Ежевика

Майя проснулась от запаха. Не хотелось выныривать из сладостной дремоты, поэтому она поглубже зарылась носом в ткань, передвинула ноги, согнула поудобнее руку и приготовилась снова провалиться в сон – даже не провалиться, а уплыть, как уплывают в сказках корабли куда-то к горизонту… Но запах не уходил. Он настойчиво пробивался в ноздри сквозь весь ее толстый спальник. Он был сладким и свежим, этот запах, но совсем незнакомым. Так могли бы пахнуть эльфийские дети или божественная амброзия, он был каким-то ненастоящим, неземным.  Последний корабль уплыл за горизонт, и со вздохом Майя открыла глаза, покорно сбрасывая с себя последний, самый упрямый слой сна. В палатке было темно, и она не сразу вспомнила, что она вообще в палатке, а не дома, в своей уютно запертой комнате со всегда занавешенными теперь окнами. Однако  к новому запаху примешивались старые, знакомые – травы, земли, костра, и она спустя секунду осознала, что нет, она не дома, а в Никольском бору, и рядом с ней в палатке спит Пашка, а снаружи стоят еще пять штук палаток, и завтра все те, кто сейчас мирно сопит в спальниках, продолжат свой путь к Никольской излучине. Надо бы поспать, подумала Майя, понимая, что уже не заснуть. В темноте вздохнул Пашка и зашуршал, переворачиваясь. Майя повернула голову. Она видела только смутный горбатый силуэт на фоне желтой стенки палатки, Пашка повернулся к ней спиной. Он был большой, просто громадный, а в последние месяцы стал как будто еще больше. Ему бы в баскетбол с его ростом и фигурой, так ведь нет, даже слышать про спорт не хочет. Не сейчас, говорит. А что не сейчас? Что изменится? Теперь уже ничего не изменится, всегда все будет так, ничего не поделаешь. Вчера было сто дней, время уходит нещадно и спасает безжалостно даже тех, кого не надо спасать.

Майя повернула голову обратно, и снова в нос ударил запах. Она втянула  воздух, пытаясь понять, откуда в нем эта незнакомая сладость, но в голову не приходило никаких ассоциаций, кроме все тех же эльфийских детей и амброзии. Теперь она различала в нем еще и горький шлейф. На вдохе – как мед, на выдохе – горечь полыни. Наверное, какое-то растение так пахнет по ночам в этих краях. Сама Майя была южной, в Никольском бору никогда раньше не бывала и о многих северных растениях и ягодах даже не слышала. Вчера Пашка и Андрей показывали ей бабкину слезу - растение с мелкими черными ягодками и тонкими седыми листьями, прижавшимися к хрупкому стеблю, как жидкие старушечьи волосенки жмутся к почти облысевшему черепу.

- Моя мама заваривает из листьев отвар. Лечит все, от головной боли до склероза, - сказал Андрей, поглаживая серебристые листочки.

- А ягоды? – спросила Майя.

- А ягоды нельзя. Ядовитые.

- Смертельно?

- Смертельно. Не шучу.

Андрей вообще никогда не шутил, поэтому Майя поверила и прониклась к неказистой бабкиной слезе уважением.

Деревья здесь, на севере, были тоже другие – ниже, крепче стволами и темнее зеленью. Кроме сосен. Сосны рвались в небо и были такими высокими, словно каждая готовилась стать мачтой самого большого в мире корабля и уплыть в далекие страны. Сейчас, ночью, они поскрипывали, как скрипит сухое дерево ступенек в старых домах, а когда ветер совсем настойчиво теребил их верхушки, еле слышно стонали. Всего три дня шли Майя с Пашкой и его друзьями по Никольскому бору, а она уже успела полюбить все его звуки – стрекот кузнечиков, скрип стволов, хруст сухих веток и шорох иголок под ногами, редкое уханье сов и еще мириады каких-то неизвестных ей звуков, оживающих особенно вечерами и ночами.

