"Маленькие кошки плакают немножко,  

Сидят у окошка на тебя глядят".  

 

Ветер был богом. Вселяясь в деревья, он обретал себя и смысл жить на свете. Часто болтая с самим собой, он вдруг зверел, весь обращался в рёв, плач, мольбы – так велика была его зависть к людским страстям и болям. А по утрам он тишал, смиряя гнев, мерно гудел над головой, кивал ветками, поддакивая певчим птицам. Те же, гордые, созревшие и преисполненные музыки, срывались с мест, а после утверждались в небе строгими и упрямыми крестиками. Юн и глуп был этот ветер, что вздымая ветви марионеток деревьев, молил создателя указать ему путь, чтобы не блуждать более одиноко посреди этой весны. Но с небес лишь солнце глядело на него, насмешливое и толстое оно рассыпалось лучами улыбок.

Я жил в этой весне, не раз палим был и осмеян этим солнцем, не раз я тонул в этих густых сумерках, не раз был укутан теплой и звенящей тьмой ночи. А родственники мои будто бы существовали независимо от этой жизни – каждый брёл по собственному коридору реальности, лишь иногда, изредка, я забредал на чужую дорожку: так странно было погружаться в мир другого человека, вдыхать запахи его снов, слёз и мечтаний. В этих новых и таких до боли незнакомых мирах мне отрывалась правда о человеке – о том, что часто мы лишь видимость, обман, и редко – живое, настоящее…

Мой брат был поэт. Он написал знаменитую на весь кошачий мир "Оду хвосту" и "Пушистую поэму". Его очень любили звери и птицы, но ненавидел отец.

- Педик проклятый, - шептал сквозь зубы злой старик. – Да чтоб тебя каток переехал!

- Все мы люди грешные, - говорила назидательно верующая мать. – Да поможет ему святая Выхухоль.

- Пофигу, - отвечала равнодушно сестрица.

- Пити-пи, - свистели весело птицы.

Я же очень любил брата и часто ходил за ним, следя за движением его губ. Вот он бросал на ветер слово, потом ещё и ещё, казалось – попусту, и вдруг эти слова, как жемчужины, сплетались в удивительное ожерелье: в свете этого бесполезного украшения уже иначе сверкал мир, наполняясь новыми, живыми и переменчивыми красками.

Брат давал мне уроки стихосложения, и вскоре я сам стал сочинять забавные стишки про кошачий мир, его вечный хвостоворот, и воспел небесную музыку пушистых сфер:

 

 

Кошечки летают, прыгают, скакают  

Их не убивает время и тоска  

Их не тает тело, не белеет мелом  

Избежать предела – участь хороша.  

 

Моя сестра ненавидела жизнь. Она не умела мечтать в этой весне и не раз уже пыталась покончить с собой: то пуля проходила навылет, то рвалась ветхая верёвка, то таблетки оказывались просроченными. Всё казалось ей безрадостным и пустым. Мне хотелось разбудить её, показать изменчивую красоту мира, радость бесполезных мелочей, мимолётную прелесть жизни. Я тормошил её за плечи, водил за собой, как маленького ребёнка: я показал ей волшебное озеро, где водились рыбы с человечьими лицами; грот, где хранились сокровища кошачьего принца; легкомысленного мальчика, который после смерти обратился в птицу; призрак старой пса, что выл одиноко по ночам; я показал ей вампира в горящем лесу и другие чудеса жизни, но тщетно – сестра была всё так же угрюма и мрачна.

Мать оставалась слепа к заботам и проблемам семьи, чаще же она прикладывалась к бутылке, которую прятала в цветочном горшке, и ходила с мутными, полными собачей тоски глазами, в которых читалось сочувствие и любовь ко всем земным существам и жалоба на собственную беспомощность. А ещё она посещала обветшалую, покосившуюся церквушку, где несколько полубезумных жителей соседних городков скапливались в едином порыве обрести истинного бога – Трижды Величайшую Выхухоль.

Часто мать повторяла:

- Выхухоль всё видит.

Злой отец мой приходил с работы уставший и грязный, он бил мать и требовал еды на стол, где уже с утра в предвкушении томились рыжие тараканы. Мать, пьяная, валилась под стол и, мерно вскрикивая, молилась своему любимому богу, прося прощения за мужа и всякую прочую земную тварь.

Работал отец на шахте, где он вместе с другими такими же людьми рыл землю в поисках Источника Вечного Счастья. Этот труд он терпел всю жизнь, но не унывал и обращал тупую боль и безнадёжность скуки в радость работы во имя мечты.

Всей семьёй жили мы в небольшом сонном городке. И некому было прийти и разбудить нас.

