такая вот у тебя Совесть, Лёлик. Слепая, немая и гнилая.

Я так и сел, но уже половина оставшегося мне времени втолкнулась в щель небытия.

— Так какое у вас желание, уважаемая? — спросил я, нервно сглотнув.

Жигало что-то неразборчиво замычал.

— Ты мне не лебези, — отмахнулась старуха. — У меня желаний нет.

— А как же последняя миссия?

— А последней твоей миссией, Лёлик, было собственную Совесть разговорить.

— Так, выходит, получилось?

Я подскочил. Жигало радостно замычал. Ну, как Герасим ей-богу. Все три извилины взорвали в голове хлопушки, и я не услышал ответа Совести. Она молча указала на закат, и мы с напарником поняли, что время остановилось. Тут же песок подо мной разошёлся, и я ухнул куда-то вниз. И далеко так летел, а потом р-р-раз — остановился.

Веки тяжёлые, всё тело ноет. Я кое-как открыл глаза и разглядел в смутной дымке Совесть, склонившуюся над кроватью.

— Большим человеком были, Алексей Игоревич. Богатым. Каково это стать махоньким и бегать у всех на побегушках?

— Я всё понял.

— Ну, что, Алексей Игоревич, будете и впредь заниматься растратой, кутить и подчинённых ни во что не ставить? Если будете, то так и говорите. Наверху всегда для вас местечко найдётся. У них на фей спрос большой. А если хотите человеком туда перевестись, то будьте добры выделить мне нормальную жилплощадь в своей жалкой корыстной душонке. Не одиночный карцер, а приличную квартиру со всеми удобствами, и чтобы, главное, рупор там был. А то как я вам в ухо сигнализировать буду?

Вот так бизнесмен Алексей Багоров получил второй шанс. А через неделю пришёл ко мне мужичок — на работу устраиваться. Звали его Георгий, и хотя патлы больше не свисали до плеч, а изо рта не воняло, сразу узнал я в нём своего напарника Жигало. И не стали мы пить за встречу, и курить не стали. А вместо этого сидели на крыше офиса, потягивали минералочку и любовались на закат. Потому как нет ничего прекраснее в мире, чем заканчивать день, зная, что завтра тебя ждёт новый.