Странная штука эта память: образ есть, а имени нет. Наверное, так у всех случается, вряд ли у меня одного. Могут, конечно, сказать, что это я себе мозги напрочь выжег, но ведь и раньше бывало: иду по улице, тут – бац! "Привет, как дела, как жизнь?" А я пялюсь на него или нее, улыбаюсь идиотически, рассказываю про жизнь-жестянку, а сам понять не могу – кто это, твою мать? Учились вместе, играли, бухали, трахались?

 

В пасмурной кухне туманной завесой расстелился сигаретный дым. Едва не поскользнувшись на жестяной банке, он коротко выматерился и пнул ее под стол. Проскрежетав по полу, банка врезалась в стену и, обиженно крякнув, обрела покой в темном пыльном углу.  

 

Туда ей и дорога. Сколько раз уже об нее спотыкался! Как будто преследует… Во рту гадко, как утром, а уже два часа. "А я еще ни в одном глазе-е-е…" Скоро "за ещём" идти, уже на донышке осталось, такое двумя глотками пьется, если б не дурацкий шарик-дозатор.

– Люблю смотреть, как ты пьешь.

Она лежит на диване в позе Лолиты, подперев маленькими кулачками подбородок, улыбается чуть припухшими глазами. Черт подери, как же ее зовут? Я ведь тысячу раз произносил вслух ее имя, и сотни тысяч – про себя. Шепотом. В подушку. Бубня под нос. Едва разжимая губы. Мурлыкая на мотив новой песни. Она переворачивается на спину, запрокидывает голову – продолжает смотреть на меня с тем же загадочно-беспечным выражением на лице.

– А я люблю смотреть, как ты смотришь, как я пью.

– Дурак, – хихикает она и улыбается.

 

Опрокинув в себя последний стакан, он начал рыскать по карманам – мелочь с издевательским звоном посыпалась на пол, снова заставив его выругаться. Грузно плюхнувшись на колени, он начал шарить руками по полу, пытаясь на ощупь найти рассыпавшиеся деньги.  

 

Марина? Да, точно! В ее имени три слога, и они вкусно и терпко переливаются во рту, как игристое молодое вино. И она – молодая и игривая, как в самый первый вечер, когда кто-то из ребят провел ее за кулисы и она оголила левое плечо и лопатку, давая мне простор для творчества.

"Никогда не буду мыть, – сказала она, хитро подмигнув мне, когда я оставил автограф черным маркером. – Хочу, чтобы осталось навсегда".

 

Пять десяток, четырнадцать пятачков, восемнадцать двушек, девять "целковых" и несметное количество желтого цветметалла. Разложив их по размеру, невнятно бубня и водя длинным ногтем по стопкам сверху вниз, он с пятого раза насчитал сто восемьдесят три рубля тридцать копеек. Довольно улыбнувшись, ссыпал мелочь в карман рубашки, где притаился сложенный вчетверо полтинник, и, шаркая стоптанными ботинками, побрел в коридор.  

 

Мариночка, Марина. Даже когда серьезная – как будто улыбается. Даже если обижается, то как будто не по-настоящему – вот-вот прыснет, рассмеется, повиснет на шее, поцелует в нос. Наверное, ей очень хочется это сделать, но она "держит марку": баба сказала – баба сделала. Она ведь действительно оставила мой автограф навсегда.

– Красиво? – хитро подмигивает она, косясь на свое обнаженное плечо со свежей татуировкой.

Все в ней красиво: лицо, волосы, фигура, улыбка – полные сочные губы, зубы ровные и белые. Она обнажает их резко, как будто хочет укусить, и заливается звонким смехом – тоже красивым. Она красиво сидит, закинув ногу за ногу, покачивает ступней, ненавязчиво поглаживает себя по колену, а у меня от этого раздуваются ноздри: хочу ее, прямо здесь, прямо сейчас. Она красиво говорит – низко, певуче, из глубины груди. Она красиво запрокидывает голову, красиво зажимает переносицу подушечками пальцев, и даже в том, как она коротко и резко шмыгает носом, тоже есть что-то красивое.

 

Влажный мартовский ветер холодно ударил в лицо и заставил поежиться. Проводив хмурым взглядом стайку школьников, он нехотя, как будто даже с опаской ступил на асфальт и, вобрав голову в плечи, засунув руки в карманы – в раскорячку, с трудом переставляя ноги, двинулся проторенной дорогой от подъезда к круглосуточному ларьку.  

