Костёр радостно и лакомо пожирал листья, хворост, рассыпался в вечернем воздухе искрами, скручивался в полупрозрачные алые завитки, но ощущения опасности не вызывал – в отличие от того пламени, которое мы оставили позади.

Мы сидели у огня втроём – я, сбросивший по дороге плащ послушника, и продрогший то ли от холода, то ли от всего случившегося; учитель, отложивший посох и доставший флейту; и каллиграф Яруд. На прошлом привале учитель вытравил ему клеймо: Яруд кричал и шипел, когда учитель лил на кожу какую-то едкую жидкость, но куда деваться – выдержал пытку. А травы смягчили боль и страдания.

Мне бы такие травы, чтобы смягчили страдания совести…

Учитель снял с огня котелок, раздал ложки. Мне казалось, что после случившегося есть уже не захочется, но совесть не стала помехой аппетиту.

Я даже вытер котелок начисто хлебом, подбирая со дна чечевицу и вареную морковь. Мы уже ушли далеко от столицы, расположившись на ночлег в низине, под прикрытием холмов, так что наш костёр вряд ли заметят с городских стен. Надо было бы бояться ночных чудовищ, но мне было не до них – имелись у меня сейчас чудовища и пострашнее. Главное наше чудище – совесть...

Я ополоснул котелок в ручье, учитель убрал хлеб и ложки в сумку, и велел спать. Но мне не спалось. Я сидел, скорчившись у валуна, глядя на затухающее тление костра, и думая о том, что ждёт еретиков и преступников, когда их ловят и доставляют на праведный суд. Спутники мои, похоже, ни о чём подобном не размышляли, а мирно дрыхли, завернувшись в плащи.

- Ты неправ, Донар Крамор, - шептал я себе, вглядываясь в ночные тени, - Ты неправ, а твой учитель – еретик и преступник.

То, что учитель оказался преступником, было самым большим для меня потрясением. Даже большим, чем собственное недостойное поведение.

 

 

Книга была невелика – сто листов, с одной стороны заполненных текстом, с другой – покрытых цветными изображениями. Я стоял у самого стола, на который был водружен этот труд, и имел возможность увидеть, сколь красивы рисунки и безупречны каллиграфические строки. Служители инквизиции, охранявшие труд, на несколько мгновений раскрыли книгу – возможно, случайно, а может, из преступного любопытства. Глава трибунала Эбергер метнул на них уничтожающий взгляд, и служители вздрогнули, отводя глаза от ровных строчек и миниатюр.

Книгу закрыли торопливо, под бдительным взглядом её хозяина, Нодиуса Харта. Он стоял на эшафоте, скрестив руки и нахмурив брови, следя, чтобы ни одна строчка не стала достоянием грешного взора. Плотный переплёт скрывал знание, ставшее по воле Нодиуса Харта преступным. Твёрдая кожа, глубокое тиснение, угловые деревянные накладки с позолотой не давали ветру поднять тяжёлые листы, уберегая нас от соблазна. Мы были надёжно защищены от опасности увидеть то, что скрывал переплёт. Сто листов, сто рисунков, сто страниц текста.

Резким, гортанным голосом прочитав молитву, глава столичного трибунала, чем-то похожий на седого ворона, твёрдым шагом подошёл к столу, взял книгу и поднял над головой. Мы грянули гимн Индекса: «Очистим от скверны, не запачкаем руки…». Инквизитор швырнул книгу в центр костра, и воздел руки, призывая небеса в свидетели совершённого.

- Да будет нравственность каждого защищена от посягательств!

Порыв ветра взметнул его седые волосы, и рванул пламя костра. Тяжёлые страницы вспыхнули не сразу, поднялся дым, относимый в сторону. Прямо в лицо рабу, что стоял рядом, скованный кандалами и ожидающий своего часа.

- Да будем мы честны перед собой и законом! – каркнул Эбергер. – Отринем искушение ереси!