 

***

 

С зимы я влюблён в одну девчонку. Зовут её – Могест. Она уже совсем взрослая и старше меня на десять лет – но мне всё равно. Бесконечно долгие годы я прожил впотьмах, не ведая тепла, не зная любви и не храня в сердце своём привязанности к вещам и людям, теперь же бережно прячу в памяти фотоснимок, где она - гордо расставив ноги - стоит и улыбается посреди данной навек весны тихому своему счастью. Как долго и бережно собирал я вас – мои милые экспонаты памяти.

Могест несколько лет прожила в большом городе. Она училась на архитектора, но: любовные болезни, беременность, аборт, кофеин и сигареты, легкие наркотики, алкоголь, дурные компании, ночные посиделки, проблемы с деньгами, драка с полицейским, бунт против системы, смерть лучшего друга от передоза, мировая война, вторжение НЛО – всё это заставило её бросить учёбу и вернуться назад в пригород, к своим скучным родителям и поросшим сорняками грядкам.

- В больших городах ты стареешь быстрее, - грустно говорит она, и взгляд её неспешно скользит куда-то в прошлое, - мне кажется, что я уже много раз рождалась и снова умирала, я вобрала в себя так много красок, лиц, вещей - так крепко взбивается суетой человеческой и круговоротом пестрых событий жизнь в этих городах, что нам остаётся лишь собирать сливки дней, расти, стареть, а преисполнившись впечатлениями – взрываться сверхновыми. А после ждать в пустоте, пока не соберётся из звёздной пыли новая, трепетная жизнь. Но так тяжело бывает рождаться снова и снова…

О, ты так хорошо говоришь, Могест, так красиво звучат твои слова в солнечном этом мае, что мне радостно и грустно, улыбчато и горьковато, больно в сердце и мечтательно – там же. Ты почти поэт. Прямо как мой брат!

- Ты мне льстишь, - смеётся. – В больших городах все немного поэты. А твой братан – крутой, его стихотворение "Усы в сметане" - просто вершина импрессионизма!

Но, Могест, разве ты не скучаешь по этим городам, разве неон не пульсирует в венах твоих, разве не в сумятице дней, не в суете толп и беспокойной многоголосице улиц ты черпаешь вдохновение, чтобы двигаться и мечтать в жизни полной неопровержимых математических истин и религиозных догм?

- Да, ты прав, я уже не могу жить без всего этого. Возможно, я уеду. Один мой друг, художник –пусть ему уже сто двадцать три года, но он молод душой и бодр телом, - приглашает меня в кругосветное путешествие...

Нет, Могест, только не говори, не говори, что ты влюблена в него, в этого многомудрого старикашку, такого просто не может быть, нет, нет, это глупо и пошло, не говори...

- Парень, - отвечает она незлобно, - оставь свои подростковые комплексы при себе. Этот старикашка – выдающийся человек…

Но мне обидно, и я молчу, ни слова больше и заперты уста.

- Ну что же ты, глупый? Ревнуешь, что ли?

И она, смеясь, хватает меня и прижимается всем телом. Молчу. Ничем не выдам свою оглушительную радость. Камера – крупный план.

Итак, всё замерло. И только глупая птица роняет с ветки невпопад нота за нотой. Только перестук поезда в моей груди. Только ветер плачет, запутавшись в хитросплетении листьев. Смущённо улыбается солнце. Тепло объятий. Радость быть. Ещё чуть-чуть – и взорвусь сверхновой. И по пылинке – не собрать вовек.

Прошу тебя только об одном, Господи, сфотографируй этот момент времени навсегда. Пусть он останется в хранилище памяти в разделе "сладостная прелесть обманчивых надежд", между папкой "трепетная боль" и "болезненная радость"…

Ну же, скорей – щелк, щёлк, ибо я сейчас заплачу, щёлк, и испорчу снимок, щёлк, вымочив его дождём своих слёз и нечего будет оставить потомкам в назидание о том, как безнадежно ускоряет весну любовь, как капля по капле наполняет тебя светом, как мутится бесплодными мечтами ум, как взрываются планеты в микрокосмосе души, как рушатся декорации, спадает штукатурка и обнажается ослепительно нагое тело реальности, как мучительно быстро вращается Земля, как умирают бабочки и собаки, как люди злы и беспечны, как сменяет день ночью, а ночь – днём, как луна бледна и одинока, как жизнь превращается в бесконечный плач по ускользающей мечте…

И Господь сжалился надо мной. Прекратил насмешку. Он нащупал большим и добрым пальцем кнопку на фотоаппарате, улыбнулся и сказал: приготовься, сейчас вылетит птичка. Мгновение – всё притаилось, застыло в предвкушении большого взрыва. Ещё мгновение - трепет нежных крыльев над головой.