Майя закрыла глаза и почувствовала, как ее пропитывает песня ночи, смешивается с кровью и несет покой к сердцу. Мышцы начали расслабляться, веки наливаться дремотной тяжестью. Давно пора снова заснуть, завтра еще один долгий день пути к излучине. Сон охотно принимал Майю в свои объятия, еще чуть-чуть, еще немного, и она заснет… Но нет. Что-то мешало, не давало, не отпускало. Уже не запах – он слился с ночью и не ощущался больше как что-то инородное. Что-то другое держало Майю на краю сознания тонкой, но прочной нитью. Там, в лесу, кто-то пел. Голос смешивался с шумом ветра, мелодия вторила стонам и всхлипам ночного бора, но это была именно песня, Майя знала. В памяти снова всплыли эльфийские дети, она безмолвно засмеялась над собственным воображением и села. Она собиралась выйти из палатки и посмотреть, кто там такой поет ночью в лесу. Она никогда не была трусихой, и даже после всех баек, которые травили ее попутчики каждый вечер у костра, ей не было страшно. Хотя, если вспомнить ту историю о живой траве и девочке Кате, поведанную Аленой, и не просто вспомнить, а во всех деталях, да еще с ее, Алениной, мрачной интонацией… И сказку о крови Царицы, которую рассказал Андрей… Но разве могут детские страшилки причинить нам вред, сравнимый с тем, что сделает жизнь?

Майя тихо-тихо выбралась из спальника. Сопящая гора по имени Пашка даже не шевельнулась. Пусть спит. Он бы не пустил ее одну в ночной лес искать таинственного певца. Он страшно за нее волнуется в последнее время, и у нее никак не получается успокоить его. Майя взялась за язычок молнии и очень медленно, очень осторожно провела рукой вверх. Ни звука не издала она, выбираясь из палатки. Всегда неуклюжая, запинающаяся обо все пороги и считающая все косяки, в эту ночь она чудом стала воплощением ловкости и безмолвия.

Ночь, казавшаяся беспросветно темной в глубинах желтого брезента, на самом деле была полна цвета и света. Луна пряталась за тонкой пеленой облаков, в воздухе, дрожа, разливалось ее неровное, прохладное сияние. Каждая темно-зеленая травинка была отчетливо видна, будто прорисованная очень старательным художником. Майя переступила босыми ногами по влажной траве, огляделась и сразу увидела того, кто пел. Точнее, ту. Она сидела на корточках на краю большой поляны, где они разбили лагерь, чертила веточкой на земле и тихонько напевала. Майя не сразу вспомнила ее имя. Из всех друзей Пашки Лиза была самой странной. Маленькая ростиком, даже меньше самой Майи, светловолосая и тощенькая, она казалась полупрозрачной как фея, но была слишком невзрачной для сказочного существа. За все дни путешествия Лиза произнесла от силы слов пятнадцать, но все время шла наравне с остальными и помогала всегда, когда требовалась помощь. Вроде бы, она была чьей-то сестрой, или одноклассницей, или одногруппницей. Вроде бы, что-то у нее такое произошло в семье, из-за чего она живет сейчас с дедом в Кронштадте, а не в Санкт-Петербурге. Пашка мало рассказывал, а Майя плохо слушала, да и сама Лиза не так выделялась из компании, чтобы задавать о ней какие-то вопросы. Но в тот момент, когда она смотрела на тоненькую, согнувшуюся спину, Лиза вдруг стала ей интересна. Почему она сидит здесь? Почему всегда молчит, а сейчас запела? Почему Майя в упор не может вспомнить черты ее лица, хотя идет в ее компании уже четвертый день? Лиза вскинула голову, песня прервалась, и Майя на секунду перестала дышать. Ей так давно уже не были интересны люди, что сейчас она была готова всю ночь стоять, не шелохнувшись, на холодной земле и слушать тихое пение, лишь бы не уходило из сердца это почти забытое тепло любопытства. Но долгая секунда прошла, сердце тяжело стукнуло в груди, и песня возобновилась. Лиза выпрямилась, выпустила из рук веточку и сделала шаг. Потом второй. Потом третий. Что она там высматривает на земле? Нет, не на земле, а на траве по бокам тропинки. Похоже, она увидела то, что искала, потому что шаги ее возобновились. Она шла медленно, выверенно, словно танцуя полонез, ее тощая фигурка приобрела изящество призрака, не идущего, а плывущего над землей. При этом ее глаза ни на секунду не отрывались от земли, и песня не прерывалась. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Лиза подошла к самой кромке леса и, не останавливаясь, шагнула в тьму между деревьями. Майя поняла, что еще секунда, и она потеряет ее из виду, и припустила за ней. До деревьев пришлось почти бежать, и снова Майе везло – ни веточка не хрустнула под ее ногами, словно она сама стала невесомым призраком. Она шла точно по следам Лизы, а в голове почему-то колоколом отзванивал счет ее шагов – двадцать, двадцать один, двадцать два… Зачем она считает ее шаги? Зачем она вообще идет за ней? Лиза вот-вот ее увидит. Хотя почему-то Майя понимала, что Лиза ее не увидит и не услышит, не до того.

