Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,

над сумеречными деревьями звенящие, звенящие голоса,

в сумеречном воздухе пропадающие, затихающие постепенно,

в сумеречном воздухе исчезающие небеса?

Иосиф Бродский

 

– А давай, кто дальше плюнет?! – И Тимка провёл носком кеда глубокую кривую борозду в дорожной пыли. Я с сомнением взглянул на него:

– Ну, давай. А ты скажешь, что там, за Трошкиным бугром?

– Скажу, скажу. Плюй.

Я набрал слюны, носом втянул воздуху под самую завязку и плюнул. По-моему, неплохо. Тим, сощурившись, глянул на тёмные комочки, показавшие пределы моих плевательных способностей. Отошёл на несколько метров, разбежался и со всего духу харкнул, резко остановившись перед бороздой. Он чуть не упал на дорогу, но удержался, отчаянно взмахнув руками.

– Во как надо! – снисходительно сказал он и широко шагнул между моим плевком и своим.

– А-а, нечестно! Ты с разбегу …– пытался протестовать я скорее для порядка. Но куда там, мой двоюродный брат даже не слушал. Он пошёл быстро вперёд, не оглядываясь, а мне оставалось только припустить за ним рысцой. Нет, я, конечно, не спорю, он и вправду плюёт дальше и бегает быстрее, и намного сильнее меня. Ведь Тим на два с половиной года старше. И если придётся, то любому за меня надаёт. Правда иногда он становится таким же придурочным, как другие большие пацаны, и тоже начинает выделываться.

Я немного полноват, мальчишки надо мной из-за этого частенько подшучивают. И не очень любят брать в команду, если хотят во что-нибудь сыграть. Ещё мне ужасно не нравится моё имя – Антон. Какое-то глупое. Меня иногда дразнят: "Антон – сто тонн", или "Антон – батон", или ещё похуже. И так при этом смеются, что я чуть не плачу от обиды. Но Тим всегда за меня в таких случаях заступается.

Наконец, я его догнал и прыгнул на спину.

– Дуб или берёза?!

– Дуб! – мой братец, резко нагнувшись, стряхнул меня со спины и, чуть было не уронил на дорогу, но в последний момент придержал. Он заглянул мне в лицо, состроив свирепую рожу. Его губы растянулись в зловещей ухмылке, а глаза стали как у дикой кошки. Но я не испугался. Я-то знал, что он притворяется. Хотя, если его разозлить по-настоящему, то можно чего угодно ожидать. Тим вообще отчаянный. Побить может любого, пусть хоть на год старше или даже на два. С виду-то и не скажешь. Ростом чуть повыше меня и худющий-прехудющий. А ловкий, как индеец! По деревьям там лазать или через заборы – это он лучше всех умеет.

– Тимон, отпусти!

– Не-а.

– Ну, отпусти. Что ты, как дурак!

– Сам, как дурак. Чё ты на людей кидаешься?

– Ничего, просто…

– "Просто" знаешь, что бывает? – И он рывком поставил меня на ноги. – Давай резче двигай, а то папа с мамой тебя потеряют, и плакать будут.

И верно, уже темнело. Мы весь день жарились на солнышке и бултыхались в Глуховском – это такое озеро, туда надо идти целый час. Но если на велике, то быстро получается. Только мне велосипед ещё не купили, а Тимка на своём влепился в забор и поставил огромную восьмёрку. А вообще он часто берёт меня на рамку, и мы вместе катаемся по деревне или на озеро ездим. Мне одному туда нельзя, но с Тимом родители скрепя сердце отпускают.

Да-а, мы так здорово побесились с пацанами, что совсем забыли про время. И когда собрались, на берегу почти никого не осталось. Вот и идём теперь домой по сумеркам одни - одинёшеньки. Солнце низко-низко висит над дорогой, и светит красным холодным светом прямо в лицо. Деревья стоят тёмные, мрачные. Устало вздыхают, и поскрипывают как-то тоскливо. Поднялся ветерок, из леса потянуло сыростью и стало совсем неуютно.

Я тронул Тима за рукав рубашки. Вообще-то не очень люблю держаться за руку, но тут почему-то захотелось. Брат, присмирев, молча сжал мою ладонь, и мы пошли, взявшись за руки, словно маленькие.

Мы уже подходили к деревне, когда я его снова спросил деланно бодрым голосом:

– Тима, ну что там за Трошкиным бугром? Скажи. Ты же обещал.

Он сначала ничего не отвечал, а потом медленно повернулся ко мне. Я аж чуть не подскочил – глаза у него закатились, зубы оскалены, и он как завоет! Я ему:

– Перестань! Ты чего?! – а он страшным скрипучим голосом мне и говорит:

– Там играют мертвые дети!!! Ха-ха-ха! И тебя к себе заберут! – и тянется ко мне скрюченными пальцами. Кожа у него на лице позеленела, – это точно, не вру! Я попятился и сам, наверное, позеленел от страха.