 

***

 

 

Жук Жан родился в мае. Он был толст и неуклюж и долго не мог научиться летать, поэтому другие жуки смеялись над ним и нередко проделывали всякие неприятные штуки. Вскоре Жан подрос и стал замечать, что вокруг есть много других жуков, которые отличаются от него самого строением тела и чем-то неуловимым влекут к себе – это были самки. Они каждый вечер собирались на самой верхушке Большого Дерева и устраивали танцы: напудрив усы пыльцой и надев ярко-красные шляпки, они плясали при луне, притягивая к себе жадные взгляды нарядных кавалеров. Настала пора – наш жук влюбился. Избранницей сердца его была одна взбалмошная девчонка - Жули, что так любила жизнь и пляски, бойкое жужжание музыки и большие компании. Жан долго ходил сам не свой, стараясь понять свою болезнь, и всё пытался найти лекарство от недуга, но всё было бесполезно. И тогда он подумал - перечеркнуть всё разом, бросившись в густую зелёную бездну, ломая крылья, лапки, в смерти найти забвение. Или сдаться на участь дрозду и найти свой конец в его желудке. И – чудо: мысль о смерти придала ему храбрости! И тем же вечером, когда в сумерках мерцали огоньки светляков, он подошёл к своей возлюбленной и среди пустой болтовни и неумолчной музыки сказал ей робкие и важные слова. Жули равнодушно глянула на него. В её глазах читались насмешка и холодное презрение королевы:

- Ах, - сказала она, - ты тот самый клоун, который всех веселит? Ну-ка! Покажи-ка что-нибудь из своей программы!

Жан покраснел всем телом от стыда и, спрятав поглубже в сердце разбитые мечты, бросился прочь, но от позора и боли так растерялся, что крылья предательски подломились, и он упал, проделав нелепый кульбит в воздухе. Всё смеялось и хохотало вокруг. И страшней всего было слышать смех Жули. А Жан беспомощно барахтался, пытаясь подняться, но только зря колыхал воздух. Вздрагивали суетливо его толстые ножки. Из глаз выползали мелкие дробинки слёз и падали вниз – в зелёную бездну. А где-то в небе, такие далёкие и недоступные плыли облака.

В тот день Жан покинул мир жуков навсегда. Ему хотелось улететь как можно дальше на другой конец света и умереть среди холода и снегов, заморозив раненное сердце до состояния полной бесчувственности к прошлому. Но так случилось, что в это время в зарослях бузины набирал обороты известный кошачий цирк. И Жан, подчиняясь какой-то невидимой силе, попросился туда клоуном. Его приняли. Прошел месяц – и поглядеть на Жана собирался уже весь кошачий свет. Кошечки хохотали своими звонкими голосками, мурлыкали от восторга и восклицали весело:

- Просто умора! Этот парень сделал мой день!

И Жану было отрадно растворять свою боль в работе на благо других. Впервые в его жизни появился какой-то смысл.

Прошло несколько недель – Жан постарел. Он чувствовал приближение смерти и покинул цирк, находясь на самом зените славы.

- Вы самый клёвый жук их тех, что я встречал на свете, - говорил ему кошачий принц Мурисио и жал лапку.

- Я, кажется, немножко влюблена, - смущённо улыбалась маленькая леди Мио-Мяо.

- Мы все любим тебя! – кричала восторженно толпа.

А жук лишь только грустно улыбнулся на прощание. И ушёл навсегда…

 

***

 

- Что-о-о-оу? – Могест всплеснула руками. – И это всё-о-о?!

Мы сидим бок о бок на полянке, усеянной одуванчиками. Сегодня день историй – так было решено.

- Что случилось дальше с этим жуком? – не унимается Могест. - Где концовка? Мораль? Где внезапный поворот событий?

И я говорю ей: нет, Могест, эта история – не пустая выдумка для забавы публики, эта история произошла на самом деле. Реальная жизнь лишена морали и нравоучений, она бывает сладка и горька, печальная и радостна, она может причинять боль или возносить тебя на вершины славы и блаженства. Но никогда она не станет учить тебя чему-то.

- Боже мой, какая глупая чепуха!

А я уже рассказываю другую историю…

Жила в этом городе одна счастливая семья. У них была большая и добрая собака. Ей очень нравилось гоняться за разноцветными бабочками; валяться животом кверху на прогретой солнцем земле; притворяться мертвой, когда рядом проходят люди; крутиться юлой и громко гавкать; спать в коробке, когда идёт дождь; жевать консервные банки и корневища; копать большие ямы в саду и прятать там сокровища; танцевать пока никто не видит; пить с травинок утреннюю росу; прятать тапочки хозяина, а потом делать вид, будто бы ты ни при чём; сходить с ума от переизбытка сил; чувствовать себя живой и настоящей. Дети играли с собакой и часто в небрежности своей причиняли ей боль. Но собака никогда не обижалась, ведь больше всего на свете она любила этих детей. Но однажды собака умерла. Как это случилось – не знаю. Но она так любила этих детей, что пришла повидать их после смерти. Детишки испугались, расплакались, а потом долго в ночи звали отца:

- Спасите!