Лес вокруг становился гуще, между высокими, голыми внизу стволами сосен появлялось все больше кустов и деревьев помельче. Лиза не замедляла шаг. Майя на секунду притормозила, оглядываясь назад. Где лагерь? Слава богу, они ушли еще не так далеко, она могла видеть желтые палатки и свет вышедшей луны на их поляне. Там спит Пашка, большая ее гора. Майя еле слышно вздохнула и снова продолжила свою безмолвную, осторожную погоню. Странное дело – чем глубже становилась тишина ночи, чем тише пела Лиза и мягче срывалось дыхание с губ Майи, тем больше оживал сам бор. Сосны уже не скрипели, а негромко постанывали. Упругий мох под ногами вздыхал с каждым шагом все горестнее. Ветер между деревьями что-то шептал, Майе даже казалось, что она может разобрать отдельные слова. Что он говорит ей? Не ходить за Лизой? Но как перестать идти, когда ты уже прошел половину пути, даже если этот путь ведет тебя в бездну? Иногда один неверный шаг перечеркивает тысячи верных шагов, сделанных до этого. Что за чушь она думает? Какие верные, неверные шаги? Она просто хочет посмотреть, куда идет Лиза. Сорок два, сорок три, сорок четыре… Не шепчи, ветер, не отговаривай, сама знаю, куда идти. Ветер вздохнул совсем уж человеческим голосом, будто младшая сестренка Майи вздохнула во сне. Иринка, наверное, спит сейчас крепким сном и десятый сон видит, а ей, Майе, слышится всякое… Но где слышится одно, там и другое послышится, и вот уже в шорохе листьев Майе почудилось, будто мама ей сказала так тихо-тихо: «Майя…». Майя помотала головой, чтобы отогнать лесные голоса, и чуть не запнулась, а когда голову вниз опустила, так и ахнула. Прямо рядом с продавленными во мху следами Лизы на тонком колючем побеге чернела ежевика. Майя вскинула голову. Лиза остановилась и смотрела на нее через плечо. Словно все это время знала, что она за ней идет. Спокойно так смотрела, терпеливо, без улыбки. Майя моргнула. Ежевика не пропала. Где след – там ягода. Черные, крупные ягоды, крупнее, чем на юге, да и растет ли вообще ежевика на севере?

- Черная ежевика растет, - ответил Андрей на вопрос Майи позавчера вечером. – Но ее никто никогда не видел. А кто видели – вряд ли расскажут.

Кто-то засмеялся, Майя недоверчиво улыбнулась. Они сидели у костра, и было уже совсем темно, и пора было спать, но они все сидели и сидели, говорили и говорили. Андрей, однако, не улыбался. Он никогда не шутил, и у Майи по спине пробежал холодок.

- Есть у местных легенда, - сказал он. – Старая, как сам мир. Рассказывают, что когда север еще не был севером, здесь жила Царица Ежевика. Очень любила она свой лес, животных, деревья и растения, но больше всего любила ежевику. А потом появился у нее жених, юный Данила Стрелец. Вместе они гуляли по бору, собирали ягоды, пели песни, пока в одну грозовую ночь Данила не пропал. Когда Царица хватилась его, созвала она всех своих слуг лесных и отправила на поиски, и сама пошла искать. Чем глубже заходила она в лес, тем больше в нем росло ежевики, тем непроходимее были заросли. Царица изранила все ноги об острые камни, исцарапала все руки о колючие ветки, но шла дальше и дальше. С каждым шагом ее на землю падала капля крови из изодранных пальцев – сладкая как любовь Царицы, горькая как ее горе, и на месте каждой капли вырастала ягода ежевики. И когда прошла Царица сто шагов, оставив позади себя сто кровавых ягод, увидела она перед собой Данилу – молодого, смеющегося, зовущего ее за собой. Сделала Царица последний, сто первый шаг – и пропала. И никто с той поры их не видел, и никто не слышал ни песен Данилы Стрельца, ни смеха Царицы. А тот, кто увидит в Никольском бору ежевику и сделает по ежевичной тропе сто шагов, на сто первый исчезнет, поэтому никто о ней рассказать и не может.

