Максимилиан нашел Жан-Жака в саду. Старый философ, словно ребенок, не боясь царапин, залез в кусты и восторженно разглядывал розы. Некоторые, самые красивые, он срывал и складывал в букет, удивляясь каждому цветку, будто никогда их не видел.

Максимилиан пошел к нему, стараясь ступать погромче, чтобы увлеченный цветами Жан-Жак заметил его.

Философ продолжал собирать цветы, хотя и слышал, что кто-то идет. Максимилиану пришлось его осторожно позвать.

- Ах, это вы, - воскликнул Жан-Жак, обернувшись и выронив свои розы. Он сразу забыл о цветах и шагнул навстречу Максимилиану.

- Простите, - объяснял философ, - я слышал, что кто-то идет, но думал это кто-то из тех дураков, что ходят на меня посмотреть, как на редкого зверя.

- Вы порезались, - заметил Максимилиан.

Жан-Жак посмотрел на руки и увидел, что они по локоть покрыты кровавыми царапинами.

- Ах, а я крови и не заметил! – удивился он, однако тут же усмехнулся и сказал:

- Ерунда, само заживет. Природа позаботилась, чтобы человека не отвлекали такие пустяки. Так о чем вы хотел поговорить?

Завязав беседу, они пошли через сад. Жан-Жаку было интересно с этим юношей из Арраса, который не просто знал его работы, но видел в них даже больше, чем сам Жан-Жак.

- Вы говорите, что правом обладает только народ, - говорил Максимилиан, - что суверен – это народ. Что народ не может уступить свое право никакому властителю, что властитель только исполняет народную волю, а единственный обладатель власти – народ. Вы говорите, что народ имеет право добиваться свободы, что лучший народ, это тот, который сбросил оковы. Но сбросить оковы, значит рано или поздно выступить против того устройства, которое держит народ в рабстве. Значит, кто-то должен…

- Я понимаю, - перебил Жан-Жак, - понимаю, но надо знать, чем это грозит. Ведь разрушить все существующее, значит обречь всех на время анархии и кризисов. Это неизбежно при смене старого новым. Кто знает, что последует во время такого потрясения? Не погибнет ли страна совсем, не распадется ли, разделенная жадными соседями? Ведь тогда исчезнет всякая надежда на создание новой жизни, напротив все обернется еще худшим порядком вещей.

- Но оковы, про которые вы говорите, разве они упадут сами собой? – тихо, но твердо возразил Максимилиан, - Разве тюремщик сам снимет кандалы с узника? Тиран сам не откажется от тирании, а негодяй не прекратит злодейства, пока его не остановят силой. Значит, народ должен…

- Конечно! – снова перебил Жан-Жак, - Но ведь мы говорим не об отдельных злодеях, а о государстве, которое создавалось веками! Разве только плохое возникало все это время? Многие древние обычаи, принципы и правила проверены временем, они будут полезны и в новом обществе. Если же сокрушить нынешнее государство сразу и без остатка, то погибнет и много хорошего. Кто сможет пойти на это, кто согласится отвечать за это?

- Если народ единственный суверен, то лишь народ может это сделать. Если народ единственный источник права, то никакие навязанные ему законы и правила не должны его сдерживать.

- Это правильно, правильно! – сказал Жан-Жак, - Никакой народ не должен становится рабом никаких, даже собственных законов. Народ волен отменять и пересматривать любой закон, если он неудобен или вреден для народа. Закон принимается для общественной пользы и существует, пока приносит эту пользу. Но поймите, что нет какого-то злодея, который сознательно держит народ в рабстве, которого достаточно уничтожить – и все мигом станут свободными и счастливыми. Нет. Какая разница между тюремщиком и арестантом, если они оба живут в тюрьме? Если на каждого тюрьма возлагает обязательства и может легко поменять местами узника и надзирателя? Также и любой тиран первый пленник своей тирании.

Максимилиан вздохнул и с некоторой досадой посмотрел на философа.

- Как же тогда исправить существующий порядок? – спросил он Жан-Жака, - Я вижу в ваших идеях лекарство, это право народа, которое стоит выше права монарха, выше права государства. Разве за этим не должно следовать…

- Знаете, - вновь перебил Жан-Жак, - Я думаю, раньше, чем исправлять существующий порядок, нужно исправиться самим людям. Никакого общественного счастья нельзя будет достичь, если люди останутся прежними. Даже если вы поселите нынешних людей в новом, прекрасном мире и дадите им самое справедливое общественное устройство, люди, если они останутся такими как сейчас, быстро низведут этот справедливый порядок к тому, что мы имеем сейчас.

Максимилиан смутился. Он слушал философа, чувствуя, что не согласен, но не решался больше спорить с ним. Ему казалось, что философ, который гораздо старше и мудрее, должен знать лучше, но чувствовал, что слова Жан-Жака – не совсем то, что он хотел бы услышать.

Вскоре они распрощались. Карьера адвоката потребовала Максимилиана в Париж, а Жан-Жак вернулся к цветам.

Но через несколько дней после этой встречи, Жан-Жак увидел странный сон.