- Помогите!

- Чудище пришло!

А собака только глядела на них своими призрачными, добрыми глазами и не понимала ничего. Вскоре пришёл отец, потом – священник. Они долго гоняли бедного пса по всей округе, обливая его святой водой. С тех пор призрак исчез, но говорят, что по ночам возле этого дома можно слышать жалобный вой, полный боли и обиды….

- Эх, – Могест вздохнула. – Опять слёзодавилка. Разве нет ничего повеселей?

Я знаю ещё одну историю. Про маленького вампира, который остался совсем один. Все его родные давно погибли, поэтому больше всего на свете ему хотелось найти друзей. Маленький вампир жил в лесах, поближе к людям, и пил кровь только у ежей, испытывая страшную муку: так он наказывал себя за грехи своих предков. Но люди боялись его и поджигали лес. Вампиру было больно – но он не уходил. Ему хотелось умереть – но он не мог: таково было проклятие его рода. Поэтому часто, когда горит лес – можно увидеть среди дыма и всполохов света силуэт мальчика, который будто тень - прячется среди других теней…

- Так, стоп... – Могёст сделалась задумчивой. – Я сама придумаю концовку для твоих историй... Хм, вот, допустим, что этот жук… как там его? Жак? Ему всё это приснилось! Ага! Целая жизнь в одно мгновения промелькнула у него перед глазами. Бывает ведь такое, а? Ну, а вампир? Он встретил твоего призрачного пса, и, что же ты думаешь? Они очень подружились! С тех пор эта пара – просто не разлей вода.

Нет, Могест, нет, нельзя так коверкать мои истории, нельзя так мешать реальную жизнь и выдумку, всё это превращается в какой-то глупый кинофильм….

- Какой же ты зануда, парень! Как я до сих пор с тобой вожусь? – она поднялась с места, гордая, самоуверенная, руки упёрты в бока – и не было никого прекрасней её в это мгновение. – К чёрту всё! Я обещала помочь сегодня предкам с работой.

Она сорвалась, как лист осенний и побежала прочь.

И я помчался следом за ней. И наши голоса ещё долго звенели в пространстве, удаляясь, затихая – их гасил ветер. А эта милая поляна, где мы только что сидели и болтали – осиротела без нас. И грустно подумать, и не выразить вовсе, не объяснить на пальцах: меня здесь нет. И будто и не было никогда. И лето опустело, обезлюдело. Порою, так сложно бывает принять очевидное…

 

 

***

 

Июнь подходил к концу. Сонные летние боги прятались в озёрах и лесах, повсюду в природе вздрагивала и шумела мелкая жизнь: торжественно шествовала похоронная процессия муравьёв – закончилась очередная мировая; старая улитка пробовала усами наощупь воздух – возможно, будет гроза; молча и равнодушно вспархивали в кустах птицы и улетали далеко, в неведомые края; толстый жук со страху валился на спину и долго, долго болтал лапками в воздухе, пока не утихал, мечтательно глядя на проплывающие облака – так красивы и легки они были в своём вечном движении.

Итак, всё замерло на краю непрожитого мгновения. Камера, до того так настырно фиксировавшая каждую незначительную деталь, каждый трепетный вздох жизни, вдруг сорвалась с места и плавно полетела прочь, открыв широкую панораму окрестности. Солнце в зените: жара и безветрие. Летит бабочка в замедленной сьёмке: плавен и ленив её воздушный ход. Вдали, над кривой линией горизонта нависает смутная дымка. Возможно – последствие былого пожара. Слышится призрачный звук – не разобрать. И вот, ближе и ближе, звук нарастает и обращается в звонкий, жизнерадостный лай. Мы видим мальчика с собакой – они весело идут по дороге. Камера вдруг вздыбливается и устремляется вверх, в небеса. Всё растворяется в синеве летнего неба.

Начинаются титры. Играет грустное пиано. В зале загорается свет. Зрители нехотя встают со своих мест. Раздаётся недовольный ропот:

- Чёрт возьми, ну и дрянь…

- Зря деньги потратила…

- Какой глупый, неправдоподобный фильм!

- Что за кретин писал этот сценарий?

Мы с Могест тоже встаём. На глазах у меня – слёзы. Выходим из кинозала задумчивые и хмурые.

- Послушай, - говорит Могест и упирает руки в бока, - в этом фильме меня уж совсем какой-то дебилкой выставили. Да и актриса деревянная. Разве я так говорю? Разве так? Что это за деревенский выговор? Фу! Фу! Гадость!

А я только гляжу на неё и улыбаюсь своей самой летней улыбкой.