Толпа на площади ответила слаженным гулом. В нём, впрочем, не слышалось особого энтузиазма: городские кумушки, мальчишки, проститутки, бродячие монахи, уличные воры, солдатня, заезжие крестьяне, мелкие купчишки, подмастерья, служанки, ремесленники переминались с ноги на ногу, скучая и позёвывая – пока ещё только жгли книгу, а это не так уж интересно. Собрались-то тут не заради какой-то сотни листов, которую большая часть толпы и прочитать-то не сумеет. «Жареное» ждало впереди. А то – эка невидаль, книга; намедни их сожгли целый воз. Здесь, в столице, всегда хватало любителей нарушить Индекс Запрещённых Книг.

Ждали другого. На эшафоте стоял главный герой дня – раб-каллиграф. Стоял, опустив голову, молча и бесстрастно. Массивное, мускулистое тело делало его похожим на гладиатора или пахаря, а на груди алело свежее перебитое клеймо: раньше он принадлежал дяде нынешнего владельца. Рядом с ним стоял хозяин – Нодиус Харт. Его умные глазки хитро поблескивали из-под нависших бровей.

- Какова стоимость этого раба, достопочтенный? – осведомился юрист-ассесор, стоявший за спинами хора.

Я краем уха слышал разговор членов комиссии и представителей властей, присутствующих на аутодафе.

- Яруда-каллиграфа? Говорят, тысяч двадцать, не меньше... Такая дорогая вещь. Весомые убытки.

- Ну, видимо, для Харта выгодней… - дальше я не расслышал, так как на книгу плеснули масла, и от горечи разнёсшегося чёрного дыма глаза заслезились, а в горле запершило, и я закашлялся.

И тут же получил удар в спину. Это помощник наставника хора, верзила из старших послушников, прошёлся вдоль наших рядов, тычками и затрещинами восстанавливая порядок. Наставник хора взмахнул тонкими пальцами, призывая к вниманию.

- Начиная с «Вырву глаз мой», проникновенно, искренне…

Когда мы выпрямили линию хора и затянули очередной гимн, от книги остались лишь куски почерневшего переплёта. Я не видел алого тления страниц, не видел, как огонь уничтожает краски миниатюр. Говорят, в этой книге были собраны медицинские открытия, сделанные тремя поколениями Хартов в течение века: итог каждого года – на своей странице со своим рисунком. Когда – открытие, когда – провал. Сто лет, сто листов, исписанных на одном обороте, и покрытых изображениями с другой стороны. Одно столетие, одна книга. Век, превращённый в пепел…

Что мне до того? Если бы я был хирургом, возможно, я бы кусал губы, как тот бледный студент-медик, чьё искажённое лицо мой взгляд выхватил из толпы.

Но я пел в хоре Инквизиционного трибунала.

То, что мы делали – мы делали верно.

На нашей стороне нравственность.

На нашей стороне правда.

- Отроки, «Искореняя зло…», начали…

Наконец-то толпа несколько оживилась, предчувствуя запах жареного. Жареного мяса. С балконов окружающих домов высунулись девушки с золотыми лентами и жемчугами в косах, перегибаясь через перила, чтобы ничего не пропустить. Мэр города поднял руку…

 

 

Мы шли по дороге к границе, надеясь затеряться в восточных землях, и за неделю наши котомки стали лёгкими и, увы, пустыми, как желудки.

Но что значили телесные страдания по сравнению с душевными, которые я испытывал!

В небе светило ясное солнце, а я думал о том, что случилось неделю назад. Почему я не бросился на доски эшафота, как все отроки хора? Почему, когда наш учитель швырнул в четыре угла эшафота нечто, превратившееся сначала в гудящий столб пламени, а затем в густые облака дыма, я не закрыл лицо руками, не опустил капюшон? Почему, когда все метались и паниковали, а грешный раб, пошедший против своей судьбы, раздирал оковы – видимо, подпиленные заранее! – почему я не только не попытался помешать, но и оттолкнул инквизитора, сохранившего остатки воли и разума, и бросившегося на учителя, помогавшего Яруду сбивать кандалы? Зачем я побежал вслед за учителем и рабом, перепрыгнув через корчащееся в кашле тело Нодиуса Харта, отчего не ужаснулся сразу, видя, как падают стражники и инквизиторы под ударами гиганта-еретика, размахивающего сорванными кандалами направо и налево, и под ударами посоха моего учителя – мирного наставника инквизиционного хора?