 

Нет, не Марина. Как-то похоже, но не так. Может, Арина? Или Алина? Три слога, переливающиеся во рту, как молодое, игристое вино. Мы с ней пьем только молодое вино, другого она не признает. Так же, как не признает иного наркотика – только кокаин.

– Загнуться хочешь? – морщится она, вытаскивая из моего кармана очередную дрянь. – Дурак.

С тех пор как она появилась в моей жизни, я ни разу не брал в руки лезвия: она всегда делает "дорожки" и для себя, и для меня. Небрежно высыпает порошок из зиплока на стеклянную поверхность столика. Присаживается на одно колено – второе служит опорой для подбородка. Аккуратно проводит лезвием по белым холмикам, превращая их в равнины. Делит пополам. На этом моменте у нее почему-то отгибается мизинец – и, едва заметно подрагивая, парит в воздухе вслед за лезвием.

– Дорога чиста, – улыбается она, отбрасывая со лба волосы и улыбаясь.

Даже это она делает красиво.

 

– На выпить есть?  

– А куда идешь?  

– Гуляю.  

– Ну-ну, гуляй, – хихикнул правый, показав нестройный ряд полусгнивших зубов. – Не заблудись смотри.  

 

А может, Галя? А три слога – в полном имени, Галина? Нет, ну это ж надо… Как я мог такое забыть?! Мы же с ней уймову тучу времени вместе живем! Она ни одного концерта моего не пропускает, на гастроли со мной ездит…

– Прицепится еще какая-нибудь шалава, притащишь с собой – куда селить будем? На кухню?

Не поэтому, конечно. На кой мне кто-то еще? И она это знает – и даже лучше, чем я. Просто ей со мной всегда нравилось: говорить, гулять, спать, пить, молчать, торчать, готовить, читать, смеяться.

– Сыграй мне. – Она дает мне в руки гитару.

– Что тебе сыграть?

– Что угодно. "В траве сидел кузнечик".

Я никогда не играю ей свое, этого добра на репетициях и на концертах хватает, да и сколько ей приходится выслушать, пока песня создается! Ведь то, что выходит на публику – лишь верхушка айсберга, а сколько остается под водой! Ворох лишних звуков и потерянных нот, бессонные ночи с кофе, коньяком, сигаретным дымом и кокаином – я то и дело отрываюсь от исчерканных нотных листов и смотрю на нее: откинув голову на подлокотник дивана – лежит, смотрит, слушает. С течением времени взгляд ее теряет осмысленность, глаза слипаются, и вот она уже спит, тихо и легко дыша в диванную подушку.

 

У ларька очередь: женщина лет тридцати с детской коляской, два парня-старшеклассника и высокий патлатый рокер в кожаной куртке с заклепками. Неожиданное скопление людей несколько напугало, и он с полминуты мялся, но тут на горизонте замаячил еще один потенциальный покупатель, и пришлось-таки встать в очередь. Рокер бросил на него короткий взгляд через плечо и брезгливо поморщился. Женщина с ребенком сгребла сдачу и быстро покатила коляску прочь от ларька.  

– Ну и вонь, – скривился один из школьников. – Обоссался он, что ли?  

– Да нет, походу – обосрался. – Второй сделал вид, что его сейчас вырвет. Оба, хихикая, спрятали носы в воротники курток и повернулись к выставленным за стеклом пластиковым бутылкам с газировкой.  

 

Или Елена? Тоже три слога. Хотя почему я так уверен, что их три? Может, и два, а может, и четыре. Они ведь все равно могут переливаться во рту – как молодое, игристое вино. Что написано на больничной карточке? Мария? Евгения? Ольга? Юлия? Александра? Она все еще улыбается, но только губами – потрескавшимися, темно-лиловыми, как будто накрасила их помадой, не подходящей к цвету лица.

– Ногти слоятся – ужас! – жалуется она, показывая мне руки, на которых тонкой сеткой выступили синие вены. – А волосы просто клоками лезут… Говорят, надо пореже голову мыть, раз в три-четыре дня, но я же тогда себя человеком не чувствую!

