Мертвые люди отличаются от живых. Про них правильно говорят "дух вон" — они выглядят сдувшимися, как колесо с прорехой.

Когда я ехала на дедушкины похороны, размышляла, насколько неуместно будет кинуться к нему с объятиями — я же всегда так делала. А приехала, поняла, что обниматься и не тянет — передо мной или не совсем он, или даже совсем не он. Странно: он ведь очень долго болел, последние месяцы почти не приходил в сознание, но оставался при этом собой, безусловно узнаваемым. А теперь перестал.

Я уехала почти сразу похорон — работа, рутина. Зашла домой и начала звонить бабушке — узнать, как дела. Мы простились всего два часа назад, и она выглядела удивительно несломленной, даже бойкой — по-деловому контролировала работников похоронного агентства, старалась уделить внимание каждому гостю. Любуясь ее завидным спокойствием, я вспоминала, что старички называли друг друга "подельники" — действительно, за шестьдесят лет брака ими было столько переделано, что хватило бы на десятки жизней.

Я копалась в памяти телефона в поисках домашнего номера бабушки. У меня был сохранен только мобильный, но она им почти не пользовалась, не привыкла. И чаще всего смартфон валялся где-то без заряда. Обычно я звонила, на автомате попадая пальцем в нужные цифры. Бабушка с дедушкой были единственными людьми, телефон которых я помнила наизусть. Была какая-то древняя детская магия в том, чтобы набирать их номер "по-настоящему".

Два... пять... или как там? Я была растеряна. Дедушка умер всего пару дней назад, неужели мне этого хватило, чтобы начать забывать то, что с ним связано? Сейчас — телефонный номер, а что потом? Его сказки? Наши поездки? Маслянистый запах и упрямый норов старых "жигулей"? Два, пять... а дальше?

— Два, два, пять, восемь, восемь...

Голос неторопливо называл цифру за цифрой. Он был негромким, но отчетливым и совершенно узнаваемым. Дедушкин. Прямо за моей спиной. Вот так это происходит? Так люди сходят с ума? Начинают слышать и видеть то, чего нет, и постепенно целиком увязают в вымысле?

Я медленно обернулась. Он стоял передо мной — живой, дышащий, в мягкой от многолетней носки голубой рубашке, которая, как я знала, осталась висеть в его шкафу, как и другие его вещи, которые бабушка собиралась со временем отдать на благотворительность.

— Диду, ты же умер, — это было наше с ним слово, "диду", напоминание об украинских корнях впечатляющего генеалогического древа, с верхушки которого мы галдели.

— Ну, это да, — шутливо пробасил он. Это точно был дедушка, его голос, его запах, позаимствованный у забитого всякой всячиной гаража, его желтоватые щеки с темными пятнышками, которые я прицельно целовала. Я не выдержала и разревелась.

— Но... как так... тебя на самом деле тут нет?

— Ну как же? Вот он я! Жив, здоров и в меру упитан! — он театрально похлопал себя по животу. А потом продолжил уже обычным своим утешающим тоном, который приберегал на случай, если я расстраивалась. — Я пока еще тут. Погощу недолго, и восвояси.

Все было слишком нормальным, привычным. И дедушка был совершенно таким же, как раньше, до болезни.

— Я сошла с ума?

— О, это уж наверняка! Ты только погляди на свою квартиру — ни телевизора, ни цветов, просто палата какая-то, а не дом! — диду опять переключился на шутливый лад. — Но это у тебя не от меня, от меня у тебя только лысинка!

Семейная байка. В детстве я неудачно упала, и на голове остался шрам. Я очень расстраивалась, что на месте шрама перестали расти волосы, а дедушка меня успокаивал — мол, это нас в роду все такие, и предъявлял свою макушку, волосы с которой растерял еще в молодости.

А потом мы сказали хором: "Может, чаю?" — и расхохотались.

На кухне дедушка рассказал, что его появление здесь — не морок, а новомодная медицинская услуга. Когда пациент оказывается при смерти, его личность "записывают", а потом "транслируют" родственникам, чтобы утрясти спорные вопросы наследования имущества.

— И что, теперь по улицам ходят умершие люди?

— Я не хожу. Вы с отцом, теткой и бабушкой можете меня видеть, разговаривать со мной, даже вот чай пить, — кружка оставалась нетронутой. — Можем даже песни петь! Давай "Маруську"?

— Погоди, у меня в голове не укладывается. Диду, ты — программа?

Дедушка знал два значения этого слова: телевизионная программа и программа партии.

— Так почему ты сейчас со мной, а не с бабушкой? Я, конечно, страшно рада тебя видеть, но вы же всегда были подельниками, не разлей вода, что ж ты сразу же к ней не помчался, как только… проявился?

— Когда она по уши в похоронных делах? Нет, ей сейчас нужно расправиться с хлопотами, принять все соболезнования — это уж как водится. Нельзя не уважить людей, которые пришли выразить соболезнования!

Я покивала. С дедушкой так было всегда: сначала нужно позаботиться обо всем мире, а потом и о себе можно подумать.А он продолжил:

— Да и вообще, когда с глазу на глаз — это как-то правильнее. Так что я пришел к тому, кто раньше всех с похорон ушел.

Мне стало стыдно.

— Ты теперь с нами насовсем?