Куда я бежал? За кем?!

Что двигало мною? Уважение и любовь к человеку, которого я считал образцом мудрости и чистоты?

Наверное.

И, конечно, я ещё не сознавал всей полноты случившегося.

Любовь и преданность к учителю были подобно звериному инстинкту. Только шагая по холмам и долинам вслед за еретиками, я – сам еретик – начал понимать, что совершил.

- Устал, - сказал учитель. – Хочешь передохнуть?

Я покачал головой.

- Тогда прибавим шагу. Гроза приближается.

Действительно, от горизонта надвигалась тьма.

Такая же тьма окутала эшафот и площадь, когда учитель бросил свои дымовые шутихи.

Я тогда ещё не знал, что эта тьма опускается мне на душу.

 

 

Тьма Ереси входит в сердце незаметно.

Мои родители были достаточно богаты, чтобы купить мне хорошее образование. Три поколения копили на это деньги: ещё мой прадед решил, что его потомок должен стать образованным и уважаемым человеком, дед продолжил собирать золото, закапывая его в подвале, а отец и мать держали дома только одну служанку, чтобы экономия позволила мне получить достойную профессию. Со стороны матери дедушка и бабушка вручили мне к десятилетию небольшой, но увесистый мешочек, а дядя договорился о солидной скидке у торговца трудами по медицине.

В нашем доме появились книги: старые, потрёпанные, пахнущие пылью.

Это сразу отделило меня от сверстников, чья жизнь будет обречённо и однообразно протекать от вшивых пелёнок до грязных простыней ложа умирающего.

Конечно, я мог бы стать и юристом, и ритором, и помощником книготорговца, и магистром свободных искусств, и теологом, и кем-нибудь ещё, не менее уважаемым, кто может читать книги, создавать книги и даже ими торговать. Но родители решили, что мне лучше стать медиком, поскольку тот знакомый книготорговец давал нам скидку, так что судьба моя была решена.

Учился я прекрасно, и через четыре года стало ясно, что я могу успешно выдержать экзамены не только на статус медика младшей ступени, но и претендовать на университетское образование. И, возможно, стать не просто каким-нибудь городским костоправом, но и лекарем самого…. самого… Об этом в семье говорили шёпотом. И чем лучше были мои успехи, тем титул «самого» становился выше, а шёпот – тише.

Но, понятно, имеющихся средств у нас бы не хватило, чтобы накупить столько книг, многие из которых были редкими и чрезвычайно дорогими.

И вот через пару недель после того, как прошёл день моего четырнадцатилетия, отец отвёл меня к нотариусу. Там мы заключили договор с неким Логаном Пертицитом, и я стал пользоваться его библиотекой.

Признаюсь, когда я переступил порог этого большого зала, где собрано было, наверное, с тысячу, а может, с десять тысяч томов, у меня захватило дух. И я мог садиться за столы и читать, читать, читать с рассвета до заката, погружаться в богатства этой библиотеки, ведь её хозяин за определённую плату с соответствующими отчислениями, диктуемыми законом, предоставил мне право пользования своим собранием медицинских трудов, анатомических атласов и проверенных Трибуналом Индекса записей с лекций различных светил науки.

- Вот, мальчик, - с гордостью говорил он. – Это моё главное состояние…

Это было истинное богатство: выстроившиеся рядами стеллажи, резные шкафы, лесенки, застеклённые витрины с самыми ценными томами. Труд сотен переписчиков. А ещё, как я понял, самые ценные книги хранили подвалы, ключ от которых висел на груди Логана Пертицита, и как бы я не пытался отогнать мысль о спрятанных там сокровищах, мысли эти упорно лезли мне в голову.

Сейчас я думаю, что следовало побороть искушение. Всё начинается  с малого. Я ступил на порог греха, и перешагнул его.

«Остановись!» – кричал разум. Но любопытство, изгнавшее человечество из рая, одержало победу, и скверна поселилась в моём сердце.

