Литературный конкурс-семинар Креатив
Рассказы Креатива

Карина Бушоу - Человек плачет, кот мурчит

Карина Бушоу - Человек плачет, кот мурчит

                                                            1
 
            Никогда не мог тут сориентироваться. Слишком много коридоров, и все одинаковые. Будто бесконечный подземный термитник, только очень шумный.
            Это из-за шума я и потерял свою ячейку. Так давно не спал, что забыл проверить невидимые чернила в арендном контракте. Как глупо, и недели там не прожил. А ячейка была отличная­, почти на полтора сантиметра шире нормы – наверно, подрядчик не доглядел. Только вот шум... Стены такие тонкие, что слышно почти всех соседей на трех этажах. Может, со мной что-то не так, но я от вечного гомона и криков на стену лезу. Вернее, лез бы, будь она выше человеческого роста.      Но что теперь жалеть, обратной силы такие вещи у нас не имеют. А судиться – все равно что пытаться сорвать джекпот: даже если наскребешь на минимальную ставку, шансы на выигрыш ничтожно малы.
            Да еще эта номенклатурщица меня преследует (или мне уже мерещится). Что ей нужно, не знаю. Не в постель же она ко мне хочет забраться, к босяку такому. Пальцы бриллиантами у нее унизаны. Водитель, телохранитель. А уж тачка! Сверкает, аж глазам больно. Из окна эта краля высунется, монокль свой наведет и смотрит, будто дыру во мне проглядеть хочет.
            А, наконец-то нашел дверь. Тут и лампочка тусклее, и что-то подкапывает с верхнего этажа. Пятно влажное чем-то кота напоминает. Довольного. Эх, кота бы завести... И чтоб с усищщами! Уж я бы его холил – будьте спокойны. Но хватит фантазий. Все мои беды от них. И кормить животное в нашем макрорайоне нечем.
            Постучал легонько, дверь прогнулась – по структуре она словно шарик для пинг-понга или фуфловые жалюзи. Огнеопасно до ужаса, зато по карману. И теоретически огнем тут пользоваться нельзя. На практике, сами понимаете, хрустиков навалом.
            Странно, обычно мама сразу открывает. Когда кого-то слышит в коридоре, моментально подбегает посмотреть, не сын ли идет. Иногда бывает ощущение, что других интересов у нее нет – только меня поджидать. Постучал еще.
            Наконец -то!
 
            – Толя?
            – Привет, мам. Разбудил, что ли?
 
            Жаль, если разбудил. Минутки сна тут – драгоценность. Стройка идет круглосуточно. Когда бетон сверлят или арматуру перекидывают, сами понимаете, не до отдыха. Остаться бы в светлом разуме. У меня знакомый не выдержал, психанул и проткнул себе барабанные перепонки. Только не помогло, он все равно вибрацию телом чувствовал. Ну, мир праху.
 
            – Нет, я не спала.
            – Я зайду?
            – Ой. Конечно.
 
            До чего она сегодня странная. Задумчивая какая-то. Волосы еще растрепаннее, чем обычно. Халат совсем замаслился. Не поцеловала, не обняла. Я не особенный поклонник нежностей, но когда ритуал впервые прекращается, меня это как-то настораживает. Ладно, может быть она тоже уже до ручки дошла от грохота. Присели на койкоместо. На полу-то холодновато, и вибрация сильнее чувствуется.
            Подождал, пока децибелы чуток снизились, прокричал:
 
            – Мам, я ячейку потерял. Можно у тебя переночевать?
            – Толя.! Как ты ее потерял?
            – Забыл невидимку проявить. Все чертова бессонница. На следующий день сижу, чувствую: что-то не то. Стал контракт перечитывать. Шесть часов угрохал – ничего не нашел. Потом осенило. Нанес реагент у подписи, и вот оно, аж вторым шрифтом: "В случае неподтверждения арендатором факта съема жилищной ячейки № 109 389 765 543 в течение одних (1) суток, вышеупомянутая жилищная ячейка подлежит возврату в государственный банк незанятого (доступного для съема другими или прежним арендатором) жилья. Внесенные за аренду бонусы эвапорируются в качестве штрафной меры, применяемой за причинение неудобств государственной структуре (включая расходы на переобработку документов)".
 