Секунду все молчали, потом Алена засмеялась и сказала, что Андрей хочет всех напугать, потому что сам ежевику никогда в глаза не видел, и если где растет хоть ягодка, хочет, чтобы ягодка досталась ему. Легенду о Царице Майя слушала затаив дыхание, но конец ее разочаровал. Так и непонятно, что сталось с влюбленными, то ли правда пропали, то ли просто умерли оба.

А сейчас перед ней на земле росла та, которая здесь не растет – черная, крупная, сладкая как любовь Царицы, горькая как ее горе. И Лиза шла точь в точь по ежевичной тропе. Где ягода – там след. Лиза улыбнулась Майе, поманила ее рукой и пошла дальше. Не понимая, что она делает, Майя сделала шаг. Потом второй. Потом третий. Как загипнотизированная, она следовала за Лизой. Шестьдесят восемь, шестьдесят девять, семьдесят… В воздухе нестерпимо пахло ежевикой – мед на вдохе, полынь на выдохе. Ветер доносил до Майи обрывки возобновившейся песни. «Мы обязательно встретимся, слышишь меня... прости… Там, куда я ухожу, − весна. Я знаю, ты сможешь меня найти. Не оставайся одна…» Майя не знала, что это за песня, но слова каленым железом жгли душу. Мы обязательно встретимся… Кому пела это Лиза? Зачем шла по ежевичной тропе? Зачем следовала дорогой Царицы? Кто ждет ее там, за сто первым шагом? И самое главное – почему она, Майя, не остановится? Ветер взметнул перед ней сухие иголки, откуда-то издалека донесся голос: «Майка?» Папа! Майя сбилась с шага, задохнулась горько-сладким воздухом. Впереди, шагах в двадцати от Лизы, виднелся просвет между деревьями, и там кто-то стоял. Высокая, слегка сгорбленная фигура, все в том же смешном полосатом свитере, в котором его нашли. Глаза  поблескивали из-за стекол очков, на губах кривилась грустная улыбка. Мы обязательно встретимся… В голове набатом звучали шаги. Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь. Это ведь не шаги Лизы, это ее, Майи, собственные шаги, да и была ли Лиза? Но Лиза была и тоже видела впереди что-то свое, кого-то своего. Она тихонько вскрикнула, и песня остановилась. Майя с трудом оторвала взгляд от глаз отца. Лиза прижала руку ко рту, по ее искривившемуся лицу текли слезы. Она и плакала, и смеялась, и у Майи похолодело сердце. Она знала, что сейчас будет. Лиза сорвалась с места, в одно мгновение преодолела оставшееся расстояние до просвета и… Майя стояла одна. У ее босых ступней чернела ежевика. Фигура впереди не пропала. Мы обязательно встретимся, слышишь меня? Папа… Девяносто пять, девяносто шесть, еще немного, и он будет рядом и никогда больше не уйдет так быстро, так не сказавшись. Идти было тяжело, ноги будто утопали в вязкой глине. Ветер влажным дыханием обдувал лицо, волосы лезли в глаза и мешали смотреть. Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Папа? Совсем рядом, просто протяни руку. Майя вдохнула, а выдохнуть не смогла. «Майка?» Совсем другой голос, всегда мягкий и серьезный, и никогда не было в нем столько тревоги. Мама?

- Майя!

Майя вздрогнула, как от пушечного выстрела.

- Ты зачем пошла гулять ночью, босая, одна? Разбудила бы меня. Майя, ты что?

Пашка. Ее любимая гора, взлохмаченный, встревоженный. Стоит и не понимает, что всего один шаг, а там – папа.

Пашка приобнял ее, встряхнул немного.

- Майка, не глупи, - сказал он тихо. – Не уходи так больше. Я же чуть с ума не сошел.

Пашка, мама… Иринка… Мы обязательно встретимся, слышишь меня… Прости... Майя попятилась назад, и все пропало. Просвет впереди, свитер, глаза. Остался только мягкий ветер, пахнущий солью, и рука Пашки вокруг плечей.

Утром они собрались быстрее прежнего, потому что с севера надвигалась сизая туча. Майя все ловила на себе взгляды Пашки и Андрея, и ее не покидало ощущение, что Андрей все знает, все понимает, но молчит сейчас и будет молчать всегда, потому что ежевичная тропа – о ней никто не должен рассказывать. О Лизе никто не вспомнил и не спросил, будто и не было ее никогда в Никольском бору.