Однажды я открыл страницы запретной книги. Я знал, что не должен подходить к этим стеллажам, так как договор между отцом и Логаном Пертицитом был заключён только в отношении медицинских трудов, но искус… искус был слишком силён. Уж слишком манили меня тогда дальние города и страны, чудеса далёких морей и земель, а на этой книге в зеленовато-жёлтом кожаном переплёте кармином вытеснен был великолепный дракон… О, человек, если бы не твоё любопытство, ты жил бы в раю! Да, я сделал это – приоткрыл, заглянул краем глаза, и захлопнул сразу же, чувствуя, как холодеют ноги, и мурашки бегут по всему телу. Затем я набрал в лёгкие воздуха и снова перевернул страницы, пахнущие морской солью и далёкими южными лесами…

Украв один раз, сложно остановиться. Нарушив закон единожды, трудно не скатиться по наклонной.

И когда я видел ключ на груди моего хозяина, нечто страстное и грешное тянуло и притягивало, требовало взять в руки этот ключ, повернуть его и…

 

 

Яруд рисовал кистью на черепке. Шрам от вытравленного клейма почти зажил. Я пялился на рубец, и каллиграф это заметил.

- Что, совесть мальчика мучает?

Я нахмурился и отвернулся. Что ему сказать, а?

- Почему… почему твой хозяин решил от тебя избавиться? – я, наконец, осмелился задать мучавший меня вопрос. – Может, достаточно было бы изломать тебе пальцы?

Яруд захохотал.

- Нодиус Харт – такая сволочь, что всё делает наверняка, уж поверь мне, мальчик. Только наверняка.

- Ну, он мог бы ещё вырвать тебе язык.

Каллиграф отложил в сторону черепок, на котором бабочка раскинула крылья, обрамлённые изящной надписью, строкой какого-то стихотворения, и с интересом поглядел на меня:

- Думаешь, с переломанными пальцами и вырванным языком мне было бы хорошо жить на этом свете и славить милосердие хозяина? Вот знаешь, пальцы мои так зудят без дела, что готов писать на любом черепке, только бы держать кисть в руках… Отними у человека смысл жизни – и убьёшь его также верно, как удавкой или пламенем костра. Выжжешь ему душу, заставишь орошать её вином… Да к тому же Нодиус Харт слишком не любит риск. Знаешь ли ты историю о переписчике, которому отрезали язык и отрубили руки, и который движением глаз передал злоумышленникам запретные строки?

Я вздохнул. Пожалуй, он прав… Ноиус Харт этот. Прав… Хотя всё равно как-то жалко этого Яруда. Не повезло ему…

- Но теперь, получив жизнь, если мы затеряемся в землях восточных княжеств, ты, конечно, не станешь повторять грех того переписчика? – осторожно спросил я, чтобы хоть как-то утешить свою совесть.

Пожалуй, если Яруд поклянётся, что не станет распространять греховное знание, сам факт лишения Нодиуса Харта его собственности будет не столь мучителен для моей совести.  В конце концов, Харт сам хотел от этой собственности избавиться, так? (О, сколько оправданий придумывает себе грешник!).

- Понимаешь, Донар, есть на свете такие вещи, которые не должны стать пеплом, - задумчиво сказал каллиграф. – Я служил у Хартов много лет, и три года переписывал строчку за строчкой сто страниц великого труда, который создавали три поколения великих, может быть, величайших медиков нашего времени. И ещё три года покрывал обороты листов изображениями костей и внутренних органов, процедур и операций… Сколько, как думаешь, смогли бы спасти жизней эти страницы?

- Не знаю, - честно сказал я. – Наверное, много. Но не твоё дело решать, как с ними поступить. Теперь Инквизиция не слезет нам с пяток…

- Что же ты за нами побежал? – насмешливо бросил раб. – То был смелый-смелый, а теперь трусишь, как…

Учитель отложил флейту, на которой наигрывал во время краткого отдыха, и обратился ко мне:

- И правда, Донар, ты ведь пошёл с нами по доброй воле? Если ты считаешь, что мы преступники, что же ты двинулся вслед за нами? Для чего оттолкнул того инквизитора? Почему не остался с другими мальчиками хора?