            Протянул ей было листок, потом вспомнил – для нее такой шрифт словно смазанная полоска. Хорошо, я в свое время на биоокуляры разорился. Все полугодовые бонусы потратил и чуть на первом пайке душу не отдал. Первый-то паек хоть безбонусный, но по питательности как влажная картонка. По запаху и вкусу тоже. Навевает на размышления.
            Хотя что хорошего, все равно вот меня обдурили. Вы только молчок о том, что я такое слово употребил. Для меня – "обдурили". А для них – "проверка бдительности". Небдительные граждане государству не нужны, так ведь?
 
            – Эвапорируются? Это что?
            – Пуф, и как не было их.
            – Толя, что же ты теперь будешь делать?
 
            Я свою маму знаю. Когда что-то плохое случится, она руками всплеснет, покудахчет тревожно, а потом в ней словно новая жизнь расцветает. Не подумайте, что она несчастья любит. Совсем наоборот. Просто она так свою нужность чувствует. Она хоть и постарела сильно в последнее время, но еще хоть куда. Под системой пока не сломалась, пропаганде не поддается. И новомодных девайсов не признает: не сидит, как зомби, над купленной иллюзией счастья.
 
            – Ну, а что делать. Новую сниму в следующем месяце. Мне бы только двести бонусов в долг.
           
            Сидит, ногти кусает.
           
            – Мам?
            – У меня минус на счету.
 
            Быть такого не может! Мама запасливая. Как она всю жизнь копить ухитрялась, я никогда не понимал. Но только она с каждого начисления хоть чуть-чуть да откладывала. Вдруг да что... Даже когда выяснилось, что внуков никогда не будет.
 
            – Я же не знала. Ты был всегда такой самостоятельный.
 
            Прозвучало как упрек. Будь мамина воля, она бы меня обратно себе в живот затолкала. Или хотя бы под юбку. Помню, когда мне лет пять было, я истерил, чтобы меня перестали с ложечки кормить. В тринадцать поставил ультиматум – шарф буду завязывать сам! И чтобы "Толичкой" меня больше не называла хотя бы на людях. Как мы воевали... Но я своего добился.
 
            – Ты оставайся на ночевку.
 
            Неуверенный такой тон. Даже не знаю, что думать. Податься больше некуда. К единственному разрешенному законом другу до следующего месяца нельзя. Лимит "терапевтической для психологического состояния гражданина приятельской встречи" исчерпан – часы не дадут соврать. Часы – они такие... В них все логи от моего рождения. С кем виделся, о чем говорил, кого целовал, сколько времени провел на унитазе. У меня вот почти четыре месяца набежало. С одной стороны– жалко времени-то. А иной раз нет-нет да промелькнет: скорей бы все уже закончилось. Отмучаться, прилечь, ноги вытянуть, и чтобы тишшина!.. уже насовсем.
            Но что это за звуки? Похоже на хныканье. И мама словно напряглась, или мне мерещится.
 
            – Если я тут некстати, то уйду. Я просто так измотался, что мысли путаются.
           
            Только куда мне идти, в безбонусные бараки? Там ряды многоярусных коек уходят за горизонт – аж в глазах рябит. Кашель, крики, свары, а уж амбре – только держись. Первый паек опять же.
 
            – Нет, ты оставайся, Толь. Поесть у меня сегодня нечего, но ты ложись хотя бы поспи. Я уже сегодня выспалась.
 
            Неправду говорит, судя по теням под глазами. Но койка – вот она. Узкая и жесткая, зато горизонтальная. Не выдержал, тело само прилегло, и глаза закрылись. Как раз сверлить перестали, за молотки взялись. Под молотки-то спать еще можно, как бывалый утверждаю.
 
                                                            ***
 
            – Маленький... Котик мой. Нет-нет, распашонку не скидывай, простудишься. Это просто кажется, что жарко. А продует и не заметишь, уж мать-то знает. И что я буду с тобой больным делать?
 
            Странный сон. Ни разу мне еще не снилось, что я младенец.
 
            – Ну проглоти еще ложечку, не выплевывай. Нужно все доесть. Это просто кажется, что уже наелся. А я знаю, сколько тебе нужно. Я столько на свете жила, а ты только родился, неразумненький мой. Давай, не отворачивайся, Толичка, будь хорошим мальчиком. Ты поползать хочешь, что ли? Не надо тебе ползать, заразу подцепишь. Давай я лучше тебя покачаю. И не хнычь, роднулечка, а то Толю разбудишь.
 