Смеется, повязывая голову платком. У меня щемит сердце, но стоит посмотреть на нее – и улыбка сама собой растягивает губы. Нельзя грустить в Новый год. На прикроватной тумбочке стоит маленькая искусственная елка, увешанная фантиками от конфет и серебряным дождиком. Я тоже поставил елку – большую, настоящую, от нее пахнет хвоей и лесом. Представляю восторг! Хорошо, что разрешили ее забрать, хоть и всего на три дня. Будем пить безалкогольное шампанское, буду кормить ее мандаринами. Жаль только, не сможем пойти гулять, не покатаемся с ледяной горки, не построим снежную бабу, не будем кидаться снежками…

 

– Литр. – Он высыпал мелочь в подложку, накрыв ею полтинник, и хмуро уставился в выпирающий живот, обтянутый синим фартуком.  

– Это где ж ты столько насобирал? – язвительно прогудело из его недр, а толстые пальцы принялись быстро сортировать монеты, снова раскладывая их на кучки.  

– Денежный перевод прислали, – хмыкнул он, сплевывая горькую желтоватую слюну.  

– Шутник! Тебе какую?  

– Без шарика.  

 

Она сидит в коляске в больничном парке под голым деревом. Еле докатил: колеса застревают в снегу. Закутавшись в плед, натянув шапку на брови (теперь она ее никогда не снимает), водит прозрачным узловатым пальцем по строчкам книги.

– Плохо видно, – тихо говорит она, поднимая на меня подернутые дымкой глаза. – Почитаешь?

И я читаю ей вслух, хотя мне тоже плохо видно: слезы мешают. Она смотрит в сторону неподвижным взглядом, дышит на замерзшие пальцы, но почему-то не надевает перчаток, а я нараспев произношу фразы – и тут же забываю, думаю только о том, как бы не уронить слезу на страницу.

– Пойдем, ты замерзла.

– Нет. – Она качает головой, не отрывая взгляда от чего-то мне невидимого. – Продолжай. Хочу тебя послушать.

Было бы сейчас лето, она попросила бы принести гитару и спеть. И я бы спел. И спою. Плевать на погоду – в следующий раз приеду с гитарой и сыграю ей "В траве сидел кузнечик"! Может, тогда она вспомнит, как надо улыбаться. А я вспомню ее имя.

 

Рассовав по карманам оставшуюся мелочь, он несколько секунд помедлил, думая, какое избрать направление: по привычной дороге путь заказан, есть риск остаться без бутылки. Загребая ногами остатки грязного снега, он двинулся вглубь двора, чтобы через арку выйти в переулок и сесть на свою любимую скамеечку у большой клумбы.  

 

– Уходи! – воет она, уткнувшись лицом в подушку.

– Почему?

– Уходи, дурак!!!

И меня берут за плечо и аккуратно выводят из палаты. В коридоре ее вой становится тише, но почему-то в ушах он звучит все громче и громче. Она не хочет, чтобы я к ней приходил. Не хочет, чтобы я ее видел. Но я все равно остаюсь – сижу в коридоре, жду, пока ей сделают укол и она уснет, и тогда я зайду в палату, посижу с ней, посмотрю на нее, оставлю ей цветы и мандарины. Кто-нибудь ведь почистит ей мандарины? Надо дать денег медсестре, только побольше, чтобы неповадно было самой их съесть.

 

Покряхтев, он поудобнее уселся на скамейку, достал из-за пазухи бутылку, открыл, понюхал крышку, довольно поморщился. Первый глоток заставил его закашляться, второй, как мокрый снег, лег уже гораздо лучше, третий заставил разъеденные губы расплыться в улыбке. Спрятав бутылку в угол скамейки, он отвалился на спинку и уставился слезящимися глазами в пасмурное серое небо.  

 

Не могу перестать приходить к ней. Пусть гонит, кричит, кидается посудой – не могу, и все! Наплевать мне, что у нее глаза бельмами заплыли и кости крошатся. Если бы она понимала! Но она ведь даже объяснить не дает – только мычит, и слезы градом по высохшему лицу. Я ухожу. Я стою под ее окном час, два, три, день, ночь. Я отхожу только чтобы купить водки – согреться. Мысленно я там, в теплой полутемной палате, сижу рядом с ее койкой, чищу мандарин… Какой мандарин? Она ведь не может жевать, у нее выпали почти все зубы…