Я облизнул пересохшие губы.

- Потому что делал, а не думал, - сказал я, чувствуя, что охрип. – Мне казалось, вы не можете сделать ничего преступного.

Кажется, глаза учителя улыбнулись.

- Нельзя от человека требовать невозможного, - и рука опустилась на моё плечо. Добрые глаза заглянули мне в душу. – Ты растерян, и это естественно. Я не стану держать тебя или убеждать в своей правоте. Ты волен делать любые выводы, и ты можешь уйти в любой момент. Но знай – я горжусь тобой. Чтобы ни случилось, ты уже сделал свой выбор. Уже последовать за нами – серьёзный поступок.

И, помолчав несколько секунд, добавил, обращаясь к обоим:

- Подберите вещи, нас ждёт немало часов пути.

Что мне следовало делать? Ещё несколько дней назад я бы твёрдо ответил на этот вопрос. В обычной обстановке, в учебном зале, на экзаменационном приёме куратора. А сейчас ноги думали вместо головы. Я пошёл следом, дрожа и повторяя про себя только одно, в так пульсу, в такт сумасшедше стучащему сердцу. Ужас, вина и страх колотились в висках.

Я – еретик, я – еретик, я – еретик.

 

 

Трибунал карает справедливо. Инквизиторы вникают в самую суть дела, изучая степень виновности человека и степень злокозненности свершённого преступления. Большего наказания, конечно же, заслуживают упорствующие в своём грехе. Бедолаги, просто околдованные ересью, прочитавшие запретное, не так опасны – им достаточно вырвать глаза и отсечь руки, коснувшиеся скверны. Иное дело – распространяющие зло. Это им предназначены языки пламени, торжественные гимны аутодафе, им, чьи глаза не вытекли от стыда, когда пальцы листали страницы и переписывали запретное. Но и эти могут быть прощены и помилованы, милосердно удавлены или даже отправлены живыми на каторгу, где их опустят с высот гордыни на грешную землю. Могут быть помилованы распространяющие, могут, если делали это по принуждению хозяина и даже ради собственной наживы. Но есть и те, кто не будет помилован никогда. Третья категория, самая опасная – те, что идут на это ради идеи.

Упорствующий еретик – вот кого я видел в реке, умываясь ранним безоблачным утром. Я? Я?! Что сказали бы мои родители, мечтавшие увидеть меня дипломированным медиком! Что сказали бы дед и прадед, копившие деньги, чтобы я стал уважаемым человеком! Что сказали бы дедушка и бабушка по матери, вручившие мне мешочек с золотом, дабы я набирался знаний! Что бы сказали все они щенку, разбившему их надежды?! Не прокляли бы разве они тот день, когда решили, что их потомок должен иметь образование?!

Счастливы мои сверстники, которые смогут умереть в собственных вшивых и грязных постелях, от старости и болезней.

… Вспоминая те дни в библиотеке Логана Пертицита, я понимаю, что уже слишком глубоко пустил в своё сердце семена зла. Слишком велико стало искушение. Слишком тяжело уже было вступить в борьбу. «И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый…». Но не хватило духу. Не хватило мне смелости, не достало мужества отсечь руку, когда я переворачивал первые страницы запретных книг, не нашлось сил, чтобы вырвать глаз, впившийся в запретные строки…  

Меня мучил иссушающий зной скверны, томила жажда потаённых знаний.

Это было то самое яблоко, которое вкусила Ева. Ночами мне снились груды золота – но покупал я на них не парчовые ткани и дорогие яства, а тома, груды томов. Книги, книги, книги… Горы книг…

 

 

Нищие кричали и просили милостыню, глашатаи надрывались, оповещая о новых законах, торговки ругались. Мы проходили мимо торговых рядов, и тут Яруд наклонился к учителю, что-то ему говоря и показывая взглядом на стену трактира. Там висел большой лист с объявлением о поиске трёх преступников, и намалёваны три страшные бандитские рожи.