Ему приснилось, что он вновь, как много лет назад, бродит по дорогам, обходя города и селения, ночует, где придется и живет, будто нет рядом цивилизации с ее удобствами, а есть одна лишь беспредельная природа.

Но страну, поля которой он исходил еще в молодости, Жан-Жак не мог узнать.

Раньше он встречал сгорбленных, худых и хмурых крестьян, которые трудились на пашнях или безрадостно шли домой, напоминая бредущий в загон скот. Он привык видеть дворцы и замки, где каждый вечер множество напудренных и напомаженных дворян убивают время за болтовней, танцами и карточной игрой, салоны, в которых дамы и господа, хозяева земель тысяч неграмотных вилланов, обсуждают литературу и музыку.

Теперь Жан-Жак находил пустые или разоренные усадьбы, оставленные господами, видел поющих и танцующих крестьян, которые жгли кипы каких-то старых бумаг, смотрел, как по дорогам вместо нарядных экипажей проходят отряды солдат и вооруженных простолюдинов, украсивших одежды трехцветными кокардами.

Старый порядок, привычный и застывший как древняя статуя, куда-то испарился и Жан-Жак решил бы, что попал в другую страну, если бы отовсюду не слышал знакомую речь.

"Неужели наступило новое время, которое я не и надеялся увидеть?" - удивлялся Жан-Жак, видя, что королевские чиновники куда-то пропали, а крестьяне больше не бояться заходить в господские леса.

Он решил выйти к людям и узнать, какое чудо так изменило все вокруг. Зайдя в первую попавшуюся деревню, он увидел группу крестьян, которые что-то обсуждали, собравшись в круг.

Но не успел Жан-Жак их окликнуть, как его заметили.

- Смотрите, - крикнул один из крестьян, - вот он, вот он, держи его!

Все гурьбой бросились на Жан-Жака, быстро окружили его, сбили с ног и заломили руки за спину. Кто-то ударил его так сильно, что он начал задыхаться, глотая ртом воздух.

- Точно, он! – услышал Жан-Жак, когда его подняли на ноги. – Я его уже видел! Бродит тут, разглядывает, от людей прячется.

- Подозрительный!

- Это наверно аристократишка, - сказал кто-то, - из тех, заговорщиков, которых на прошлой неделе поймали.

- Да, да, говорили же, что кто-то из них сбежал.

- Значит так, - вмешался чей-то сильный голос, заставив остальных затихнуть, - его для начала запереть, потом сообщить в муниципалитет, а там будет видно.

Не давая сказать ни слова, Жан-Жака потащили к одному из домов, затолкали внутрь и заперли в пустой кладовке.

Он долго не мог прийти в себя, ошеломленный таким внезапным заключением. Он не понимал, как люди, на вид такие необычные и счастливые, оказались вдруг так жестоки, хотя он не сделал ничего дурного.

Жан-Жаку захотелось как-то высказать эти впечатления, но под рукой не было бумаги, отчего ему стало почти так же плохо как от побоев.

Вскоре его настроение изменилось. Подумав над случившимся, Жан-Жак так разозлился на несправедливое заточение, что решил не разговаривать ни с кем из этих грубых мужланов.

Поэтому, когда за ним пришли, он молча повиновался всем приказам, с нетерпением ожидая, что вот-вот его отпустят.

Его посадили на обыкновенную крестьянскую телегу, рядом сели конвоиры с ружьями и через некоторое время, за которое Жан-Жак не проронил ни слова, они приехали в большой город.

Хотя уже близился вечер, Жан-Жак заметил, что и в городе все поменялось. Как будто исчезли всякие различия между нарядным центром и грязными предместьями – всё превратилось в огромный пригород, населенный торговцами, ремесленниками, солдатами и прочим простонародьем.

Жан-Жака ввели в большой каменный дом, похожий на жилище богатого человека, из которого вынесли все дорогое убранство. На втором этаже он попал в комнату с белым мраморным полом и большими окнами, где за длинным столом сидело несколько человек.

- Вы знаете, почему вы арестованы? – спросил один из них.

- Не знаю! – нарочито громко ответил Жан-Жак. – Это вы мне скажите, зачем я арестован!

- Не смейте повышать голос перед трибуналом! Назовите себя, укажите возраст и ваше место жительства до ареста.

Жан-Жак улыбнулся и стал рассказывать о себе. Чем больше он говорил, тем удивленнее становились все сидящие за столом.

- Погодите! – перебил его один из них, - Что вы несете?! Да вы в своем ли уме?! Назовите ваше настоящее имя!

- Вы мне не верите? – возмутился Жан-Жак, - Кто угодно знает меня и подтвердит! Спросите кого угодно!

И Жан-Жак стал называть аристократов, философов и писателей, с которыми был знаком и снова потребовал, чтобы его отпустили или сказали, за что его задержали.

- Послушайте, - ответили ему, - если вы продолжите издеваться над трибуналом, вы горько пожалеете! Отвечайте, как вы относитесь к декретам Национального Конвента?!

- Какой Национальный Конвент? - спросил Жан-Жак, - Что это такое?

