К боли привыкаешь. Свыкаешься с мыслью, что ты не один, что рядом – за плечом – всегда стоит тень. Она как злой пёс: грызет плоть, жадно обгладывая кости, рычит на конкурентов и, получая по носу, скулит тонко. В её скулеже слышится обещание вернуться.

Пока она ни разу не обманула, не солгала. Единственная, кому можно верить.

— Пирожки-и! Горячие пирожки-и! — заунывно тянет щекастая торговка. Ей обрыдло все на свете – и вокзал, и толпа, и чад пирожный, въевшийся в волосы.

— Дайте два. С картошкой.

Клёклое тесто липнет к зубам, но желудок радуется и такому немудрящему перекусу. Он давно не ел. Салфетка падает в серую урну, а он присматривается к людям.

Электричку ждут всего четверо: молодой парень в наушниках и бейсболке – из-под нее торчат уши, просвечивая розовым, две подружки, что щебечут о семинаре, и угрюмый старик, одетый в щегольское пальто, которое никак не вяжется с калошами.

В вагоне пусто, так что они расходятся подальше. Он всегда занимал место слева, у окна, чтобы видеть дорогу, вот и сейчас уступает привычке.

Сегодня хороший день. Боль почти не чувствуется, только если прислушаться, то внутри – где-то между сердцем и желудком – тоненько, на одной ноте, дребезжит струна. Он погладил больное место – тише, тише, скоро станет легче.

За грязным окном мелькают пятиэтажки, их сменяют невысокие домики, а там поезд вырывается на волю и гудит радостно. Студентки смеются чему-то на весь вагон, их не смущают недовольные взгляды старика.

— Девушки... Кх-кх, — пожилой щеголь не выдерживает. — Вы тут не одни.

— Извините, — та, что побойчее, шлёт старику быструю улыбку. — Старый дурак, — шепчет подруге, и они смеются вполголоса.

На часах без пяти четыре. Ремешок пора бы и заменить, того и гляди порвется. Он отвлекся ненадолго, на минуту, но пропустил миг удара. Время сжимается, как смятая жестянка, ломает пространство – лопаются стекла, летят осколками, стены сминаются со скрежетом, похожим на плач. Мир рассыпается, вытекает в воронку песочных часов, и он с любопытством наблюдает за тем, как песчинки превращаются в глыбы, те – в стены, и вот уже перед ним новая вселенная.

Его соседи выжили. Парень – бейсболка где-то пропала – трясет головой и не сводит взгляда с живота, откуда торчит стеклянное копьё. Девушки стонут слабо, почти не слышно. Их ноги накрыло оторвавшимися лавками, пригвоздило к вставшему на дыбы полу. Старик слепо водит руками по пальто, стряхивает с него мусор, а в ране на макушке пульсирует что-то серо-розовое.

— Мне нужен один, — говорит он.

— Кто? Кто? — старик щурится.

— Остальные смогут выжить. — Скорее бы это все закончилось!

— Помогите... Пожалуйста, — просит девушка. Вторая дышит редко, на побелевшем лбу крупные капли.

— Вы должны выбрать одного.

— Ты... Ты смерть? — спрашивает парень. У него дрожат руки.

Он оглядывает вагон. Если в скором времени не подойдет помощь – все они умрут. Так ли велика плата за его услуги, как кажется, ведь он берет одного, всегда только одного в счёт других.

— Нет, — он даже качает головой, чтоб убедить слушателей, — нет, не смерть. Но если один из вас уйдёт со мной, то оставшиеся...

— Её! Возьми её! — брызжет слюной старик. Узловатый палец тычет в студенток. — Она не жиличка, я знаю, вон как вся пополотнела!

— Его берите... — вступается за подругу девушка. — Он старый...

— Ах ты!.. Шаболда! Да с меня пользы в два раза больше, не то, что вы...

Он ждёт, когда старик перестанет хрипеть. Это не первая, не самая ужасная сцена, но от стыда сводит скулы – он отводит взгляд в сторону и натыкается на парня, что ползет на спине, затыкая руками рану. От каждого толчка обломок колышется, заныривает внутрь, на стекле остаются яркие разводы.

— Это не поможет. Не мучай себя.

— Да пошёл ты!..

— Хочешь, я заплачу? Я могу, у меня вот... Подожди! — Старик тянется к нему. — Вот, всё! Мало?.. На карточке ещё есть, много, я откладывал – внукам, детям, на похороны...

— Мне не нужны деньги.

Он отступает от рук и упирается в стену. Совсем рядом тяжело дышит "не жиличка". Он слышит шепот:

— Не я, не я, не я...

— Только доброволец.

— Да? Тогда не я! — тараторит старик, кошелёк ныряет в пальто.

— А если мы откажемся?.. Все?

— Все умрут.

Парень добрался до двери, но её переклинило – не открыть. В соседнем вагоне не видно никого, все скрыто серыми обломками.

— Я никуда не пойду, мне и тут хорошо... И кто вы такой вообще? Почему мы вас слушаем?

На него смотрят все, ждут ответа. Он пожимает плечами:

— Дело ваше, осталось всего... — Часы пропали, ремешок все же подвёл. Ему жаль старого, ещё отцовского, подарка, жаль попутчиков, жаль, что всё снова вышло вот так – глупо и некрасиво. — Вы начнете умирать один за другим, а я не смогу ничем помочь... Да и не буду, если честно. Просто выберите одного.

— Иди ты...

— Я не хочу умирать, не надо, пожалуйста...

— Да что вы его слушаете! Он же попросту издевается над нами... Садист! Нравится мучить? Нравится?! — Рана пульсирует все сильнее, а старик заходится в крике, трясет сухими кулачками.

— Не я, не я, не я...

Боль возвращается, набравшись сил, вцепляется в него и радостно урчит. Пора уходить, здесь делать нечего.

Он лезет к окну, не обращая внимания на крошево стекла, неловко взбирается на завалы.

— Стой! Я... Я пойду, — зло говорит парень. Его ноги дрожат, подкашиваются, но он стоит.

— Хорошо. Дай руку.

Он подхватывает горячее тело и ведёт к окну, а там, перебравшись первым, подхватывает ослабевшего парня. Они оказываются по колено в серой хмари, что движется как живая. Издалека долетает вой.

— Это не больно? — У парня голубые испуганные глаза, им тяжело соврать, но он далеко не новичок.

— Нет. Можешь отдохнуть.

Напряжение отпускает плечи, и он вздыхает. Отсрочка. На сколько ей хватит парня? Он молод, здоров и сил у него куда больше.

Из тумана выступает тень – он зовёт её гиеной. Не торопясь, растягивая удовольствие, она кружит вокруг намеченной жертвы, все сужая кольцо. Порыкивая, клыкастая пасть приближается к голове парня, а тот глядит стеклянными глазами, не в силах пошевелиться.

— Можно, я...

Туманная тварь рычит, он остаётся на месте. Придётся досмотреть до конца, а потом, когда туман схлынет, унося с собой боль, он соберёт обглоданные кости и чудом сохранившуюся одежду, положит в рюкзак, припасенный как раз на этот случай, отвезет их на дачу и похоронит в саду, что даёт щедрый урожай яблок, который он никому не позволяет есть, и за это его считают сквалыгой. Но этого ещё следует дождаться, а пока он смотрит, смотрит, смотрит...