- Видно, что подрядили лучших рисовальщиков, - усмехнулся учитель. – Если бы они не уничтожили печатные станки, нас бы давно уже поймали. Размножили бы нормальные портреты, и… Слава нравственности.

Яруд молча кивнул. Он на рисунке выглядел как беглый раб с галеры, а не знаменитый каллиграф.

Учитель напоминал сумасшедшего колдуна. Посох у него почему-то был нарисован кривой.

Я тоже был хорош.

Мы спокойно уселись за стол в трактире и заказали еду. Опознать нас по этим портретам было невозможно.

Ожидая служанку с мисками и вином, Яруд соломинкой рисовал что-то невидимое на грязном столе. Когда за нами никто не наблюдал, он писал и рисовал на черепках, а затем, вздыхая, давил их ногой, чтобы не оставить следов ищейкам трибунала. Его бы почерк узнали сразу. Насколько я знал, каллиграф господина Харта был одним из лучших мастеров своего дела. Он стоил невероятные деньги. На эту сумму можно было бы купить двадцать рабов переписчиков, а может, и больше. И, тем не менее, Нодиус Харт предпочёл расстаться с такой дорогой собственностью, чтобы не потерять ещё больше.

Я смотрел на изящные пальцы громадного мужчины, дисгармонировавшие со всем его видом бойца-гладиатора, на прищуренные глаза, на вдохновенную дымку, затуманившую взор. И видел почему-то, как эти красивые пальцы с кистью для каллиграфии обнимают прозрачные языки пламени, и черепки превращаются в тлеющие осенние листья…

 

 

То, что нам кажется злом, порою ведёт к добру. Я мог бы стать медиком, или юристом, или магистром свободных искусств. Но судьба распорядилась иначе. Я вкусил плод ереси, отравился его горечью и стал искать спасения в мёде благочестия.

- Нет! – вопил Логан Пертицит, стискивая ключ от подвала. – Нет! Не дам! Это последние книги! Вы не посмеете…

Его поволокли, заламывая руки. По плитам поля потянулась кровавая полоса. Кто-то потребовал быть аккуратнее, чтобы  остался жив до пыток.

Я во все глаза смотрел, как выносят из подвала книги с клеймом «Imprimatur». Такое клеймо не ставили уже несколько веков. «Да будет напечатано». Не ставили со времён великого обновления Индекса и полного отказа от нерукописного распространения текстов. Я помню, как холодила стена скользкие от пота ладони, когда я инстинктивно вытер их о каменную кладку и спрятал за спину. Внезапно мой взгляд встретился со взглядом старшего инквизитора боевого отряда, и тот улыбнулся:

- Ты всё правильно сделал, отрок.

Где-то на ступенях раздался грохот – там, куда поволокли человека, который носил на груди ключ от подвала с грешными, тайными, еретическими знаниями прошлого, созданными ещё в те времена, когда служители Индекса разрешали печатать книги. Я же остался стоять наверху, так как ноги намертво вросли в холодные плиты пола.

 

 

Так я стал младшим послушником Ордена, несущего стражу в столице и окрестностях, в наших странах и соседних. Я сам увидел, сколь сложна и многотрудна работа по ведению Индекса запрещённых книг, как серьёзен учёт всего написанного до нас и при нас (и, конечно же, будет учтена каждая буква, написанная после нас). Я видел, как трудятся сотни служителей, ставя печатями на рукописях Nihil obstat – или указывая, сколько экземпляров дозволяется переписать по воле наследника или правообладателя.

Это была длань разрешающая; но была у ордена и длань карающая.

Она карала гнусных книготорговцев, стремящихся к неправедной наживе. Уничтожала печатные прессы – орудие ереси. Отправляла на костёр сумасшедших проповедников, выступающих против священного права собственности, и отсекала руки студентам, списавшим параграф учебника вместо того, чтобы купить.

Но не только карал и миловал наш Орден. Он следил за нотариусами, что одобряли  договора между владельцами книг и желающими взять их во временно пользование. Контролировали налоговые отчисления от заключения этих договоров, от выступлений менестрелей и чтецов, от использования учителями в школах и профессорами в университетах отрывков из тех или иных трудов.