            Подождите, что происходит? У мамы какой-то сверток на руках. Ничего не пойму.
           
            – Мам?
 
            Дернулась, словно на месте преступления ее застигли, а сверток ревом зашелся. Да это ребенок!
 
            – Господи, мам, что у него с лицом?!
            – Совершенно замечательное у него личико.
            – Дай-ка поближе посмотреть.
 
            Отвернулась и давай с новой силой сверток укачивать. Но я уже разглядел. Один глаз у ребенка светло-серый, а второй зеленый. Мои глаза! И лицо мое...
 
            – Я знала, что тебе не понравится.
 
            Не понравится? Она что, обезумела? Вот, оказывается на что все бонусы ушли.
 
            – Это новая модель, почти полная органика.
            – Но мам, я уже есть на свете. Вот он я перед тобой!
            – Ты самостоятельный. И внуков не дашь мне. Разве моя вина, что у тебя глаза разные? И не понимаю я, почему ты под запрет попадаешь. Ты здоровый, сильный, высокий. Я тебя так хорошо кормила!
            – "Нестандартная внешность вызывает у людей противоречивые чувства и смущает их душевное равновесие".
            – Это просто глупость какая-то.
            – Знаю я, что глупость. Но мы же хотели бороться. Кто мне твердил: мы можем жить в таком мире, в каком захотим, и задача только в том, чтобы достаточное количество людей заразить своей мечтой. Мечта – это вирус. Не твои ли слова?
 
            Стоит, плачет. Трясет ребенка, который никогда не вырастет, а в глазах – полная пустота.
           
                                                            ***
 
            Опять эта номенклатурщица... Не выдержал, спросил, что ей надо. Говорит: "Ой, простите-простите за беспокойство, меня зовут Стелла. Вы к моему интерьеру чудо как подходите, у меня теперь гостиная в серо-зеленых тонах". Можно, мол вас в аренду взять? Что-то про светский раут лепетала. А телохранитель ее на меня так и зыркает.
            В аренду... Я же не мебель. Махнул рукой и дальше пошел. В безбонусные бараки, а то не могу на этого младенца больше смотреть. Потный весь, красный. Жарко ему, орет. Рвет его уже от формулы, а мама все пихает, да с нежными присюсюкиваниями. И кутает поплотнее. Она ведь лучше знает, что ему нужно. Ну, он же не совсем настоящий – наверное, не мучается? Хотя дьявол его разбери, может, он что-то и чувствует, бедняга.
            А у меня уже желудок к позвоночнику прилип. Достать бы чего. Хоть второго пайка. Там, конечно, копыта да куриные гузки, но хоть привкус пищи иногда различишь. Намек эдакий едва уловимый, словно воспоминание о чем-то хорошем.
            Может, надо было на этот чертов раут согласиться? Там, наверно, будет пир какой мне и не снился. Мне однажды тюбик третьего пайка перепал. Ребята, это что-то с чем-то! Говорят, там даже процент хвостов есть. Хвостов! Это же почти мясо!
            Но что я себе душу травлю. Черт с ней, с едой. Голод – не повод падать духом. Буду воспитывать в себе стойкость. Возьму и поназаражаю людей своей мечтой, и заживем наконец. Женюсь, заведу детей, и внуки потом пойдут, вот увидите. Вечный грохот прекратится, и у каждой семьи будет свой отдельный дом. Наука станет служить только на благо человеку, а не во вред ему. И у котищща моего усы будут от сметаны лосниться, ей-богу!
 
 
                                                                        2
 
            А у нас котенок появился! Мама сказала, что это девочка, и я, недолго думая, назвала ее Пуськой.
            Папа погладил ее неумело, и осторожно, словно хрустальную, и Пуська воздела к небу черно-белый задик. Затем мявкнула, обхватив руку папы лапками без когтей. Тот так расчувствовался, что разозлился сам на себя и с ворчанием ушел курить.
 