- Вы что, не признаете правительство Республики?!

- Я знаю, что наш государь – король Людовик… - заговорил Жан-Жак, но тут один из людей за столом громко хлопнул ладонью по столешнице.

- Достаточно! Того, что он сказал - достаточно! Как и того, что сообщили задержавшие этого несомненного заговорщика и врага Республики. У нас нет на него больше времени!

Жан-Жак почувствовал, как его снова схватили, заломив руки и выволокли из зала. Он громко возмущался и пытался сопротивляться, но получил только несколько крепких ударов.

Уже в ночной темноте его привезли в тюрьму, где бросили в набитую людьми камеру.

Все это так сбило с толку Жан-Жака, что он, потрясенный, теперь только растерянно оглядывался, не понимая, что происходит. Он, было, решил, что сошел с ума и попал в безумный мир, но боль от ударов, голоса людей, холод от каменных плит тюрьмы и пробежавшая у него по ноге крыса воспринимались так ясно, что совсем не походили на иллюзии.

- Эй, свеженький, в чем дело? – окликнули его, - Чего перед решеткой стоишь? Думаешь, выпустят?

Жан-Жак неуверенно подошел к спросившему и сказал:

- Простите, вы можете объяснить, что происходит? Меня посадили, хотя я ничего не делал!

- А мы тут все ничего не делали. Многие из нас просто "подозрительные". Вот, например, я был членом Народного общества, служил в ополчении, хотя у меня есть дети и поэтому меня вообще нельзя ставить под ружье. Но я хотел защищать страну от австрийцев и пруссаков, вступил в батальон, сражался, а потом, бац – и арестован. Слышал только что-то, что в нашем Народном обществе случилось какое-то заседание, возражали против террора. Я тогда вообще был в армии, но никто не хочет разбираться.

А вот Мишель, служил на флоте, всю службу немного откладывал себе на старость. Только он списался с корабля, как его взяли, забрали отложенные деньги, а их было не мало…

- Четыре тысячи ливров! – воскликнул Мишель.

- Да, четыре тысячи. Так вот, их у него забрали, а ему даже непонятно что приплели. Он не знает, за что сидит. Видно, за эти четыре тысячи и сидит. Кому-то они карман теперь греют. Это еще что, я слышал, тут сидят две сестры, им обеим за шестьдесят, они жили в такой глуши, что даже не знали про революцию.

А вон крестьянин Жак, он тоже не знает, за что сидит. Кроме своей пашни он ничего в жизни не видел. Но сидит, как будто он какой-то граф или сам король.

- Неужели и король в тюрьме? – удивился Жан-Жак.

- Уже не в тюрьме. На том свете наш государь. Казнили его.

Потрясенный услышанным, Жан-Жак забыл о своих бедах и стал расспрашивать незнакомца о том, что же случилось в стране и отчего начались все эти аресты и казни. Он слушал, как произошла революция, как началась война, как возник Конвент, и как установили невиданные ранее законы и свободы, как бежали дворяне и как казнили короля с королевой, как выслали священников и ввели новый культ. Только бедствия и нужда простых людей не исчезли вместе со старым порядком, как не исчезли жестокость, жадность и несправедливость.

Всю ночь Жан-Жак не мог заснуть, переживая эти невероятные события, словно сам участвовал в каждом. В нем осталась только жалость ко всем погибшим, от короля до крестьянина, и досада, похожая на чувство учителя, который видит, что ученики не поняли его урок.

Его размышления прервали солдаты, которые пришли за ним. Они смотрели на него немного удивленно, как на сумасшедшего, а Жан-Жак, выходя из камеры, думал: "Неужели меня сейчас казнят без суда, даже не объявив, в чем я виноват? Но ведь такая смерть - разве не лучшая смерть для философа? Хотя Сократ знал, что его казнят за его мысли, а я погибну черт знает из-за чего".

Его привезли к большому нарядному зданию в центре города. Жан-Жак узнал в нем королевский дворец.

Охранники завели его в небольшой кабинет, где за столом что-то писал хорошо одетый человек в напудренном парике. Рядом стоял длинноносый человек с маленькими губами.

 

- Так это вы выдаете себя за великого философа – сказал сидевший за столом, - А знаете ли, что я однажды с ним встречался? Очень хотелось бы поговорить с ним теперь. Впрочем, он давно скончался, а вы нисколько на него не похожи.

- Он очень хорошо сделал, что скончался раньше, чем все это случилось, - сказал Жан-Жак, - Иначе он бы тоже вас не узнал.

- Этот человек из тех заговорщиков, за которых ходатайствуют в Конвенте, - сказал длинноносый.

- Ты уже говорил, - ответил человек за столом, - Якобы мы не знаем точно, все ли они виновны. Наша беда не в том, что мы их не знаем, а в том, что мы недостаточно решительно их казним. Это нужно сделать как можно быстрее.

Они говорили, словно Жан-Жака уже здесь не было. Через несколько мгновений его в самом деле увели, но повезли не в тюрьму, а на Гревскую площадь.

А потом Жан-Жак проснулся.