Тут я должен рассказать, почему вообще у него про этот Трошкин бугор спрашивал. Где он находится, я точно не знаю. Где-то рядом с деревней, как раз, если в сторону Глуховского идти. Самое главное тут вот что. Иногда я слышу голоса. Нет, не замогильные какие-нибудь, а самые обычные – детские. Бывает, выйду вечером во двор, прислушаюсь – и точно! Играет где-то ребятня. Не то в футбол, не то в выжигалу или в конька-воронка. Голоса еле-еле слышно. И так мне хочется поиграть с пацанами, так хочется в компанию! Я один раз бегал по всей нашей стороне, искал, где же они играют. И на берегу смотрел, и на старом стадионе, и куда только не заходил – нигде не нашел. А голоса звучат, да так весело. Только откуда-то издалека, даже не понять откуда. Когда я вернулся во двор, мама меня отругала, за то, что я без спросу со двора убежал, а уже поздно было. Я ей объясняю, что хотел ребят найти:

– Ты, разве, не слышишь, – говорю, – как они кричат?

Мама ничего не услышала и погнала меня ноги мыть. И больше я никому про эти голоса не говорил. Только ещё Тиму. А он с загадочным видом сообщил мне, что эти голоса долетают из-за Трошкиного бугра. Я у него давай выспрашивать, почему из-за Трошкиного бугра и что там вообще есть. Тимка только головой покачал и сказал, что когда придёт время, я всё узнаю. А тут, по дороге домой, я что-то опять пристал к нему с расспросами.

Так вот отскочил я от этого дурака несчастного чуть не в обочину. У самого слёзы на глазах. А он тянется ко мне трясущимися руками и стонет, и сипит. Жуть просто. Но тут со стороны деревни к нам какое-то белое пятнышко стало приближаться и превратилось в моего старшего – родного брата Ивана. У него на велике фара стоит, он ей гордится, как не знаю чем. Ванька старше меня на пять лет. Мы с ним не очень ладим – вредный он и наглый чересчур. Ткнуть в бок исподтишка или поставить подножку для него, по-моему, первая радость в жизни. Но тут я сам ему обрадовался, словно ящику с мороженым. Он подкатил к нам и говорит:

– Тоха! Ну ты и получишь сегодня! Мама всех соседей обошла. А ну, давай быстрей топай.

Тиму он ничего не сказал. Только кивнул. А чего ему говорить? Родителей своих он не боится. Если что-то натворит, за что попасть может, то сбежит куда-нибудь и всё. А ругать его или лупить всё равно без толку – как об стенку горох.

В общем, развернулся Иван на своем "Урале" и домой погнал – обрадовать родителей, что с нами ничего не случилось. Конечно, он мог бы и меня прихватить, но тогда Тимке пришлось бы одному тащиться. Так что я даже не стал брата просить, чтоб на велик взял. А он, гад, издали уже мне кричит:

– Шевели батонами, жиробас!

Тим сразу нагнулся и поднял камень, но я ему сказал:

– Не надо, Тима. Пусть едет.

Он уже опять стал нормальным. Глянул презрительно на меня, швырнул камень в лес и молча зашагал вперёд. Ну, а я следом за ним. Так молча и дошли до нашего дома. Я остановился у калитки, а Тимыч прошёл, не оглядываясь дальше, и только потом бросил мне:

– Пока!

– Пока, Тим! – ответил я и закрыл за собой калитку.

Влетело мне, конечно, капитально. Папа дал подзатыльник, отругал и сказал, чтобы завтра я с утра шёл в огород полоть картошку, а на улицу - ни ногой. Ванька корчил издевательские рожи и довольно похохатывал. Просто противно, здоровый лоб, в седьмой класс скоро пойдёт, а ко мне всё равно лезет. Но хуже всего было видеть, какие у мамы глаза грустные и мокрые. Она упорно на меня не смотрела и молчала весь вечер. От этого мне самому захотелось плакать, но я сдержался.

После ужина меня сразу отправили мыться и спать.

Когда я проснулся, то ничего не понял. Почему-то одетый лежу на диване в нашем зале. И как-то темновато. Рано, видать, совсем. Я встал. Зевая, потянулся. Потом вышел на улицу. Смотрю, мама бельё на веревки вешает. А небо еще тёмное, даже звёзды видны. Я ей говорю:

– Мам, ты что в такую рань бельё вешаешь?

А она на меня посмотрела, и отвечает:

– Да какая же рань? Поздно наоборот уже.

– Как поздно? Вон ещё как темно. И почему вы меня на диван перенесли? Я что, забыл раздеться вчера?

Мама опять на меня внимательно посмотрела.

– Ты что, сыночек? Мой бедный, тебе, наверное, голову напекло на речке. Когда дядя Слава нас привёз, ты спать захотел и прилёг. А сейчас вечер уже. Вот и темно.

– А мы вчера с Тимкой разве не поздно пришли? Папа же запретил мне…

– С каким Тимкой, милый? Вчера ты нас всех напугал. Разве можно было одному…Антоша, да что с тобой? Ты хорошо себя чувствуешь?

Я ничего не ответил. Кивнул только. Подошёл к калитке и стал прислушиваться. Едва слышные, звенели детские голоса.