            Скоро Пуське стало тесно дома. Она носилась от угла у углу черно-белой торпедой, с тоской выглядывала из окон. Боясь ее выпускать, но видя ее страдания, я приносила ей бабочек и выпускала их в комнате. Бабочки разлетались, и Пуська с бешеным азартом принималась скакать, ловя и пожирая их. Судя по выражению крайнего омерзения на мордочке, вкус был тот еще. Но Пуська почему-то упорно считала: она ДОЛЖНА съедать свою добычу.
            Однако развлечения хватало ненадолго, и скоро Пуська снова принималась вглядываться в желанные и запретные просторы.
 
***
            Когда ей исполнилось 5 месяцев, она-таки нашла возможность улизнуть из дома. Я тогда возвращалась на ночевку, и, к своему удивлению, увидела, что кошка сидит в траве с прижатыми ушами, выслеживая меня. Несмотря на то, что в доме Пуська была абсолютно ручной, на улице она, похоже, вошла в какой-то другой режим и бросилась от меня прочь.
 
            – Это хорошо, что в руки не дается – сказал папа.
 
            Я так и не смогла поймать кошку и отправилась домой в тревоге. Но к вечеру Пуська вернулась. С этого дня мы перестали запирать ее, и Пуська каждый день уносилась в поля, держа хвост трубой. И каждый день я с замиранием сердца ждала ее возвращения, только теперь понимая, что имел ввиду папа, когда сказал, что кошка принесет мне много волнений. Но счастья она приносила все-таки больше.
 
 
            По мере взросления характер у Пуськи становился все стервознее. Гладить себя она позволяла очень редко и только так, как ей нравилось: с деликатностью, едва-едва касаясь шерстки. Держать на руках ее можно было только под задние лапки, чтобы передние она могла поставить вам на плечи королевским жестом. Иногда она шкодила. Но справедливые укоры ее только злили. Выслушав выговор со свирепо прижатыми ушами, Пуська улучала момент, чтобы отомстить. Но мы ее все равно обожали.
 
 
            У Пуськи было несколько любимых развлечений, все с садистскими наклонностями. Иногда она подолгу сидела в кустах, поджидая беспечного прохожего. Когда ноги человека оказывались в пределах досягаемости, Пуська с дурным воем вылетала из кустов, наносила несколько мягких, но унизительных ударов передними лапками по икрам бедолаги и скрывалась прежде, чем тот успевал оправиться от изумления. Несколько раз люди жаловались на кошку папе, но тот смотрел на них как на идиотов:
 
            – Волкодав у меня тут, штоль, вам мешает ходить? Где это слыхано – на котенка жаловаться?
 
            Если в окрестности забредала случайная собака, Пуська изгоняла ее прежде, чем та успевала понюхать первый столб. Изогнув спину и прижав голову к земле, Пуська подбиралась к вторженке с окосевшими от ярости глазами. Если этого было недостаточно, чтобы как следует нагнать страху, Пуська изгибалась еще сильнее издавала какой-нибудь оглушительный и неадекватный звук. На этом этапе даже самая увесистая собака обращалась в бегство, а двухкилограммовая Пуська следовала по пятам, успевая на каждом прыжке лупить ту по заду.
            С папой у Пуськи были особые отношения. Сам он на нее постоянно ругался и называл барыней, но во взгляде все же сквозило восхищение – сильный характер он уважал. Если папа, по мнению Пуськи, спал слишком долго, она отходила в противоположный конец комнаты, как следует разбегалась, прыгала ему на живот и бросалась прочь прежде, чем тот, опешивший и сонный, успевал сообразить, что произошло.
            Но хватит о нашей барыне, я вам еще про своих братьев не рассказала – про Луцка и Пашку. Вот как мы на промысел вчера сходили.
 
 
            Ребята достали две маленькие удочки и уселись на берегу полуозерца-полуболотца. Комары наседали немилосердно, и я натянула капюшон ветровки.
            Прошел час, затем другой, а рыба так ни разу и не клюнула.
 
            – План номер два, – сказал Пашка, скинув ботинки с носками и засучив штанины.
 
            Он выбрал мелкое местечко и принялся возить садком по илистому дну.
 
            – Эх, нету сеточки у меня. А садок жалко резать.
            – Не стой на месте, двигайся, а то пиявки присосутся.
            – Поснимаю –  и в суп их, – усмехнулся Пашко.
            – Фу, суп с твоей кровью!
 