— Пока не надоем, так что даже чаю выпить не могу, — отшутился он. — Врач сказал, это все только для оформления документов. Как только разберетесь с наследством и вступите в права, отключусь.

Он сказал это так легко, будто речь шла о коротком отъезде, а не об исчезновении навсегда. Я постаралась не думать о грустном и сконцентрировалась на юридической стороне.

— А оно вообще есть?

— Что?

— Наследство. Ты оставил завещание?

Дедушка даже обиделся. Он гордился своим талантом наводить порядок в любых делах.

— Конечно, оставил! Все-таки гараж, машина, дача. Бабушка не водит, на даче ей без меня тяжело, она и не ездила туда, как я слег. Так что, ненасытные дети и внуки, забирайте, продавайте все, что нажито непосильным трудом!

Рядом с дедушкой было совершенно невозможно грустить. Но не думать о смерти, о его смерти, тоже не получалось.

Мы просидели на кухне до ночи. Он рассказывал про свою бытность летчиком, про знакомство с бабушкой, про исполинское болото на том месте, где позже вырос их городок. Я знала все эти истории наизусть, но все равно слушала с замиранием сердца — дедушка был отличным рассказчиком. Потом я отправилась спать, а диду присел рядом на стул — рядышком. И затянул сказку из моих самых первых воспоминаний: "Давным-давно это было, ходили тогда звери без хвостов..."

Разбудил меня телефонный звонок. Звонила бабушка. Спросонья я не могла внятно говорить, а она, наоборот, стрекотала быстро и взволнованно — мне нужно было явиться в какой-то суд и не забыть паспорт. Потом было что-то про имущество и про повестку. Последнее было как-то чересчур неожиданно:

— Какая повестка? Ба, ты чего?

— Такая. Обычная. Завещание оспаривать буду. Претендовать на все, что он вам оставил. Так что не опаздывай. И паспорт, паспорт не забудь! Все, я отключаюсь, мне еще твоему отцу надо позвонить. Целую!

Я держала в руке телефон, слушала, как на кухне дедушка мурлычет "Маруську" и думала, что оживший мертвец — штука куда менее странная, чем внезапный приступ скаредности у бабушки, которая всю жизнь только и делала, что обеспечивала свою семью, экономя на себе до крайности. Стоило у бабули завестись каким-никаким деньгам, она тут же звонила своим великовозрастным потомкам и предлагала свою помощь в выплате кредитов. Или покупала нам какие-то стиральные машины и пылесосы, а мы еще носы воротили, мол, ну зачем, мы сами способны заработать на обустройство быта.

И вот теперь — повестка!

В совершенном раздрае я зашла на кухню. Дедушка стоял у окна, он был все такой же домашний и неизменный.

— Доброе утро, диду! Ба звонила.

— Доброе! То-то ты рано подпрыгнула! Давай за стол, позавтракаем.

— Бабуля-то наша судиться с нами собралась, ты знал?

Дедушка был весел, но несвойственно для себя прятал взгляд, и это было подозрительно.

— Диду! Ты знал?

— Ну... Я ночью к ней сходил, не удержался. Ты же знаешь, я бабушку оставил одну. Мы думали, она первая уйдет, а смотри, как оно получилось... Да еще я, старый дурак, везде под конец ошибся — хотел-то как лучше, все ради вас...

Дедушка смутно оправдывался, а у меня в голове возникали жуткие картины. Чего я не знала о своих старичках? Что за дикая правда открывается после похорон? Бабушка вознамерилась затаскать нас по судам — это что же, она всю жизнь изображала бессребренницу, а после смерти мужа наконец решила показать свое истинное лицо? Или дедушка под занавес ввязался в какую-то историю и оставил ее без гроша? Что это за ошибки, в которых он сейчас винится — азартные игры или махинации с документами? А может, когда бабушка с дедушкой называли друг друга подельниками, они не шутили, и на самом деле наши "божьи одуванчики" — прожженные преступники?

Еретические мысли разрастались в моей голове с нечеловеческой скоростью, и я, утомленная, рухнула на стул.

— Диду, я ничего не понимаю. Объясни по-человечески, что происходит!

Он наконец посмотрел мне в глаза — так виновато, что я заранее утвердилась в правоте своих самых страшных фантазий.

— Я же не знал, что так выйдет. Старый дурак, все заранее сделал правильно — все бумажки оформил, все документы. Договорился с конторскими, подмазал немножко, кого надо. Ты же знаешь, получение наследства — такая морока! И я подсуетился, чтоб вам было полегче, чтоб вы бы все получили быстро и без очередей. А тут к бабушке приходят и говорят: если дадите разрешение, муж ваш после своей смерти останется с вами на весь срок, необходимый, чтоб привести в порядок дела. А дела-то уже в порядке! Уж как она плакала, как убивалась. Ругала меня за дотошность мою глупую. А я что? Был бы хоть чуток сильнее — все бумажки бы порвал, все договоренности бы отменил, лишь бы с ней да с вами подольше остаться. Но поздно уже было, очень поздно. Ты прости нас, и бабушку не ругай — скучает она по мне, поэтому и хочет вас по судам помурыжить, чтоб подольше побыть рядышком...

Я слушала и улыбалась.

— Как вы были всю жизнь были подельниками, так и остались. Оказывается, диду, вас, горбатых, могила не исправит! Пошла я за паспортом.