Я видел это, и сердце моё наполняло благоговение.

Хаос воцарился бы без великой работы Ордена!

Защищал Орден и права наследников. Иной раз наследники выдвигали требования весьма замысловатые, но дело служителя – проследить за их выполнением. Одна дама, скажем, повелела изъять и сжечь все экземпляры сборника сонетов, которые были посвящены ей известным в наших краях поэтом Петрауром. Поэта она терпеть не могла, женщиной была строгой и высоконравственной, а потому всякие сравнения своих грудей и ягодиц считала не только метафорическими, но и весьма постыдными. В другой раз сжечь наследие некоего композитора потребовал брат, ненавидевший покойного за талант, а, может быть, и за что-то ещё. Был и такой случай: некий господин, ставший наследником создателя географического труда с прекрасными картами, которыми восхищались многие капитаны, воспользовался правом преимущественного выкупа сего наследства. И хоть было вокруг много ругани, петиций к сильным мира сего и даже покушений на наследника, но дело было сделано: осталось только три экземпляра. Стоимость их, естественно, возросла до небес…

Хорошо быть наследником великого творца!

Плохо быть каллиграфом наследника.

 

 

Мы с Ярудом разместились под летним навесом трактира, отхлёбывая пиво и ожидая учителя. От нечего делать я слушал  проповедь какого-то косноязычного, шепелявящего, но очень бойкого бродячего теолога:

- … не принимая, но отвергая шей плод пошнания, ибо бешплатно бывает только шыр в мышеловке…

Неподалёку расположился возок торгаша, продающего подержанные книги. Около возка стоял школьный учитель в потрёпанной куртке, считая монеты и тоскливо поглядывая на какую-то книгу в хорошем кожаном переплёте. «Нищеброд», – подумалось мне. Знаю я таких… Нет, ну это же несправедливо: мои предки три поколения копили на книги для обучения потомка достойной профессии, а он, надо думать, хочет накупить десяток томов на своё месячное жалованье?

Книги – роскошь, подобная жемчугу, коий не стоит швырять перед свиньями. Если же книги достаются плебсу, начинается разврат и вакханалия. Появляются романы для горничных, развращаются вкусы. Словно в подтверждение моих слов, богослов заорал ещё громче.

- О, школько бедштвий перешило шеловешество, пока не наштупили Шветлые века! – доносилось с бочки, на которую он влез. – Голодные пишатели…

На другой стороне площади, на балконе, украшенном цветами местной правящей фамилии, рядом с герцогом, почтительно склонившись, стоял человек в одеянии придворного поэта. Он что-то декламировал, и герцог благосклонно кивал в ответ.

- Ныне твореш не оштанетша голодным! Не оштанутша голодными его внуки и правнуки! Раньше нешправедливошть царила вшюду: ешли дом вы нашледовали навешно, пока не рашвалитша, то творчешкое нашледие отдавали вшего на каких-нибудь шемьдесят или што лет, а потом швершки отбирали! Предштавьте: у ваш ешть раб, доставшийся от любимого дедушки, и вдруг, шереш какое-то время, вы выяшняете, что этот раб уше не ваш! Вот так штрадали голодные менештрели, обишенные нашледники, обнищавшие книготорговшы… Мир катилшя к пропашти, пока не явилшя швету Инквишишионный Трибунал, грошной дланью наведший порядок и сошдавший Индекш Запрещённых Книг. И прекратился бешпредел! И перештали голодать творцы! И раш-швела культура! И тысячи, миллионы воров шгинули во тьме веков! И вошликовали творшы прекрашного, ибо теперь кашдый книготорговеш за переписанную книгу, а учшредитель прашднества за кашдую спетую пешню или ишполненную мелодию долшен давать автору не менее трёх медных монет и крушку пива, по укашу герцшога нашего Шезарато Благошклонного!