            Пашка вытянул полный тины и ила садок на берег, и мы принялись ловить все, что барахтается. Первой попалась на глаза жирная черная личинка водолюба с огромными жвалами и жалом. Когда к ней прикасались, личинка билась всем телом и издавала тонкий писк.
            – Не видел такого добра еще. Ну его нафиг, – сказал Пашка, и кинул злобно пискнувшую личинку обратно в воду.
            – А вот и лягуха. Жирнющая… – обрадовался Луцк, сжимая увесистый изумрудный комочек, который что есть сил дрыгал ножками и пытался запустить ему в руку шпоры.
            Лягуха отправилась в ведро, где принялась с грохотом скакать, стукаясь о крышку. Затем мы вынули несколько верхоплавок и пару личинок стрекоз.
 
            – Этих я есть не буду, – сказала я, показывая на личинок, смотревших хмуро и угрожающе.
            – Зажарим до хруста их, – предложил Пашко.
 
Луцк, прикинув что-то в уме, вдруг схватил одну из личинок и начал тыкать ею мне в лицо. Я завизжала уже в прыжке. Пашко вдохновился примером брата, вынул вторую личинку и начал заходить со стороны.
Я отбежала, скрылась за соснами и начала собирать сосновые шишки, чтобы отбиваться. Увидев это, парни потеряли интерес к личинкам и тоже бросились за шишками.
            Обстрел начался. Мои шишки летели вяло и не в цель, а Луцковы и Пашкины рассекали воздух, посвистывая и вращаясь. Приняв дюжину шишек в лоб и в живот, я все же ухитрилась несколько раз отомстить. Набегавшись, запыхавшись, и насмеявшись до изнеможения, мы вернулись к садку.
            Пашка принялся мыть добычу и перекладывать ее в чистый котел. Я посмотрела на зеленую лягуху с золотистыми глазками. Лягуха, в свою очередь, посмотрела на меня и жалобно поскреблась лапками о стену ведра. «Какая пусечка…» – подумалось мне.
            Когда Пашко отвернулся, я схватила лягуху, подошла с ней к берегу и с умилением погладила по склизкой спинке. Но лягуха нежностей не желала. Она мощно пихнула меня мускулистыми задними лапками, расцарапав кожу, и плямкнулась в воду. Прежде чем уйти на дно, она бросила на меня взгляд, исполненный такого наглого торжества, что я только поразилась подобной неблагодарности.
 
            – Эй, что за дела? – сурово спросил Пашка, не обнаружив в ведре самой питательной части улова.
            – Гля, она ее выпустила! – сказал Луцк, распахнув рот от изумления.
            – Ты что творишь? – возмутился Пашка.
            – Она была слишком миленькая, – сказала я.
            – А жрать-то ты что будешь?
            – Верхоплавок, – заявила я. – Хотя они тоже такие миленькие…
 
            Озадаченный Пашка сплюнул, не зная, что делать с такой дуростью.
 
            – Можно, я эту тоже выпущу? – спросила я, вынув из ведра блестящую рыбку с розоватым хвостиком.
            Пашко упер руки в бока, превратившись в буковку «Ф».
 
            – Посмотри, какие у нее глазки, – попросила я.
 
            Но Пашка свирепо указал пальцем в котел.
 
            – А и правда, смешная у ней морда, – сказал Луцк, всматриваясь в глупо выпученные глаза малька.
            – Так, – произнес Пашка, отнимая рыбку. – Щас сами будете в илу ковыряться.
 
            Но видно было, что про себя он посмеивается.
            Во второй раз Пашке попался здоровенный подводный гриб. Они хоть и злючие, эти грибы, и орут пронзительно, но все равно смешные. Зубов у них нет, так что они только деснами куснуть могут. Не больно, а щекотно. Эту разновидность наш знакомый биоинженер изобрел. Дед говорит, раньше генная инженерия была "темной". Копии людей, представляете, делали? Или безвкусную еду. А эти грибы – они лесными да речными ароматами пропитаются – объедение! И несут всякую ерунду когда их готовят. Пока дожаришь – до слез обхохотаться успеешь. Но это так, отступление.
 
            Растревоженные суповым ароматом, мы накинулись на котелок и опустошили его минут за десять.
            Затем, вылизав ложки, улеглись на спины и принялись смотреть в синее-пресинее небо под потрескивание костра.
 