Кто-то за соседним столиком сказал завистливо:

- А некоторым и две кружки пива после городского праздника выдают…

- А кое-кто из менестрелей Чезарато вообще в золоте купается, - сплюнул его сосед. – Что зря болтать, пошли в тенёк-холодок. Я тут кое-что придумал…

Понизив голос, он продолжил:

- Говорят, новую поэму этой бездарной скотины торговец Эксом выпускает. Сорок рабов-переписчиков подрядил! Нанятые глашатаи наперебой цитируют отрывки…  Вот это забота торговца о любимом авторе, я понимаю! И за что этой бездари такое… Но я не о том. Знаешь, что я сам к Эксому нанялся? Переписал эту поэму раз десять. И…

Зашушукавшись, они стали удаляться.

Я, дёрнувшись, оглянулся: надо остановить мерзавцев! Вряд ли они посмеют самостоятельно написать несколько «левых» книг с поэмой великого Аристона (а это наверняка о нём!), но они явно хотят нарушить закон. Например, будут ходить по домам и пересказывать героическую поэму или какой-нибудь рыцарский роман, который запомнили во время переписывания. Вот почему хозяева стремятся иметь рабов-переписчиков, а не нанимать кого попало… Вот негодяи! Передо мной были «памятливые», а я ничего не мог сделать! Я же сам в розыске… Но тут среди столиков мелькнул капюшон, и на сердце полегчало: за ними следили. Их не упустят.

Я, усмехнувшись, погрузился взглядом в мутные глубины пива. На душе было так же мутно.

Яруд опять начал что-то рисовать на черепках. Хоть бы кто-нибудь его заметил, что ли!

Никому не хочется умирать, я его понимаю. Но у его хозяина – святое право уничтожить книгу, которая может нанести ему убытки. А в той книге, что собрала в себя итоги ста лет работы трёх поколений известной династии медиков, были, видимо рецепты, которые могли бы ускорить излечение больных… и Нодиус Харт с полным основанием уничтожил опасный для его дела труд. Ибо был наследником, и имел на то право.

А Яруду просто не повезло. Он переписывал эту книгу, и тоже достался Харту по наследству.

Конечно же, любой разумный человек, желая уничтожить книгу, уничтожит и того, кто её может восстановить. Если имеет на это законное право.

Нодиус Харт действовал в рамках закона.

А мы с учителем пошли против закона и нравственности. Мы – воры. Мы – еретики.

- Варварштво не долшно вошвратитша!..

Да, он прав. С варварством надо бороться.

Учитель вернулся, и мы втроём, расплатившись, отправились к выходу из города. Котомки снова наполнились – хлебом, копчёным мясом, сыром. Я чувствовал, что сильно сутулюсь.

Нелёгок груз совести.

Я оглянулся, ища в толпе знакомый капюшон. Затем оглянулся ещё раз.

 

 

Над площадью раздавался свист кнута. Наказывали какого-то парнишку, моего примерно возраста. Тырил по ночам книги у хозяина, и читал втихаря.

Эти двое стояли отрешённо, ждали своей очереди.

Да, я правильно сделал, что оглянулся. И ещё раз оглянулся. И замедлил шаг…

Толпа, собравшаяся на жареное,  подалась вперёд – в костёр начали сбрасывать книги, отобранные у какого-то торговца. Я привычным взглядом выделял еретические названия, известные мне по Индексу.

Сердце моё было преисполнено чувства выполненного долга.

И оно не дрогнуло, когда раздался крик человека, называвшегося моим учителем. Мне было жаль его, но долг превыше всего. Я склонил голову под капюшоном старшего послушника Индекса и молча дождался окончания казни.

… Как пошла бы моя жизнь, стань я медиком? Меня уже это не интересовало. Я отверг сто страниц искушения, и смотрел в безоблачное будущее чистого душой и честного человека. В небо, правда, тянулись дымные столбы от костров, но ведь без дыма не бывает сияющего огня праведности и чистоты.

Дым от ближайшего костра несло в сторону, но глаза мои были сухи и ясны. Я строгим взглядом взирал на сгоравшее прошлое – отринув ведущие к воровству и ереси любопытство и дерзновенные желания, и твёрдо вступив на тропу безупречной честности.

 

Из Воспоминаний Великого Инквизитора Торквеуса Фомады, в миру Донара Крамора