            – Вот оно счастье, – пробормотал разомлевший Луцк, пожевывая травинку. – Тишь да красота. В желудке еда, в душе мир. А самое главное – компания отличная, – добавил он, вытянув руки и коснувшись наших с Пашкой плечей.
            – Началась философия, – усмехнулся Пашка. – Щас еще про смысл жизни заладим.
            – Смысл жизни – вот он, – проигнорировал насмешку Луцк. – Вот прямо сейчас. А коли кто мгновением наслаждаться не способен, тот никогда не будет счастлив. Я так разумею. Мож, выразить не умею, но в голове мне все понятно.
            – Вот ты, Пашок, какая у тебя мечта? – продолжил Луцк.
            – Мне бы топку к мотоциклу приделать. – не удержался Пашко. – Вот я бы гонял.
            – Ух! – представил себе Луцк. – Я бы разогнался так, чтоб за ушами свистело. Так и помереть не жалко бы было.
            – Жаль только с топкой больше двадцати не выжать. – сказал Пашко. – Но мне и этого б за глаза хватило. Не до жиру. А у тебя какая мечта сейчас?
            – Я б электростанцию завел, – ответил Луцк.
            – И кто б ее построил?
            – Я бы бродил по свету, искал бы бывших инженеров да электриков. А потом привел бы их сюда.
            – Душу только травишь, – сказал Пашко.
            – А потом сюда стал бы стекаться народ, – проигнорировал Луцк. – И мы бы начали добывать нефть.
            – А твоя душа чего просит? – спросил Луцк у меня.
            – Историю хочу сочинить, – ответила я, не задумываясь. – Про свою жизнь и про вас. Назову «Короткие перебежки туда».
            – Куда туда? – не понял Луцк.
            – Просто туда. На другую сторону, в детство, в волшебный мир. Куда угодно.
 
            Луцк нахмурился:
 
            – Голову только дурить. Надо по-простому назвать, чтоб каждому было ясно, про что речь пойдет.
            – Да лан, Луцк, не все ж с плеча рубить, – вставил Пашка. – Пусть немножко таинственности будет. Только что про нас писать – мы разве интересные?
            – Еще бы! – сказала я, – а потом я бы тоже бродила по свету и рассказывала бы эту историю. А люди бы слушали и давали мне разные вещи и еду за развлечение.
            – Можно было б вместе бродить, – оживился Луцк.
            – Да я вас возить буду! – вдруг вскричал Пашка. – На мотоцикле с топкой. Пока нефтяную вышку не построим!
 
            Мы пришли в такое возбуждение, что начали взахлеб строить планы, а потом вскочили и торжественно поклялись во что бы то ни стало воплотить наши мечты в жизнь.
            Жалко только, дед в тот день занят был – ушел в соседнюю деревню мужа Пуське выбирать. С дедом еще интереснее, чем с папой: он сказки на ходу сочиняет. А то сидел бы тоже на бережке, закинув ногу на ногу, покуривал бы свою папиросу да посмеивался над нами. Дед хоть и совсем старый и морщинистый, но обижать его за это не смейте. И глаза у него ясные и совсем молодые: один зеленый, а второй серый. Я бы тоже такие хотела.
 
                                                            3
 
            – Так забавно, что происходит в мозгу умирающих, – улыбнулась Стелла. – Мы даже записали его галлюцинации, чтобы в любой момент пересмотреть. Но обратите внимание, как цвет правого глаза подчеркивает насыщенность нашей новой драпировки. А левый создает эдакую игру оттенков. Искусственными методами этого не добиться. Вы не подумайте, что я сторонница насилия. Я предлагала по-хорошему. Но сами знаете, с этими плебеями не так просто договориться. А у меня такой плотный график...
            – Очень красивый бюст, дорогая, не извиняйтесь! Действительно, весьма миленькая фантазия. И эта "лягуха" – я так смеялась!.. Но пойдемте лучше пить шампанское. Я умираю от жажды.

Авторский комментарий:
Тема для обсуждения работы
Рассказы Креатива
Заметки: - -

Литкреатив © 2008-2024. Материалы сайта могут содержать контент не предназначенный для детей до 18 лет.

   Яндекс цитирования